Какая-то беда со всеми этими формами, геометрией и проекциями. Цвета меняются, то куб превращается в шар, то обратно, треугольники какие-то, большие или малые, делятся, ломаются, потом снова предстают передо мной. А со стороны мужичок бородатый сидит и твердит:
- Ты нихуя не понял.
- Чего я не понял, не понял?
- Вы все нихуя не понимаете, но поскольку здесь только ты, то дело именно в тебе.
У меня по-пьяни постоянно так – сны как будто безумцем меня стремятся сделать, издеваются или что, пытаются выдернуть из жизни, так, чтоб потом не простили.
Вот и в этот раз снова это «кино» включилось, кто-то уснуть порой не может, а я наоборот пробуждение тороплю, холодным потом покрываясь: быстрей, быстрей бы утро! Будильник я благодарю обычно, он мне другом кажется, но в этот раз я сам проснулся, ибо суббота пришла и распахнула объятия. Похмелье меня ничуть не смутило, я проснулся и почистил зубы, умылся, посмотрел на свое отражение. Сойдет. Завтрак и телек, и лето, да и вообще – все было очень неплохо, я почти расслабился, когда зазвонил мой телефон.
- Алло, любимый, привет. Чем занимаешься?
- Эм… Да ничем, только проснулся.
- А что собираешься делать?
- Делать? Не знаю еще.
- А ты не хочешь приехать к маме, помочь тут передвинуть кое-что?
- Не очень.
- Ну, милый?
- Ладно, приеду.
- Только маме через два часа надо на встречу, ты поторопись, пожалуйста.
- Хорошо.
Суббота была уже не так улыбчива, но планов у меня действительно не было, а тут хоть какая-то движуха. Почему нет?
Наскоро одевшись, я выскочил из подъезда, и яркое солнце ебнуло мне прямо в глаза, тормозя и не отпуская, лето пришло и довольство, улыбайся, УЛЫБАЙСЯ! Слава Богу, темные очки от таких дел на «раз-два» спасают, надвинув их на свое помятое лицо, я поспешил к остановке.
По пути ко мне привязался дворовый пес, Фима. Он жил вблизи теплотрассы, местные его часто подкармливали, а он благодарственно провожал всех до остановки. Пес следовал рядом, весело махал хвостом и облизывал мою руку. Приятный парень. Потом к нему подбежал какой-то малыш лет семи и стал гладить собаке голову. Мне показалось, что Фима заулыбался даже – столько внимания его скромной персоне.
- ОТОЙДИ ОТ НЕГО!
Мы все (втроем) остановились и повернулись на крик, какого черта?
- Отойди от него, вдруг эта псина - бешеная? Убери руки! – мамаша спешила к пацану, то и дело спотыкаясь. Она все же добралась до него и одернула детскую руку.
- Что я тебе говорила? Что я тебе говорила, а? – схватив малыша чуть ли не за шкирку, строгая маман засеменила в сторону остановки. Они очень торопились куда-то.
Фима непонимающе посмотрел на меня, потом в сторону уходящих людей. Он не обижался даже, все также махал хвостом, просто понять пытался. Я погладил пса, и попрощался с ним. У меня тоже были дела.
Маршрутчики, видимо, еще не проснулись к этому времени, а, может, их блядские машины не завелись (все и сразу) или провалились прямо в преисподнюю (откуда и явились однажды), короче, я не знаю, что именно произошло, но уехать в этот час никуда я не мог, транспорта просто не было. Блять! Все всегда не так, как надо, все не к месту. Не успел я закурить, как вдали появился троллейбус. ТРОЛЛЕЙБУС. Черт, я думал, они и не ходят уже, но ладно, хоть что-то. Дождавшись его и забравшись вовнутрь, я немного успокоился.
Внутри салона заседали все те же люди, пара стариков, маман с ребенком (другая маман, с другим ребенком, кстати), три студентки, ютившиеся у окна, кондуктор и старик. Старик сидел также у окна, он держал в руках баян и наигрывал что-то. Интересное дело, - подумал я, - надо чаще передвигаться на троллейбусах, раз тут еще и музыку играют.
Поначалу я подумал, что это очередной попрошайка, таких много встречаешь в общественном транспорте или проходящих электричках, играют что-то, бессвязно и без души чаще, замысел-то один – сбор денег, но это дед был не таков. Он не ходил по салону, нет, он сидел на месте. ОН играл. Для души или что, я не понял, но дед делал это с таким стремлением, с такой отдачей, что все люди вокруг даже и не думали противиться, не думали сказать слово против, они сидели на местах, не рискнув двинуться, и некоторые из них даже подпевали. Мое настроение, да и состояние, кстати, поправились.
Старик объявлял песни прежде, чем играть, он произносил тихое «спасибо» после. Я попытался разглядеть его более осмысленно – гладко выбрит, одежда стара, но тщательно выглажена, ничто не выдавало в нем безумца или бомжа, не это им двигало. Так что же? Похуй, пусть он играет, пусть троллейбус двигается, а облака плывут где-то сверху. Суббота все-таки хороша, смейся или плачь, похмелье поймай в свои узды или спеши по делам, живи.
- Следующая песня: оренбургский пуховый платок, прошу любить и жаловать, - объявил дедок и начал играть. Нам было не все равно.
