russiandino

Наум запил. Запил грустно и страшно. Так, как только в деревне и пьют мужики. Жена его, Катенька, тощая с маленькими детскими ручками, как-то сразу постарела и растерялась. Хотя было ей всего тридцать два года. Лицо покрылось пигментными пятнами, бледные ноги спрятались в полах дешёвого халата. Впрочем, не такой это был и плохой халат. Из чистого хлопка сделан в Узбекистане, закрывался на замочек, который скоро сломался, но Катенька его зашила, и с тех пор он запахивался на пуговицу.

Детей у них не было, хозяйством большим они похвастаться тоже не могли. Отчего пил Наум? Загадка. А ведь пил же! С утра уже качался у деревенского ларька. Катенька даже не пыталась возражать. Держалась отстранённо и кротко. Да и что тут возразишь? Все пьют, вот и Наум запил. Ещё долго держался, летал на вахту в Якутию, привёз оттуда Катеньке деньги и сумочку из кожи змеи. Катеньке так жалко стало змею, что она похоронила сумочку. Ходить с ней было всё равно некуда и негде.

Иллюстрация Ольги Тамкович

Утром Катенька шла на работу в рыболовный магазин. Шла мимо больших кирпичных домов, рядом с которыми ютились домики «для прислуги». Мимо каркасных бассейнов, пожарного пруда, злых и породистых собак, привязанных к будкам, мимо дорогих машин на участках у приезжих. Здесь жили дети и скучающие жёны городских. Все они приехали недавно, когда губернатор стал продавать землю. А Катенька родилась в Семёновске, родился тут и Наум. Жили они в соседних квартирах, в трёхэтажном панельном доме, который лет двадцать уже стоял «под снос». И она ещё потому не ругала и не бросала Наума, что не могла его предать.

Наум был не виноват, что пьёт. Так решила Катенька. Сама она не брала в рот ни капли. С детства у неё был слабый желудок, и сама она — слабая. Мама, пока была жива, всё говорила: «Катенька, ты только не рожай, не сдюжишь». Катя хотела родить, хотела сдюжить, но Бог не дал детей, и она не родила. А в тридцать два года рожать совсем поздно. Никто в Семёновске так поздно уже не рожал. Может, от этого и запил Наум.

Хотел ли он детей, Катенька не знала. Он не был с ней грубым, не был и ласковым. Говорил строго по делу, другие разговоры пресекал: «Нечего, глупости».

Катенька была не дура. Любил ли он её? Это ей было неведомо. На ком ещё жениться в Семёновске, если не уезжать? Осталась одна она. Вот Наум на ней и женился.

Работал он всегда тяжело «на северах». Уезжал с мужиками, приезжал незнакомый и чужой. Катеньке говорили, что там у него есть женщина, даже дети, но Катенька не верила. И тем более перестала верить, когда он запил, потому что больше Наум уже на работу не ездил. А представить, что Наум бросил детей, Катенька всё же не могла. Не такой он был человек. Человек он был порядочный.

С такими мыслями она брела в рыболовный магазин, с ними же выставляла ценники на снасти, открывала кассу, надевала зелёный передничек, с грустью отметив, что подходит он точно под цвет лица. Схватывала белые волосы в пучок и садилась грызть ногти до первого покупателя. Покупателей, правда, было немного. Рыбалкой тут никто не увлекался. К обеду зазвенел колокольчик на входной двери. Забежала Оксана из «Свежего хлеба».

— Твой уже с утра бухой! — радостно сообщила она. — Видала? «Пятёрку» не разменяешь?

— Касса пустая.

— Ёкарный бабай! Ну жди, там к тебе какой-то мужик подъехал на джипе. Сейчас поднимется, спрашивал внизу, где леску купить, я его отправила к тебе. Если мелочь принесёт, свистни.

— Мелочь самой нужна.

Следом за Оксаной вошёл мужик. Очевидно, из джипа. Это был нездешний мужик, Катенька сразу поняла. На чёрную майку он надел клетчатую рубашку, на ноги — широкие штаны с карманами и резиновые сапоги. Он точно собрался рыбачить, а рыбы тут отродясь не водилось, знали даже городские. Его впалые щёки покрывала негустая борода, глаза были большими, чёрными и грустными. Словно он знал, что с рыбой ему ничего здесь не светит.

— С рыбой мне ничего здесь не светит? — спросил мужик и виновато развёл руками.

На вид он был старше Катеньки, но голос звучал звонкий и молодой, весёлый голос. Катенька давно таких не слышала.

— Наверное, нет, — зачем-то честно ответила она.

— Так я и знал. Что вы читаете?

Мужик бросил взгляд на толстую книгу, которую Катенька взяла не так давно в библиотеке.

— Исаак Зингер «Семья Мускат».

— Там про что?

— Про то, как померли все, — попыталась пересказать Катенька.

— Интересно.

Они замолчали. Катенька посмотрела в окно. Собирался дождь, над камышами кружили комары.

— А кто вас надоумил сюда на рыбалку ехать?

— Я сам. Дурак, да? Я дом купил в Алпатово.

— Далеко забрались. У вас там газ вроде недавно провели?

— Не провели, только собираются.

— Ясно. Ну мы тоже дровами топим.

Катенька подумала, что мужик, скорее всего, топит вовсе не дровами, а электричеством. И живёт, судя по всему, в большом богатом доме. Или даже не живёт, а приезжает к красивой жене с гладкой кожей и плавной походкой. К жене, которой есть с чем носить сумку из питона. Такая жена не хоронит питона на заднем дворе.

— А я недавно питона похоронила, — вдруг сказала Катенька.

Мужик уже собирался уходить, но замер в дверях.

— Питон болел? — поинтересовался он.

— Нет, наверное, был здоровый. А потом его убили, и он стал сумкой.

— Я бы тоже похоронил.

Мужика звали Ильёй, и он был первым за много-много лет, кто взял Катеньку за руку, поинтересовался, что она читает. Мужик на джипе стал приезжать к Катеньке почти каждую неделю в обед, и все об этом знали, Оксанка из «Свежего хлеба» рассказала. Только Наум не знал, он продолжал горько и страшно пить с самого утра.

***

Наступила осень, и Наум как-то подобрался. Надо было или катиться вниз, на самое дно, или собираться на вахту. Наум решил собраться. В завязку ушёл резко, три недели не пил, болел.

Катенька так же тихо, как обычно, ставила утром тарелку с яичницей и перезревшим огурцом. Никогда не успевала их вовремя собирать. Крепкий чай с двумя ложками сахара и лимоном без корочки.

«Ничья бы корочку не сняла, — радовался про себя Наум, — а моя снимает! Ишь! Как городская».

Катеньку он любил. Ладная, добрая — ну и плевать, что не родила ему пацана. Может, родит ещё, какие её годы? Наум не заметил, как Катенька осунулась, устала, постарела. Не заметил и того, как снова она стала молодой.

Если бы не Оксанкин хахаль, он бы ничего и не узнал про свою Катеньку.

Настроение в тот день у Наума было отменным. Впервые не трещала башка. Он был горд собой. Взял и завязал! Не колдырь какой-нибудь, а честный рабочий парень. Привезёт Катьке новую сумку, а то старую она куда-то задевала, и куртку ей новую купит, к зиме денег пришлёт. Он закрыл ворота, повесил на замо́к пластиковую бутылку, потому что обещали дождь, и отправился прямиком к рыболовному магазину. Устроит Катьке сюрприз! Принесёт ей полевых цветов и шоколадку. Таков уж он, не дундук деревенский, а принц из сказки. Но и Катерина молодец. Не пилила, не выносила мозги — не то, что дурные деревенские бабы.

У магазина курил Оксанкин Степан.

— Да ты никак трезвый?

— Завязал, — мрачно ответил Наум.

Настроение у него почему-то испортилось.

— Куда путь держишь?

— К Катьке.

— Тю… Так у неё обед. И, этот самый, как его? Ну ты сам знаешь.

— Какой «сам знаешь»?

— Ну этот увёз её на джипе.

— Кто увёз?

— Да ну тебя. Не придуряйся.

Наум не придурялся, он понял и зашагал домой. По дороге срывал травинки. Ехать решил к матери, чтобы не убить Катьку. Так он себе внушил, хотя жену ни разу и пальцем не тронул. Не такой он был человек. Человек он был порядочный. Просто не знал, что сказать, и чувствовал, что сам виноват.

— Сам виноват! — сказала Науму мать. — Нефиг было бухать.

— Знаю, — ответил Наум.

Целыми днями он тосковал по Катьке. В серванте у матери лежали их свадебные фотографии. Столы тогда вынесли на улицу, гуляли всем Семёновском. Юля из парикмахерской накрутила Кате букли, как голливудской звезде. Катя их очень стеснялась, а они ей шли. Завиток волос спускался на бархатную мягкую щёку. Наум любил целовать Катю в щёку. Щека у неё была нежная, как у младенца, которого они с Катей не родили. Уже и не родят.

Ночью Наум шарил рукой по кровати — Кати не было. Утром мать ставила перед ним чашку чая — Катя заваривала по-другому. Правильно заваривала, как Наум любил, как привык! И снимала кожу с лимона. Снимали, наверное, и городские — Наум не знал.

Ни разу он не пытался представить «Этого». Но со временем пришёл к мысли, что Катька «Этого» заслужила. Купит он ей новую сумку из кожи питона и даже ремень, а может, туфли. И пойдёт его Катька, самая красивая во всём Семёновске баба, под руку с «Этим» в один из кирпичных домов. Будет там читать свои толстые непонятные книжки, которые берёт в библиотеке. Наум там ни слова не понимал. В школе любил фантастику или детективы, а потом читать было некогда.

Жрала Наума тоска. Он бы может и запил снова, но даже пить не хотелось — такая это была тоска. Рассматривал себя в зеркало: «Тьфу, Квазиморда». Квазиморда — это был урод из Катькиной книжки про любовь и цыган, так он понял по картинке на обложке. Он ясно вспомнил, как Катя говорит «про любовь» об этой книге, как складываются в смешную трубочку её тонкие губы. Книжки она, значит, про любовь читала. Может, хотела, чтобы он ей о любви говорил. Но он что? Он разве обижал Катьку? Разве трогал её?

Мужики запили, и он запил. Первый раз запил после вахты. Устал всё на себе тащить. Наум устал.

***

Катенька приехала за ним в начале марта, ещё снег не сошёл. А подвезли её на тракторе, потому что дорогу совсем размыло. Наум услышал мать со двора.

— Наум не пьёт, — оправдывалась перед кем-то она.

На пороге стояла Катенька. Всё такая же. Без ремня из кожи питона. С его сумочкой. Той, которую он в Якутии купил у китайцев, и они клялись всеми китайскими богами, что это натуральная змея. Катенька приехала с животом.

Наум уже понял это, когда искал парадные штаны. Уже знал, когда натягивал рубашку без дырки. Но всё равно ликовал, всё равно душа у него пела. Наум вытер пот со лба и выбежал на террасу мамкиного дома.

— Это твой, — сказала Катька, указывая на живот.

Он даже спросить не успел.

— Мой, — согласился Наум и прижался к тёплой Катиной щеке.

Наум захотел поверить, что ребёнок его. Захотел и поверил!

А в августе родился у них мальчик Вася. Василий Наумович. Четыре килограмма и сто граммов, сорок семь сантиметров и девять баллов по шкале Апгар. Что такое «шкала Апгар» Наум не знал, но был он абсолютно счастлив.

Редактор Янина Хмель

Другая современная литература: chtivo.spb.ru

Об авторе

Анна Пашкова, город Москва. Автор повести «Бог его имя» (Чтиво, 2021). Выпускница филологического факультета МПГУ, журналист. С детства носит очки с толстыми стёклами. Любит семейные саги, еврейскую культуру, коллекционирует старинные фотографии, потому что считает, что истории не должны умирать.

«Примите, ядите, сие есть Тело Мое!»
От Марка, 14:23

Когда утреннее солнце заглянуло в окно, старик открыл глаза и сел на кровати. Простыня была влажной, и от этого стало стыдно. Сырость в постели случалась практически каждое утро на протяжении уже года, но старик до сих пор не привык.

— Сдаёт тело, да-да, сдаёт…

Он вздохнул, прислушался. В квартире было тихо, только с улицы доносились звуки пробуждающегося города. Чирикали воробьи, один раз протяжно каркнула ворона. Изредка хлопали подъездные двери. Во дворе затарахтел старенький «жигуль»: не иначе как сосед снизу куда-то спозаранку намылился.

Иллюстрация Лены Солнцевой

Старик размял длинные с артритными уплотнениями пальцы, поднялся и выглянул в коридор. Дочь всё ещё не вернулась.

— Где ж она ходит-то? — пробормотал он.

Пройдя в ванную, снял мокрые трусы и швырнул их в раковину. Посмотрел на себя в зеркало. Худое, морщинистое лицо с торчащими в разные стороны седыми прядями. Тусклые, с сетью капилляров, глаза. Беззубый рот.

Старик размял длинные с артритными уплотнениями пальцы, поднялся и выглянул в коридор. Дочь всё ещё не вернулась.

— Где ж она ходит-то? — пробормотал он.

Пройдя в ванную, снял мокрые трусы и швырнул их в раковину. Посмотрел на себя в зеркало. Худое, морщинистое лицо с торчащими в разные стороны седыми прядями. Тусклые, с сетью капилляров, глаза. Беззубый рот.

Старик пустил холодную воду и принялся растирать своё костлявое тело. Закончив умываться, прополоскал трусы и повесил их на батарею. Вернувшись в спальню, порылся в ящике комода и достал трико. Кряхтя, натянул его. С грустью уставился на свою кровать. Откинул тонкое шерстяное одеяло и стащил пожелтевшую простыню. Отнёс её на балкон. Другая простыня находилась у дочери, а больше никакой и не было. Но спать как-то надо. Потом украдкой заглянул в соседнюю комнату, по-прежнему лелея робкую надежду. Никого. Кровать заправлена с вечера. Дочь как ушла вчера, так и не приходила.

— Голодная, небось, — нахмурился старик. — Бродит где-то…

Он почесал затылок и прошаркал на кухню. Заглянул в пустой холодильник и тихо выругался, после чего вновь направился в спальню. Вынимая из потрёпанного пиджака кошелёк, вспомнил, что денег нет — все закончились.

— Так как же? Ведь голодная же!

Наскоро собравшись, вышел в подъезд и долго поднимался по крутым заплёванным ступеням на пятый этаж. Краснощёкая Лариска открыла не сразу.

— А-а… Явился, значит, — хмыкнула она. — Ну, чё надо?

Всячески избегая её взгляда, старик мялся и что-то бубнил себе под нос.

— Да говори уже! — прикрикнула на него Лариска, а из-за спины у нее выглядывали любопытствующие дети.

Из недр квартиры маняще тянуло борщом.

— Хлебушко, — выдавил старик.

— Хлеба тебе? — с деловым видом почесав на подбородке налитой красный прыщ, Лариска кивнула. — Проходи, угощайся. А на руки не выдам.

Старик удивлённо, даже испуганно воззрился на нее.

— А чё это ты так на меня уставился? Я те скока раз говорила: гони эту суку прочь! А ты? Нечего её кормить.

— Так ведь дочь же…

— Никакая она тебе не дочь, старый, — отмахнулась Лариска. — У тебя, видать, крыша слегка накренилась. Прохиндейка она! А может, ещё и наркоманка какая.

— Чуть-чуть хлебушко, — попросил старик.

Дети за спиной Лариски беззвучно рассмеялись и принялись корчить рожи.

— Нет, — отрезала Лариска. — Тебя накормлю, а эту попрошайку и не подумаю! Коль голодный, заходи. А на неё мою еду транжирить не позволю.

Старик молчал, раздумывая, как поступить. Лариска ждала, с жалостью и раздражением наблюдая за его муками.

— Ну? — не выдержала она.

— Краюшечку, — предпринял ещё одну попытку старик, — самую махонькую.

— Слушай, у меня там суп выкипает, — рассердилась Лариска. — Я те всё сказала: прогонишь нищенку, дам хлеба. А так — даже и не проси.

— Но как же доченька?

Лариска захлопнула дверь. Старик постоял какое-то время, потерянно глядя на носки своих разношенных ботинок, потом порылся в карманах в поисках мелочи. Пусто.

— Голодная придёт, — вздохнул он и стал осторожно спускаться по крутой лестнице.

У подъезда на лавке вольготно развалился Цыган. С важным видом сжимая в зубах сигарету, он посмотрел на старика хмельными глазами.

— Эй, дед, как оно?

— Голодная, — пробормотал старик. — Хлебушко надо.

— А-а, — завелся Цыган, — извечная, мля, проблема в стране: жрать людям нечего. Вон те, мля, как пенсионеру, хрен собачий платят, а не пенсию. Даже хлеба, мля, купить не можешь. Что ж в этом мире-то делается, а? Куда же, мать её, Россия-то наша катится? Мля!

— Голодная, — повторил старик. — А хлебушко нет.

— Вот-вот, — поддакнул Цыган. — Нету хлеба! Зато, мля, хари чиновничьи жиреют, скоро, мля, в дверные проёмы вмещаться перестанут. А мы — простой люд — страдать должны. Терпеть произвол этот, мля…

Цыган еще долго о чём-то рассуждал, с умным видом глядя куда-то за старика и между делом прикладываясь к бутылке пива. Старик молча смотрел, слушал, потом решился. Вспыхнувшая лишь на мгновение былая гордость так же быстро угасла.

— Рублик, — попросил старик. — На хлебушко.

Цыган тут же весь подсобрался, швырнул окурок в проходящего мимо кота, покачал головой.

— Извиняй, дед, — выдохнул он, — нету рубля. Вот те зуб, что нету. Мля, было бы — дал бы! Хоть целую тыщу дал бы, если б была! Но сам гол, мля, как сокол. Даже на опохмел, мля, не хватает… то есть, вообще ни шиша. А ещё жена, гадина, мля, в дом не пустила. Не, ты прикинь, а!