Троллейбус затормозил на остановке, лето все так же твердило о своем. Люди смеялись, а старик играл свою песню. Счастье. Привычное положение вещей прервал выход водительницы со своего места, она вошла в салон и завопила:
- Иди нахуй. Убери гармошку или выходи, ты меня заебал! Третий круг ты со мной катаешься! Заткнись, ЗАТКНИСЬ! У меня голова от тебя уже болит.
Старик сидел в самом конце салона, в водительской кабине его едва было слышно, как он мог ей помешать?
- Либо убирай гармошку, либо выходи! – гаркнула водительница в ярко-оранжевом жилете.
- Пусть играет, пусть ОН играет! – крикнул я и представил, какая буча сейчас поднимется среди салона, ведь всем так нравилось, ведь некоторые даже подпевали.
- Пусть играет, - проговорил я чуть тише и посмотрел на всех сидящих.
Они.
Они отвернулись, знаешь. Ни слова против, ни чувства «за»! Господи, поначалу, я думал, что мне показалось. Столько людей, ведь были и те, кто зашли чуть позже меня, и ИМ тоже нравилось это. Кто-то, ну хоть кто-то, а?
Все смотрели в окна, старики и маман с ребенком. Молодежь, студентки? Уткнулись в телефоны. Все молчали.
«Пусть играет» - произнес я про себя и понял, насколько я слаб – здесь, наедине со своим похмельем.
Старик противился, старик искал поддержки, что-то твердил негромко. Он смотрел на нас, он смотрел прямо на МЕНЯ, вопрошая, делая все возможное, чтобы играть дальше. Это было так важно, и я почти понял его.
Молча он убрал баян в чехол. Водительница ушла, а мы двинулись дальше. Про себя этот дед твердил еще что-то очень долго. Будто бы пытался понять.
На следующей остановке он вышел. Старик сел на остановку, все так же приговаривая что-то себе под нос. Слезы будто подступили к его горлу. Или мне показалось так. Я хотел разглядеть, я тоже пытался понять или хотя бы объяснить ему.
Двери троллейбуса закрылись, мы двигались все дальше. Я взглянул на старика в последний раз и не мог поверить – внутри груди его будто символ какой-то крутился, знак или что – восьмерка, застывшая иначе. Еще немного разглядеть, но нет – мы уже далеко уехали от этого места, от этой остановки. Сойти бы с тобой, дед.
Я перевел взгляд – на сидевших внутри, что за черт? Все могло быть иначе, но мое видение продолжилось. Люди, будто мертвые, сидели на своих местах – ни движения, ни мысли. Обезличенные взоры наружу. Просто отвернись и гляди в окно – знай свое дело. Да ладно? – Мешки, набитые костями, они не двигались, не стремились к чему-то, я потер глаза. Не к месту все это, но так все и было: все пассажиры были мертвы, мертвые взрослые, мертвые подростки, малыш еще немного двигался и походил на живого, но слов произнести не мог. Зато его маман была обездвижена, как и все, да и старики не дышали чуть поодаль. Такое бывает?
Похмелье ебаное, тревога не кстати, я снова потер глаза, но лучше не стало, только хуже, возможно: люди уже не были мешками, они стали фигурами, геометрическими фигурами – треугольниками, кругами и квадратами, ноги их и руки походили на линии (или прутья), а тела и головы – на полые фигуры, они уже двигались немного (и слава, блять, Богу), но смысла в этом было на грош. Катись ты в ад, троллейбус, только отпусти, - промелькнуло у меня в голове, но мы уже подъезжали к следующей остановке, огромному торгово-развлекательному комплексу.
Я глянул наружу, я почти задыхался, но, знаешь, и там было все то же самое – люди, кто был объемной фигурой, а кто уже совсем стал плоским. К чему все это? Дети еще были детьми, те, что постарше, уже превращались в фигуры – кто в прямоугольные полости, а кто и совсем сдался, несмотря на возраст: на треугольники (вершинами вверх) были похожи, смотрели в экраны, держались руками за взрослых, а взрослые, в свою очередь, держались за сумки. Короче, все это словно муравейник какой-то бездушный, передо мной предстало, все сдали, ВСЕ, не было символов у них внутри, только снаружи, и так тщательно они пытались себя окружить ими, будто спасения искали в этом. А были и те, что сами в прямоугольных коробах сидели, на четырех окружностях, где было больше места внутри, те тоже были плоскими, искали место среди других, так похожих на них, ты можешь поверить? Я едва дышал. Собачки, что сидели на руках у немногих бродивших, внутри еще что-то хранили, но так едва, будто тоже сдавшись, ловили ртами воздух, глядели вниз.
Я не мог поверить в это – суббота вернись, лето вернись, все мое утро – будь со мной. Но, знаешь, кто-то сверху словно смеялся. Смотри, мол, смотри, узнай. Окей, я видел все это, но зачем? Они все были похожи: плоские или объемные, но все же пустые. Знаки? Мне нужно было их искать? Они были размыты. Слишком сложно, слишком не для меня. В малых их было мало, в больших – их не было совсем. Так редко пробивались ко мне какие-то символы.
Я зажмурил глаза. Сделав глубокий вдох и выдохнув, я рискнул раскрыть их вновь.
Все тот же троллейбус двигался вперед. Все те же люди сидели рядом. Они дергались и смеялись, и что-то даже объясняли друг другу, живые как будто.
В зеркальных окнах огромного ТРК я попытался поймать собственное отражение, какого …?
Я снял очки, о Боже, мы и ими прикрываемся что ли?
Безликий шар глядел на меня в отражении. Не может быть. Нет, это не я. Присмотревшись в свое окно в зерка