Старик пошел прочь.

— Вот до чего людей русских, мля, довели, — пьяным басом кричал вслед Цыган. — Говённого рубля на хлеб нету. У ветеранов, мля, нету! У тех, мля, кто нас от фашистской гниды спасал! Жизнью рисковал! Мля! Чесслово, дед, будь тыща, дал бы! Не жалко! Ей-богу, не жалко! Но ведь нету! Ни копейки, мля, нету…

На площади народу собралось уже предостаточно. Все куда-то торопились; кругом мелькали отсутствующие, замкнутые сами в себе взгляды. Цокали каблуки, гудели машины, лаяли взлохмаченные дворняги. Опустив голову, старик рассеянно ходил от одного человека к другому. Просил рубль или копеечку. На хлеб. Стыд невыносимо жёг изнутри, но мысль о голодной дочери была куда ужасней. «Ведь скоро придёт, — думал он, — а кушать нечего. Ведь как так-то?» Не глядя на старика, люди молча обходили его стороной. Рублём делиться никто не желал.

— На хлебушко, — бормотал старик, чувствуя, как спина покрывается липкой испариной. — Доченьке на хлебушко. Голодная же.

Прохожие не особо прислушивались, просто шли мимо. Кое-кто даже обжёг полным ненависти и отвращения взглядом. Стыд усилился. Старик вспомнил, что в молодости смотрел так же: высокомерно задрав голову и с недоброй ухмылкой на лице. А теперь вот… В какой-то момент ощутил, как по щеке скользнула слеза. Быстро стёр её рукавом. За слезу тоже стало стыдно. Подумал о дочери, о былой гордости и далёком острове, где когда-то служил в чине капитана. Вспомнил шум прибоя и как сильно дочь не хотела жить на острове. Нет, Тихий океан и островная экзотика не манили её. Вот и сбежала в большой город. Лишь теперь отыскалась.

Подошёл растрёпанный голубь.

— Голодная, — обратился старик к птице, — ведь ей кушать надо. На хлебушко.

Голубь ушёл, зато остановился некто в костюме. Пошарил в карманах и достал пригоршню мелочи. Не глядя на старика, отсчитал ему в ладонь несколько монет. Остальное убрал обратно в карман и тут же исчез. Старик даже не успел поблагодарить. Так и стоял, зачарованно рассматривая две рублёвых и одну двухрублёвую монетки.

По щеке скатилась очередная слеза.

— На хлебушко, — вздохнул он.

Откуда-то из-за угла вынырнули два грязных и пахнущих помоями мужика.

— Слышь, дед, шёл бы ты отсюда, — дыхнули гнилью и перегаром. — Тут как бы всё схвачено уже. Не твоя территория, и места для тебя нет.

— Рублик, — попросил старик, обратив на бродяг полные отчаяния глаза. — На хлебушко.

Бродяги переглянулись.

— В общем, на, — буркнул один и быстро высыпал на ладонь старика липкую мелочь. — А теперь давай — проваливай.

Они подтолкнули его, и старик, спотыкаясь, побрёл в сторону магазина. Продавщица, длинная и тощая, словно палка, смерила его уничижительным взглядом.

— Чего вам? — сухо осведомилась она.

— Хлебушко, — сказал старик, — дочке покушать.

Протянул мелочь, но продавщица на деньги даже и не взглянула.

— Хлеб какой?

— Хлебушко…

— Какой, спрашиваю. Батон или буханку. Разные ведь есть. «Дарницкий», «Бородинский», «Сельский», «Нарезной»…

— Доченьке, — вздохнул старик. — Какой дадите.

— Мужчина, — повысила голос продавщица. — Вы определитесь для начала. Мне, что ли, за вас выбирать? Откуда я знаю, какой вы там хлеб едите.

— Не мне, — покачал головой старик. — Не мне хлебушко. Доченьке моей.

— Это меня не касается, — холодно сказала продавщица. — К тому же… — она заглянула в протянутую ладонь, быстро сосчитала мелочь, — у вас тут ни на что не хватит. «Бородинский», к примеру, пятнадцать рублей стоит. А у вас всего семь с половиной.

— Пожалуйста, — попросил старик.

— Слушайте, мужчина…

Тут появилась другая продавщица; полная противоположность первой, она была невысокая и толстая. Наскоро оценив ситуацию, она схватила с прилавка большой мягкий батон и сунула старику.

— Вот. Берите

Старик принял хлеб и попытался расплатиться.

— Нет-нет, не надо, — покачала головой толстушка, но старик упорно продолжал протягивать деньги.

— Всё что есть, — сказал он. — На хлебушко.

— Анька, да забери ты эти копейки, — рассердилась тощая. — Это ведь народ гордый, подачек не любит.

Толстушка вздохнула и приняла монеты. Старик несколько раз поблагодарил обеих продавщиц, при этом крепко сжимая батон, словно боясь, что отберут, после чего ушёл.

Дома он положил хлеб на стол, сам же переоделся, сел на табурет и, наблюдая в окно за ленивым движением облаков, принялся ждать дочь. Мысли его были о далёком острове и холодном океане.

Девушка вернулась ближе к обеду. Выглядела она уставшей и слегка потерянной. Посмотрела на старика и на хлеб на столе, грустно улыбнулась.

— Здравствуйте.

— Здравствуй, милая, — обрадовался старик. — А я вот сижу, жду, когда же ты уже придешь. Небось проголодалась.

Девушка поджала губы.

— Знаете, — сказала она, помолчав, — простите, что столько всего наговорила вам вчера. И за то, как себя вела, тоже простите. Вы заботитесь обо мне, крышу над головой дали, а я…

— Всё хорошо, доченька, — замахал руками старик. — Не будем о плохом. Что было, то было. Я вот тебе хлебушко принес, чтоб ты покушала… Чтоб голодной не ходила…

Девушка устало вздохнула, поставила на стол большой пакет с продуктами, сама же села напротив старика. Посмотрела в его блестящие от слёз глаза и тут же смущённо отвернулась.

— Вы же знаете, что я не ваша дочь, да? — тихо спросила она.

Старик молчал.

— И всегда это знали. С того самого дня, как встретили меня в парке. Знали ведь, что я обманываю, что мне просто жить негде. Ведь так?

Старик продолжал молчать.

— Но… почему ничего не сказали? Зачем?.. В смысле, даже вчера, когда я взбесилась, когда вывалила всю правду, обзывала вас всеми этими словами… Ведь даже тогда вы всё знали, но упорно гнули своё. Зачем?

Старик шмыгнул носом:

— Боялся, что уйдёшь. Думал, так оно проще будет. Для нас обоих. Думал, пусть обманывает, а я всё равно буду звать её доченькой. И заботиться о ней, как о доченьке, буду.

Девушка смущённо улыбнулась, убрала за ухо выбившуюся прядь.

— Я хлебушко принёс, — сказал старик. — Чтоб ты покушала.

— Да, вижу, вижу… — робко улыбнулась. — Это очень хорошо, потому что я-то как раз про хлеб забыла. Зато накупила много чего другого.

Она принялась разбирать пакет, выкладывая на стол колбасу, сосиски, пельмени и прочее, а старик всё смотрел на неё и смотрел.

— Но откуда? — тихо спросил он. — Ведь сколько же стоит… Ведь дорогое же всё!

— Неважно, откуда, — так же тихо ответила девушка. — Важно, что сейчас мы будем есть. Вдвоём. Ведь мне тоже надо о ком-то заботиться.

Она настороженно улыбнулась и глянула на старика. Тот улыбнулся в ответ.

Чуть позже они преломили хлеб.

Редактор Анастасия Ворожейкина

Другая современная литература: chtivo.spb.ru

Об авторе

Евгений Долматович. Родился в 1986 году в городе Ярославль. Публиковался в журналах Homo Legens, «Урал», «Север», «Уральский следопыт», «Опустошитель», «Крещатик», «Новый берег», «Нева» и пр. Также есть публикации в сборниках «Очертания», «Аэлита / 010», «Своими именами назовутся», «Город счастья». В 2017 году стал членом Союза российских писателей.

Эту невероятную историю рассказал мне бывший одноклассник, живущий теперь на Алтае. Учились мы вместе только в первом классе, после чего родители забрали его в посёлок Борзовая Заимка, что расположен в тринадцати километрах от Барнаула. Поселились они в старом дедовском доме, с тех пор Славик там и живёт.

Дед его был охотником. И не просто охотником, а человеком старой закалки, который никогда не брал у природы больше, чем ему или его семье было нужно. Капканов не ставил, а бил только из ружья метко и наверняка. Дед всегда просил прощения у леса и животного, которое становилось его добычей.

Иллюстрация Ольги Тамкович

Славик по малости лет деда не понимал и всё спрашивал:

— Деда, а, деда, зачем ты прощения просишь? Лес ведь не живой, он тебе всё равно не ответит.

Дед только улыбался в усы и отвечал:

— Ошибаешься, внучок, лес — живой. Оглянись вокруг, что ты видишь?

— Ну, деревья…

— А ещё?

— Кусты, траву, — принялся перечислять Славик. — Птицы летают.

— Правильно. А ещё?

— Муравьи ползают, букашки всякие. Знаю, что тут звери разные живут, только не вижу их.

Дедушка присел на пенёк, достал из рюкзака термос с чаем и пару бутербродов. Порезал овощи, посолил, передал нехитрую снедь Славику и продолжил расспросы:

— Хорошо, а что ты слышишь? Прислушайся.

Славик закрыл глаза.

— Птицы поют, ветер шумит, ветки друг о друга стучат.

— Точно, — дед улыбнулся. — А теперь снова закрой глаза и очень внимательно послушай.

— Что я должен услышать?

— Дыхание леса. Попробуй почувствовать его, как своё собственное, как будто ты сам стал лесом.

Славик закрыл глаза, наморщил лоб и сосредоточенно вслушался в дыхание леса. Но вместо этого услышал тихий смех деда:

— Не надо так напрягаться, — потрепал он внука по голове, — а то кажется, что ты хочешь в туалет.

Славик рассмеялся.

— Ладно, внучок, пошли домой, а то бабушка твоя волноваться будет. В другой раз ещё попробуешь.

Дедушка встал с пенька, собрал остатки еды, прикопал их под кустом, а обёртки и мусор убрал в мешок. Каждый раз, когда они приходили в лес, дед учил внука, как нужно вести себя здесь, как ориентироваться, какими тропами ходить. Объяснял, как распознать звериные следы. Как выжить, если вдруг заблудился. Дедушка рассказывал, какие животные и птицы живут по соседству с ними, об их повадках и даже характерах. Казалось, он знаком с каждым зверем и птицей.

Славик слушал, дивился, как много знает дедушка, и постепенно научился любить лес так же, как и он. Юноша уважал всех лесных обитателей, мог часами сидеть в тишине и наблюдать за их жизнью. Это и определило его будущую профессию. Однажды на распродаже он купил старенький фотоаппарат и с тех пор с ним не расставался. Любимой темой его фотографий стала природа и её обитатели.

А вот охотником Славик не стал. Просто не смог. И на современных охотников с их капканами и ружьями с оптикой смотрел с неприязнью. Часто их деятельность напоминала дела обычных браконьеров. Молодой мужчина хорошо знал лес, каждую его потайную тропку и очень часто в странствиях по самым отдалённым местам находил припрятанные кем-то капканы или мёртвых истерзанных животных. Славик капканы разбирал, уносил с собой, а потом утилизировал. Но они всё равно появлялись.

Однажды тёплым летним днём отправился Славик на дальний берег озерка, спрятанного в глубине леса. Хотелось ему понаблюдать и пофотографировать бобровое семейство, которое с недавних пор там поселилось. Взял с собой запас еды и воды, маленькую палатку, фотооборудование, чтобы провести в лесу пару-тройку дней. Вышел из дому на рассвете и отправился только ему ведомыми тропками на выбранное место.

Путь его пролегал там, где не ходят даже самые заядлые охотники. Славик любил оставаться наедине с Батюшкой Лесом. Молодой мужчина впитывал звуки и запахи, прислушивался и приглядывался к жизни, которую обычные люди не замечают или не хотят замечать. Тут было своё, особое царство. Славик хорошо знал его и любил.

Внезапно какой-то звук привлёк его внимание. Что-то, что выбивалось из привычной картины мира: не то стон, не то плач. Неожиданно все другие звуки стихли, словно сам лес попросил Славика: «Прислушайся!»

Фотограф остановился и прислушался. Была звенящая тишина, только комары зудели около уха. И тут снова этот не то плач, не то стон. Славик осторожно пошёл на звук. Несколько раз останавливался, снова прислушивался, пытался определить направление. И вдруг в буреломе в дальнем конце небольшой поляны Славик увидел Его.

Большой серый зверь лежал под кучей разбросанных веток. Его переднюю лапу крепко зажало стальным капканом. Волк уже перестал биться и только тихо стонал, иногда вздрагивая всем своим крупным телом.

Славик остановился, пораженный зрелищем. Много раз он видел животных, попавших в капканы браконьеров, но когда фотограф их находил, они были уже мертвы. А тут живой красивый зверь, угодивший в стальную ловушку.

Славик любил всех животных, но к волкам относился с особым почтением. Было время, когда он внимательно изучал всё, что попадалось ему об этих созданиях. И всегда возмущался, насколько опорочил фольклор этих удивительных зверей. Волчьи жестокость и жажда крови не просто преувеличены, а вообще не имеют к ним никакого отношения. Устройству их социальной жизни позавидует и сам человек. Конечно, в волчьих социумах порой попадались и особи с нестабильной психикой, но такие животные часто становились изгоями и погибали.

Славик не знал, кто перед ним — волк-одиночка, или сейчас из темноты леса за ними наблюдают члены его стаи. Да ему, честно говоря, было всё равно. Он застыл, не зная, что делать дальше. И только смотрел на несчастное, попавшее в ловушку животное.

Внезапно волк вздрогнул, глухо застонал и посмотрел прямо на Славика. Чудовищная боль отразилась в глазах животного, что молодого мужчину будто ледяным душем окатило. Пелена спала, наваждение ушло, и фотограф наконец снова обрёл способность двигаться, а вместе с ней и действовать. Не раздумывая, он бросил рюкзак и оборудование и стал приближаться к лежащему зверю.

Шаг за шагом, очень медленно, стараясь глубоко дышать, чтобы самому успокоиться и не передавать раненому животному своего напряжения, Славик двигался к нему. Волк внимательно смотрел, тяжело дыша и время от времени вздрагивая. Славик, кажется, говорил какую-то чушь в стиле «Маугли». Что-то из разряда «мы с тобой одной крови» тихим ласковым голосом. Подойдя почти вплотную, фотограф опустился на колени и медленно поднес руку к носу зверя. Волк втянул запах и снова посмотрел Славику в глаза.

— Потерпи немного, сейчас я попробую тебя освободить, — тихо сказал Славик волку, немного отводя взгляд. Кажется, он где-то читал, что смотреть прямо в глаза животному — это бросать ему вызов. Вот уж чего меньше всего сейчас хотелось, так это чтобы волк воспринял манипуляции Славика, как угрозу.

Волк лежал, не двигаясь, только внимательно смотрел. Молодой мужчина никак не мог отделаться от мысли, что зверь прекрасно понимает, что происходит, и только поэтому ведёт себя спокойно. Лапа волка была сильно повреждена, но Славик не понимал, насколько всё серьёзно. Хоть он и не был ветеринаром, но очень надеялся, что организм зверя выдержит, кости срастутся, а раны заживут.

Фотограф огляделся и заметил крепкую палку, которой он решил воспользоваться, как распором. Медленно взял её в руки, поднёс к створкам капкана, продолжая говорить со зверем, объясняя ему вслух все свои действия. Славик поставил палку в упор и нажал на рычаг, одновременно чувствуя, как тяжело раскрываются стальные зубья, как напрягается зверь, готовый немедленно вырваться из захвата. Славик и думать боялся, что будет, если он не справится. Если сейчас створки, которые только начали приоткрываться с таким трудом, вдруг снова захлопнутся, то причинят волку ещё большие страдания. О себе в тот момент он не думал вообще, как и о том, что может сделать с ним зверь.

Молодой мужчина ещё чуть надавил на рычаг, створки капкана разомкнулись, волк немедленно выдернул лапу, чуть помедлил, глядя на мужчину, и хромая, скрылся в лесу. Славику показалось, что ещё несколько серых теней унеслись в том же направлении. Он бросил палку и в изнеможении прислонился к стволу сосны. Только сейчас он понял, что пот заливает глаза, руки и ноги стали ватными, сердце неистово колотилось, а в ушах будто грохотали канонады. Он тихонько сполз на землю и прикрыл глаза.

Через час Славик очнулся и огляделся вокруг. Рядом валялся капкан, испачканный кровью, с прилипшей серой шерстью на стальных зубьях. Мужчина убрал его в мешок, собрал свои вещи и неспешно отправился на озерко фотографировать бобров.

Прошло месяцев девять после того случая в лесу. Несколько раз Славик возвращался на то место, где впервые повстречался с волком. Проверял лесные закоулки на предмет капканов. Но серого собрата так больше не видел. Не удавалось ему и сделать снимки стаи, хотя иногда он надолго уходил в лес и ждал в тишине, вдруг промелькнёт знакомый образ.

Славкины фотографии хорошо покупали. Некоторые стали призёрами разных конкурсов. Фотографу даже предложили место в известном журнале и хорошую зарплату. Но менять место жительства он не собирался, уезжать из поселка в перенаселённый город и подавно. Поэтому остался в старом дедовском доме с прежним доходом и возможностью уходить в лес, когда ему хотелось.

Как-то в марте решил Славик наведаться на памятное озерцо: нужны были снимки этого места ранней весной. Как всегда, собрал он вещи, еду и оборудование и отправился в лес.

Озерцо довольно глубокое, скрытое от глаз в глубине леса. Наведывались сюда обычно рыбаки, да и те только, кто хорошо знал лес и не боялся заплутать. Сейчас, ранней весной, тут было пусто. Славик установил штатив, прикрепил камеру и залюбовался видом.

В каждый сезон озерцо открывало свою красоту по-разному. Летом оно утопало в зелени, скрываясь в густой чаще. Сейчас зеркальная гладь была затянута льдом и припорошена снегом, на котором отчётливо проступали следы зверья. Слева чуть дальше от места, где расположился фотограф, жило бобровое семейство, за которым он наблюдал летом.

Внезапно ему захотелось выйти на лёд, пройтись по нему, добраться до другого берега и вернуться обратно.

— Что за ребячество, — подумал про себя Славик. — А всё же…

Он решился. Взял камеру, вышел на зеркальную поверхность и начал снимать озеро с другого ракурса. Лёд был крепкий, лишь слегка потрескивал под ногами. Славика заинтересовали следы зверей, и он сделал несколько снимков.

Постепенно мужчина добрался почти до середины озерца, как вдруг под ногами громко треснуло, лёд начал раскалываться, и Славик понял, что проваливается. Камера ударилась о лёд и отлетела в сторону. Мужчина попытался ухватиться за края, но льдина перевернулась, и он с головой ушёл под воду.

Одежда насквозь пропиталась ледяной водой и тянула Славика вниз. На миг поддавшись панике, фотограф громко закричал, но только эхо было ему ответом, да стая каких-то птиц испуганно взмыла в воздух.

Ноги и руки сводило от холода. Славик всё отчаяннее пытался вырваться из ледяного плена, но силы стремительно уходили. Казалось, он уже начинает бредить. Перед глазами предстал образ деда, как тогда, в детстве, учивший его умению слушать и слышать лес.

— Только человек, который с уважением относится к лесу, заслужит его уважение, — говорил дед мальчику, сидя у маленького костерка и помешивая ложкой варево в котелке. — Не обижай лес, и он тебя никогда не обидит. Помогай по возможности, и когда-нибудь помогут тебе. Мы — часть этого мира. Только когда мы это осознаем, наша жизнь становится совсем другой. Помни об этом всегда, внучок.

— Дедушка, — немеющими губами, прошептал Славик, — я всегда об этом помню.

Ему показалось, на губах старика мелькнула легкая улыбка. Видение растаяло, и Славик остался один в ледяной воде в глубине леса, где практически не ступала нога человека. Сознание тускнело, руки слабели, тело сковывала неподвижность. Ещё чуть-чуть, и Славик отправится ко дну. Он это понимал и смирился.

Вдруг затуманенным взором увидел какие-то серые тени, вынырнувшие из леса и теперь осторожно приближавшиеся к человеку.

— Помогите, — выдохнул Славик, а, может, просто подумал.

Тень склонилась над мужчиной, и он вдруг осознал — это волк. Тот самый серый красавец, которого когда-то он спас из капкана.

— Не может быть, — вновь выдохнул или подумал Славик.

Волк пристально посмотрел мужчине в глаза и оглянулся. Славик мог бы поклясться, он что-то сказал своей стае, потому что в этот самый миг ещё три серые тени подошли к тонущему человеку. Серый Вожак снова внимательно посмотрел на фотографа и на своих собратьев, а потом сделал то, чего мужчина не ожидал. Он взял зубами куртку Славика и начал медленно вытягивать его из воды. Остальные трое волков будто страховали Вожака, расположившись у него по бокам.

Сначала Славик настолько поразился происходящему, что попросту отпустил руки и немедленно почувствовал, как вода снова его затягивает. Волк упёрся четырьмя лапами и негромко рыкнул, как бы призывая Славика ему помочь. Мужчина очнулся, ухватился руками за лёд и начал медленно-медленно выползать, следуя за движениями Вожака. Волк отступал, вытягивая человека за загривок. Остальные звери напряженно следили за ними. Минута проходила за минутой, человек боролся за жизнь, а волк его спасал.

Наконец Славик распластался на льду, не веря, что всё ещё жив. Конечности онемели, надо было немедленно добраться до рюкзака, где была сухая тёплая одежда, спички и термос с горячим чаем. Но сил не было. Он прикрыл глаза, за что был немедленно наказан. Оказалось, стая никуда не ушла. Волк сидел рядом и внимательно разглядывал спасённого. Заметив, что человек закрыл глаза и, кажется, собрался умирать, Вожак довольно ощутимо укусил его за руку. Славик вскрикнул и снова очнулся. Волк боднул его, как бы говоря:

— Ну, давай, брат, иди уже!

Славик уставился на волка. Вожак снова боднул его.

— Ну… ты… даёшь… брат, — дрожащими губами прошелестел мужчина. — Всё… иду…

И он пошёл. Точнее пополз, поднимаясь на ноги и снова падая, но двигаясь в сторону своего лагеря.

На берегу он увидел и других членов стаи, которые сидели и ждали Вожака и остальных охотников. Вожак же шёл рядом со Славиком, порыкивая, когда ему казалось, что человек снова впадает в забытье. Остальные волки замыкали строй.

Славик добрался до вещей, дрожащими руками достал одежду, переоделся, развёл огонь и налил себе крепкого горячего чая. Волк сидел поодаль и наблюдал. Остальная стая растворилась в лесу, как только нога человека ступила со льда на землю. И только Вожак пока не уходил.

Был он необыкновенно красив. Высокий и статный, с крепкими конечностями и широкой грудью. Густой серый мех, тёмный на спине и боках. Крупная голова с торчащими ушами, которые, как локаторы, вслушивались в сгущающиеся сумерки. Тёмные проницательные глаза, отражающие Вечность. Пушистым хвостом он обнял свои лапы и сидел, внимательно глядя на человека. Славик оглядел его лапы: следов от капкана не осталось, чему мужчина очень порадовался.

Всё ещё слабо веря в произошедшее, Славик сказал Вожаку:

— Спасибо тебе, брат! Без тебя я бы погиб.

Волк поднялся на лапы, потянулся, зевнул, обнажив внушительные клыки, ещё раз взглянул на человека, как бы говоря: «Ты уж не плошай так больше», — и исчез в темноте. Славик ещё немного посидел у костра, вслушиваясь в звуки ночного леса, а потом забрался в палатку и уснул.

Очнулся он, когда солнце было уже высоко. Громко пели птицы, кроны деревьев шумели под натиском ветра, лёд на озере слегка потрескивал. Славик посмотрел на предательскую гладь. Где-то там остался его фотоаппарат, но ступать на лёд он больше не решался. Мужчина вздохнул и решил, что потерять камеру не самое страшное событие в жизни. А вот то, что не сделал снимки Вожака, когда он был в такой близости от него, расстраивало.

— Может оно и к лучшему, — подумал Славик. — Всё, что произошло, останется только между нами.

— Спасибо тебе, брат! Ты спас мне жизнь. Без тебя я бы погиб, — ещё раз проговорил Славик, когда собрал лагерь и двинулся в сторону дома. Ему показалось, ветер принёс отдаленный волчий вой.

Случилось это много лет назад. Славик все эти годы продолжал ходить в лес, убирать капканы и фотографировать его обитателей. Но он больше никогда не видел Серого Друга, хотя ему всегда казалось, что за ним внимательно наблюдают тёмные проницательные глаза, в которых отражается Вечность.

Редактор Мария Передок

Другая современная литература: chtivo.spb.ru

Об авторе

Наталья Кадомцева, г. Пенза.

Образование: психология и преподавание психологии, логопед.

Интересы: волонтёрская деятельность, рукоделие, участие в творческих фестивалях.

Любимый писатель: Клиффорд Саймак.

Издавала бесплатную газету «Четвероногий вестник» про ответственное отношение к природе и животным.

«…Так лучи подбирают пространство; так пальцы слепца
неспособны отдёрнуть себя, слыша крик: «Осторожней!»
Освещённая вещь обрастает чертами лица.
Чем пластинка черней, тем её доиграть невозможней».
И. Бродский

7.05.

«Ни дать ни взять». Яша ходит по палате, говорит только это.

10.05.

Процесс трансформации. Шизофрения — процесс трансформации?

Надо обсудить с Петровичем.

Четыре состояния.

Иллюстрация Лены Солнцевой

Экнойя. Баба Галя ставит укол, моет пол, убирает простыни, моет раковину, матерится на Володю. Володя курит в неположенное время. Вижу порядок, не вижу собственного «я». Баба Галя с ума никогда не сойдёт.

Паранойя. Переходное состояние. Мой однокурсник думает, что у него не хватит времени. В глобальном смысле. Он боится, что у него не хватит времени сделать всё то в жизни, что он хотел бы сделать. И поэтому он не делает ничего?

Нойя. Депрессия, печаль. Отделение от «других». Паша, который самоубийца. Не смог перейти через это состояние. А как можно жить долго в нойе?

Антинойя. Это если бы Паша пошёл на контакт. Помощь. Помогать человеку преодолеть границы. Для этого ему нужно взаимодействовать с «миром». Самый сложный переход?

12.05.

Ваня сказал: «Страдание ради страдания — это уродство».

14.05.

Купер считает безумие «непрекращающейся революцией в жизни человека».

Если я абстрагируюсь от работы, то мне тяжело определить грань «между» и «между». Когда они преодолели кризис и какое-то время ведут себя «как все». Иногда разница обратная… До страшного обратная, а мы стараемся этого не замечать.

19.07.

Володя сказал: «Быть ненормальным в психушке — это нормально».

21.07.

Сотерия.

Лорен Мо́шер.

Сотерия в России — это утопия?

Что я могу сделать?

25.07.

Фантомная боль — это когда у тебя болит то, чего не существует.

Так болит душа.

13.08.

Володя говорит (диагноз F21, 58 лет, семьи нет):

Самое глупое, что делают люди — это ждут, ждут идеального… идеального момента, чтобы начать, или идеального себя, или пытаются сделать свою работу идеально… Это невозможно. Я никогда за этим не гнался! Я делал, потому что не мог иначе… Я просто не мог не делать. Ты понимаешь же?

Я знал, что все мои работы не идеальны, но меня это никогда не беспокоило. Видимо, я был ху*вым художником... (смеётся) Вот скажи, разве абсолютно здоровый и абсолютно довольный собой и всем миром человек будет что-то создавать? Да на кой хрен ему это нужно? У него и так всё хорошо!

Человек творит только тогда, когда в нём есть какие-то отклонения, понимаешь? Ты понимаешь же? Какие-то несовершенства, патологии, неврозики…

Он ведь творит только исходя из них. Вот эта сломанная деталь чешется в одном месте, и он начинает с этим зудом что-то делать, что-то выдавать в этот мир.

Зачем? Может, чтобы механизм починить… Может, чтобы просто показать: мол, смотри, как оно бывает. Я не знаю. Но всё творчество в мире — это определённо результат каких-то человеческих несовершенств. Я думаю, даже Бог создал мир исходя из собственного несовершенства! Если бы Бог был идеален и завершён, зачем бы ему понадобилось сотворить что-то ещё? Его бы и так всё устраивало! Но нет! У него тоже начался зуд в одном месте. Наш Бог — типичный психопат! Мы — это часть несовершенства Бога, часть его патологии! Даже удивительно, как мы можем требовать идеальности друг от друга, если сам Бог не смог её достичь?

15.08.

Почему люди начинают задумываться о смысле собственного существования только в определённые периоды? Что это за кризисы такие? Кризис трёх лет, подростковый кризис, кризис среднего возраста… Только определённые рубежи. И всё? А что же потом? Им уже неважно стано́вится, кто они и зачем они здесь? Их взгляд замыливается, вопросы потихоньку уходят на второй план, и у них снова всё хорошо? Они опять могут спокойно смотреть телевизор, ходить на футбол, делать маникюр, есть свою любимую еду, трахаться, воспитывать детей и больше никогда не возвращаться к этим ненавистным вопросам?

Почему «кризис»? Почему думать о смысле себя и жизни — это плохо и больно? Почему человек через это «проходит», а не остаётся в этом? А если остаётся…

17.08.

Смысл жизни — смысл смерти.

19.08.

«Чтобы воссоздать подлинное объединение, необходимо позволить человеку обособиться и объединиться». Где-то прочитал. Надо обдумать.

21.08.

Захар говорит (диагноз «выкидыш общества» — так сказал сам Захар, 19 лет):

Обида? Это то, чего не существует. Люди сами её себе придумали. Почему? Потому что они нуждаются в страдании. Им необходимо страдание, чтобы почувствовать себя живым. Если ничего другого нет… Или если ничто другое уже не помогает. Страдание — это как последняя инстанция чувства жизни.

Если ты видишь человека, который по-настоящему страдает… Который сдирает с себя кожу слой за слоем, который скребёт себе грудную клетку пальцами, доходя до самых рёбер… Не вини его в желании умереть! Это значит, что всё остальное он уже испробовал. Это значит, что он уже всё… испробовал и подошёл к последней инстанции — к страданию, чтобы почувствовать себя живым. Чтобы поверить, что он ещё жив. Это не жажда смерти, это самая дикая, самая мощная и самая сильная жажда жизни. Если не справится — то это станет для него агонией… Последней жаждой перед смертью. Если справится — то… Даже не знаю… Видимо, он на полном основании может считать себя Богом… (смеётся)

2.09.

Аня говорит (маниакально-депрессивное расстройство, 32 года):

…это когда ты можешь чувствовать боли… разные боли. Смотри вот.

Здоровая боль. Точечная. Как укол шпагой в одну точку. Резкий, неожиданный, быстрый и мгновенный. Тебя пронзает, и ты парализован. Первое время ты даже не знаешь, как быть: падать, продолжать стоять, молчать или кричать от боли? Настолько это неожиданно. И ты как будто чувствуешь боль в одном месте. Как укол. Она может пройти быстро, но в этом самом месте укола останется шрам, который всегда будет напоминать о себе… Как фантомная боль.

Нездоровая боль. Обширная. Надвигающаяся медленно и постепенно, затрагивая всё твоё существо, всё твоё тело. Тяжёлая и массивная. Как будто тебя медленно придавливает огромным камнем, а ты при этом находишься в маленькой коробке и не можешь ни сбежать, ни пошевелиться. И у тебя нет выбора: лежать или стоять. Твоё тело ложится само под тяжестью камня. И у тебя нет выбора: молчать или кричать. Твоё тело кричит само…

5.09.

Из разговора с однокурсником:

Жизнь можно сравнить с чисткой картофеля.

Каждый делает это по-своему. Но суть и цель остаётся неизменной — убрать кожуру и оставить то, что сгодится для супа.

Кто-то делает это второпях, очищая кожуру большими кусками вместе с нужной мякотью, оставляя по факту только меньшую часть из того, что могло бы пригодиться, типа и так сойдёт… Нет времени на аккуратность.

Кто-то чистит долго и тщательно, под определённым углом, вымеряя каждый миллиметр кожуры, чтобы, не дай бог, не убрать лишнего, ведь картошка денег сто́ит.

Кто-то чистит за разговором и даже не зацикливается на процессе. Всё происходит само собой, и ты даже не замечаешь, как картошка уже почищена.

Кто-то подбирает для чистки самый современный инструмент, ведь нож — это прошлый век, человечество давно придумало приспособления, которые облегчают процесс.

Кто-то подходит к этому делу впервые, учится, чистит неловкими движениями, под постоянные упрёки матери и назидания отца: «Пусть учится самостоятельно!»

А кто-то вообще не берётся чистить картошку и специально ничего из неё не готовит, чтобы не сталкиваться с чисткой…

21.09.

Чаще всего люди только перед лицом смерти начинают по-настоящему чувствовать жизнь. Начинают понимать, кто они и для чего были рождены. Но уже поздно…

А что, если это наше проклятие? И мы способны узнать правду и истину о мире, о себе, о жизни только на пороге смерти? Мы узнаём, как мы хотим жить, только когда умираем?

23.09.

Сидел в коридоре. Где очередь за таблетками.

Какой-то мужик из очереди сказал: «Мы это… так-то нормальные. Мы же весной только буйные становимся. А так нормальные».

Не помню дату.

Курил с Володей.

Володя спросил: «Ты как думаешь, линия горизонта соединяет или разъединяет небо и землю?»

Ясон — студент кафедры психиатрии, психотерапии и наркологии. Проходит практику в ПНИ, он же психоневрологический интернат, интересуется движением антипсихиатрии, пытается найти грань между нормой и патологией, мечтает создать для людей с психическими отклонениями условия близкие к «терапевтическим общинам». Ведёт дневник заметок, мыслей, записывает разговоры с больными, которые представляют интерес для анализа. (прим. автора)

Редактор Янина Хмель

Другая современная литература: chtivo.spb.ru

Об авторе

Екатерина Антонова. г. Екатеринбург

Интересы: музыка и литература.

Любимый писатель: Герман Гессе.

Учусь рассказывать истории через прозу, пьесы, киносценарии и стихи.

Мигран проснулся, открыл глаза, пробудил свой мозг, покрутил зрачками, нашаривая бытие, расположенное вокруг, но просачивающееся внутрь, встал, надел белые шорты, чтобы не слоняться по квартире голым, принял контрастный душ, отжался пятьдесят раз, позавтракал бараниной с яйцами, оделся, спустился вниз, завёл красную «Хонду» и поехал в «Львиное сердце» — тренировать мозг и тело, отрабатывать броски, готовиться к поединку, даже если с планетой, и учить пацанов.

Работали в стойке, ставили удары, держали «лапы», вздымались по вертикали, создавали величие духа, сильную поджарую плоть, пронзённую шампурами силы и мощи, железа и стали, в конце концов, впитывали в себя воздух и души мёртвых людей, вбивали себя в клавиатуру гепарда и леопарда, набирали их в пространстве вокруг.

Иллюстрация Ксюши Хариной

Через пару часов Мигран поехал на свидание с Рипсимэ, сел с ней в ресторане «Астория», выпил дюшеса, заказал по мороженому.

— Какие планы на день? — спросила она.

— Провести с тобою его.

— Но мне скоро надо ехать.

— Куда?

— На учёбу в вуз.

— Ну, я подвезу тебя.

— А дальше?

— Вино и девочки.

— Ты так не шути.

— Окей.

Он остудил пломбиром горло, посмотрел на часы, взглянул на смартфон, улыбнулся подруге, отметил её новую причёску и похвалил её.

Он действительно отвез её в МГУ, подарив ей цветы, рассеял тревогу потайной сигаретой, хоть и было нельзя, но «Мальборо» рвался в бой, в соединение сердца с ним, остальным, самим. Он заехал в «Ашан», накупил продуктов и умер из магазина, оставил свой труп внутри и сам поехал домой.

В квартире включил телевизор, начал смотреть армянские новости, увидел, что началась война. Вздрогнул. Пришёл в себя. Карабах запылал. Двинулись силы в бой. Переключил на Россию — говорилось о том же. Силы сошлись в горах. Загорелись танки и артиллерия, запылали сердцами, стали разбрасывать кровь.

Мигран позвонил друзьям, обсудил ситуацию, чем помочь, сделать что. Говорили противоречивое: надо собирать деньги, отправлять вещи, еду, самим вступать в ряды карабахцев и мобилизовать общественность.

— Всё бросать, ехать, лететь? — спрашивал Мигран.

— Именно, — говорили они.

— Примут?

— Куда они денутся, рады будут до слёз.

— Надо сказать Эдуарду.

— Ну, позвони сейчас, обсуди ситуацию, раздразни аппетит.

— Хорошо, все дела.

Он закрыл глаза, увидел схватки, трупы, огонь, раскрутил в голове события на Кавказе, вздрогнул, отчётливо почувствовав, как его позвала Армения-мать. Зычным голосом, сильным. Сквозь километры, годы, века, космос, звезду.

Связался по видео со знакомыми из Армении, обсудил ситуацию, всё понял, мало говорил, больше молчал, слушал, вдыхал и выдыхал силу и страсть. Понимал: «Врагов нет, но нужно сражаться, доказывать себя как мужчину и весь свой малый народ. Быть вопреки всему».

Записал ролик, призвав армян собираться в кулак, сплачиваться, быть единым лицом, сущностью и Христом. Не поддаваться на провокации, не множить ненависть, просто становиться непреклонной скалой. Выложил видео в сеть, пополнил свой канал восторгом и оскорблениями, заказал билет в Ереван, пообедал чхртмой, простился по телефону с Рипсимэ, выпил кофе и сел на балконе, закрыв глаза.

Перед ним проносилась вся история Армении, кометы, начавшейся в космосе и приземлившейся здесь, вызвав неприятие местных, и ярость, и боль. Маштоц стоял перед ним и говорил глубинное, горловое, сильное и питательное — для души и для тела. Армения в облике смерти танцевала перед ним, скидывала одежду и обнажала жизнь.

Он задремал, пришёл в себя через пару часов, вскочил, начал собирать вещи, упаковал чемодан, вызвал такси, поехал в аэропорт, прошёл регистрацию и полетел, сев на рейс до столицы горной республики. Выпил томатного сока, съел хот-дог, заговорил с соседом.

— Ну, воевать? — спросил он.

— Нет, учиться, — ответил парень.

— Студент?

— Нет, солдат.

— В Карабах?

— Да, обучаться любви — в самом престижном вузе.

— В армии?

— Конечно. На факультете Танк.

Мигран прекратил разговор и откинулся в кресле, глядя в иллюминатор, показывающий фильм «Водка Лимон». Выпил ещё томата, с солью и с холодком.

На выходе отправился в военкомат, в призывной пункт, оформился, поехал на сборы, двинулся через день к границе, где поступил в распоряжение капитана Арутюняна, прошёл тренировки, был послан к Арцахскому льву, там провёл в молитве часы и вскоре взобрался на безымянную гору, откуда прочёл свою речь, обращённую к небесам — сыновьям Армении, мёртвым или живым:

— Армения начинается там, где кончаются другие государства. Она выстояла тысячи лет, и не теперь ей складывать голову и оружие. Она будет всегда. И если не здесь, то на Венере и Марсе. Где угодно, хоть в преисподней, чтобы вкусить всю изнанку жизни и рваться оттуда сюда. Нет тех гор и мест, которые были бы армянам не по зубам. Армены были всегда, занимаясь своею душой как наукой и телом словно искусством. Армения настолько стара, что она вечная юность. Кто хочет быть всегда молодым, должен жить в стране Наири. Пить её воду, женщин, коньяк. Впитывать в себя её иноземные небеса. Рвать руками лаваш и закутывать в него младенца еды, пеленать перец, сыр, зелень и шашлык, чтобы они мирно спали в твоем животе. И надобно знать: не армяне в Армении, а наоборот, каждый армянин — государство, и не одно, а несколько: Грузия, Турция, Азербайджан и Иран. В этом парадокс всех нас. Но мы живём и будем жить, оплодотворяя реками Землю и порождая горы — армян.

Редактор Анастасия Ворожейкина

Другая современная литература: chtivo.spb.ru

Об авторе

Оганес Мартиросян. Драматург, поэт, писатель. Автор романа «Кубок войны и танца» (Чтиво, 2019) о жизни современного литератора в России. Родился и живёт в Саратове. Окончил СГУ имени Чернышевского. Лауреат конкурсов «Поэтех», «Славянские традиции», «Евразия» и «Новая пьеса для детей». Публиковался в журналах «Нева», «Волга», «Волга 21 век», «Юность», «Новая Юность», «День и ночь», «Дарьял», «Флорида», «Воздух», ‘Textonly’ и других.

Мама боялась опозданий и заражала нас паникой. Щёлкнул чумазый тостер; она подцепила ногтем кусок зажаренной булки и кинула его на мою тарелку. Отрезала сливочного масла и наспех размазала его ножом, сверху положила толстый ломоть сыра. Настя выжала три апельсина, а я спалила омлет.

— Девочки, к столу! — приказала мама.

Время поджимало. Я понадкусывала хлеб, залила в себя какао и убежала собирать ранец.

Лестничная площадка была погружена в темноту. Новая управляющая ставила дешёвые лампы, раз в два месяца они перегорали. В свете карманного фонарика я разглядела возле батареи тела, закутанные в одеяло. Рядом с лысой головёшкой торчала волосатая.

Иллюстрация Ольги Тамкович

Я приложила палец к губам сестры. Мы молча уставились на лежащих. Из вещей у них были сумка из мешковины да рюкзак.

— Лен, ну опять бомжи ночуют, чего ты от меня хочешь? К вечеру не сдриснут — позвоним мусорам, — с раздражением прошептала Настя и продолжила собираться в университет.

— «Опять бомжи, опять бомжи», — передразнила я сестру, закрывая дверь и на цыпочках спускаясь по лестнице.

Жили мы недалеко от вокзала: вход был с улицы, домофон барахлил. Дом топили исправно, а толстые стены «сталинки» это тепло сохраняли.

Бездомные давно облюбовали наш подъезд.
Гости попадались разные. Устраивались на чердаке или под лестницей. Спать ложились поздно, а уходили чуть свет. Зачастую я их даже и не видела — только острый запах немытого тела подсказывал, что минувшей ночью в подъезде спал бездомный.

Встречались и буйные скитальцы. Прошлым летом с виду смирный мужичок взял меня за ранец и потянул на себя, но я схватилась за перила, разревелась и давай на помощь звать во всю глотку. Хорошо, сестра подскочила. Вечером того же дня он умолял соседку приготовить рагу из нашей кошки, а на прощание оставил кучу дерьма под батареей.

После третьего урока нас отпустили домой.

Пока я копошилась с ключами у двери, в спину прилетел вопрос:

— Девочка, еды лишней не найдётся?

— Не знаю, — промямлила я. — Наверное, найдётся.

— Если не сложно…

— Хорошо-хорошо, я спрошу у мамы.

Ни мамы, ни сестры дома не оказалось. В холодильнике на полке доживали остатки салата, цветной капусты и лука, в углу покоился натёртый сыр. Моё внимание привлекли тарелки с недоеденным омлетом. Не раздумывая, я переложила завтрак в одноразовые блюдца и вынесла их в подъезд.

Волосатая голова поблагодарила меня, а лысая буркнула:

— Думала, ты нас ментам сдашь.

— Никогда не стучала. Это соседка наша, тётя Таня, любит вызывать милицию.

— Не боись, мы не барагозим, — заверила волосатая и сунула в рот омлет.

Тишину нарушало чавканье. Глядя на её нечёсаные волосы, я вспомнила о своей укладке и смутилась.

— Меня Лена зовут, — выпалила я.

— Ангелина, — представилась волосатая.

— Даша.

Захлопнув дверь, я тотчас почувствовала себя в безопасности. Умылась, выпила чаю и села за уроки. К обеду появилась сестра, на ужин подоспела мама.

Они увлеклись телесериалом, а меня одолело любопытство. Когда я просунула голову в щёлку, девочки лежали в обнимку. Вдруг Даша распахнула глаза. От неожиданности я струсила.

— Садись к нам, — сестра звала меня на диван. — Чего пришибленная ходишь?

— Сама не знаю. Устала! — в ушах всё ещё пульсировала кровь.

— Посиди, чайку выпей. Скоро уж спать ложиться, — сказала мама.

— Мам, а можно мне полчасика за компьютером посидеть?

— Можно-то можно. Но не засиживайся. Полчаса и дуй в кровать.

В моей семье не замечали бездомных, а с хулиганистыми вели короткий диалог. Позвонят соседке, та мигом вызовет милицию. В этом смысле обращаться к ним за помощью — заведомо бесполезный труд.

Мои же извилины работали иначе. Интернет выдавал однотипные страницы, где трубили об одном и том же: в милицию, в ночлежку, коммунальщикам или управленцам.

Пейзаж с зелёным полем сменился чернотой. Мама погнала меня спать. Телефон и адрес ночлежки отныне хранились у меня в кармане.

Вопреки маминому указу я прокралась на лестничную площадку. Из окна пробивался тусклый свет от жёлтой луны.

— Ты чего не спишь? — пробасила Даша.

— Поздно ложусь, — соврала я.

— И школу не просыпаешь?

— Никогда.

— Ты молодец, — она усмехнулась, и я заметила ссадину под её губой, — я тоже никогда не просыпала.

— Вы в школе учились?

— А как же! В интернатской.

— И как, хорошо учились?

— Я-то хреново, а вот сестра, — она показала пальцем на Ангелину, — сестра в отличницах ходила.

— Так вы сёстры?

— Сёстры.

— У меня тоже есть.

— Видела уже. Высоченная, — и потянула руку вверх.

Настала пауза. Даша поскребла ногтем грязь на зелёных спортивных штанах.

— Лен, можно у тебя попросить кое-чего? — и после моего кивка продолжила: — Увас дома сигаретки водятся?

— Настя курит, но мама и не догадывается.

— Попросишь у неё? Уж больно хочется, третий день не курю.

— Если она узнает, мне будет худо.

— Тогда не нужно.

— Давай попробую.

— Не стоит…

Мне крупно повезло: из гостиной доносился Настин хохот. Я вытащила из её сумочки две тонкие сигареты.

— Как же я тебе благодарна, подруга! — Даша вытащила спички, подожгла сигарету и глубоко втянула дым.

Тут же проснулась Ангелина. Сестра протянула сигарету, та обхватила её потрескавшимися губами, выдохнула и продолжила дремать.

— Почему вы здесь? — решилась спросить я.

— Спим?

— Да.

— Потому что больше негде спать.

— Как же так случилось?

— Это долгая история, — задумчиво протянула Даша и, не дав мне возможности предложить помощь, продолжила: — Давай-ка я тебе всё расскажу, но будет это завтра. Спать охота. Если нас мусорá не выкинут, то потолкуем. А выкинут — что уж тут поделаешь. Договорились?

Утром я намеренно пережарила свои сосиски, чтобы сослаться маме на гастрит и скормить их в обед сёстрам.

— Да я знала, что вас не выгонят.

— Непременно выгонят, — сказала Даша, дожёвывая сосиску. — Давай я прогуляюсь по двору, а ты пока побудь с Ангелиной.

Она резко встала и побежала вниз, жвакая стоптанными армейскими ботами.

— Что ты хотела услышать? — грозно начала Ангелина.

— Мне бы хотелось вам помочь…

— Ограничимся одной хотелкой.

— Вот, — я протянула листок с координатами ночлежки, — взгляните.

— По-твоему, я — бомжиха? — она подняла на меня зелёные глаза. Кожа вокруг них иссохла и покраснела.

— Нет, что вы!

— Внимай, — скомандовала она. — Матушки не стало в девяносто третьем, и батенька запил. Хотя начал пить он ещё задолго до её смерти. Потом батеньку лишили прав, но он божился их вернуть и забрать нас из детдома. Разумеется, спиздел. Сначала, кстати, нас выгрузили в приюте. Там хоть кормили по-людски. Потом перевели в детский дом, — она дёрнула плечом.

— Вам холодно? — ледяной ветер прорвался через открытую форточку. Я не могла дотянуться до неё.

— Мы с сестрой из закалённых, — Ангелина захлопнула форточку. — Зимой в детдоме приходилось тяжко. Окна старые, стены тонкие. Мало того, что дуло, так батареи ни хрена не топили. Укутывались в свитера и куртки, в шапках спали, на ноги по три пары носков натягивали, чтобы не окоченеть.

Она достала из кармана выцветшего пуховика огрызок яблока и жадно укусила его. Яуслышала, как на зубах захрустели семечки. Из-под одеяла торчала её нога. Чулок был усеян дырками, большой палец наполовину вылезал наружу.

Громыхнула входная дверь. Я подумала, что вернулась Даша. Но на лестнице показалась моя сестра и позвала меня домой.

— Ну вот что ты вечно лезешь не в своё дело? – взорвалась я, только мы ступили на порог.

— Ты обалдела с бомжихами в подъезде сидеть?

— Никакие они не бомжихи! Это две сестры детдомовские, Даша и Ангелина.

— Чего они тебе ещё наплели? Не колются, наверное? И не пьют ещё, так? Да и не воруют? Может, даже не курят?

— Сама-то дымишь как паровоз.

— Тебе-то откуда знать?

— Всё знаю про тебя!

«Толкучку» я проиграла: Настя заперла меня в кладовке. Как насолить сестре, я сообразила не сразу. В её тумбочке хранились десятки, а может, и сотни пар носков. От следков до гетр. Вспомнив о дырявом чулке Ангелины, я решила сделать гостье нашего дома подарок.

Зная о сестринской зависти не понаслышке, я прихватила две пары шерстяных носков. Длинных, хоть до колен натягивай.

Вечером мама костерила меня за разговоры с бездомными — я думала, и вовсе отлупит, но обошлось. Как я ни пыталась её переубедить — всё тщетно. От беспомощности зарыдала и свернулась на кровати в позе эмбриона.

Уже в ночи моя дверь приоткрылась, в комнате посветлело. Зашла мама. Она долго извинялась передо мной за крики. Тогда я решила, что самое время поведать ей историю Даши и Ангелины. Не знаю, прониклась ли тогда она историей или притворилась, но помочь согласилась.

Сёстры по-детски радовались тёплым носкам. На обед их ждала яичница со свежим хлебом и чай.

— Мы не местные, с области приехали. Можно сказать, из городка, — продолжила вчерашний рассказ Ангелина.

— А чего приехали — и сами не знаем, — вставила Даша.

— Из общаги-то нас попёрли, а на квартиру ещё очередь не пришла.

— Не больно-то и надо, — снова влезла её сестра.

— Как зима календарная кончилась, так и попёрли. Перекантоваться нам не у кого, вот и ночуем где попало.

— У вас совсем никого нет? — спросила я.

— Мы с детдомовскими не слишком-то якшались, Ленка, — как бы подтрунивая, сказала Даша.

— Был один, дядя Витя. Он как бы курировал наш детский дом.

— Задушила бы суку! — крикнула Даша, уже не подтрунивая.

— Тише давай, мы в гостях, — Ангелина одёрнула сестру. — Вот, значит… дядя Витя — подонок, но щедрости ему не занимать. Вкусное приносил, одежду новую дарил, игрушки, потом сиги, резинки. Но за подарки полагалась оплата: он отводил нас в бытовку и в губы целовал.

— Надеюсь, он уже подох. Это он тебя только в губы целовал!

От их рассказа у меня похолодела спина.

За ужином мама настаивала:

— Они тебе чего угодно наплетут, это же детдомовские! Враньё у них в крови.

— Мам, ну это правда, — заскулила я.

— Тебе-то покуда знать, дорогая моя?

— Ну зачем им мне врать?

— Чтобы втереться в доверие. Думаешь, я не знаю, что ты им еду таскаешь? Знаю. Завтра одежду начнёшь, а послезавтра и в квартиру пустишь.

Отношение девочек к ночлежке осложняло мою миссию. Завтрашний план-минимум включал курсы швейного мастерства за школьным двором, опрос завхоза и одноклассников. Где работа, там и дом будет.

Крупная женщина из швейки дала добро и обещала помочь, если у сестёр руки на месте. И мой друг Пашка ручался уговорить старшего брата, главного на овощебазе. Завхоз назвал себя человеком подневольным, и то было правдой. Нужно стучать выше.

Пусть их слова и не давали никаких гарантий, с моего лица не сходила улыбка. Благие вести неслись домой впереди меня.

Только вот в подъезде ни Даши, ни Ангелины не было. Рюкзак, сумка, одеяльце — всё пропало. На батарее лежали подаренные пары носков и записка со словом «спасибо».

Редактор Анастасия Ворожейкина

Другая современная литература: chtivo.spb.ru

Об авторе:

Григорий Хрящев живёт в Санкт-Петербурге. С тех пор, как выучился на юриста, изъясняется на винегрете из русского и бюрократического. Днем трудится на производстве, вечером записывает истории. В начале года состряпал увесистую повесть, но издатели ее забраковали. Взялся за новую.