russiandino

Я знаю — моё дерево не проживёт и недели
Я знаю — моё дерево в этом городе обречено…

Я очнулся, когда ночь уже дошла до своего пика и начала скатываться в предрассветный туман. Безумие, отрешённость от мира, бред, помешательство или — как его принято называть, — вдохновение медленно покидало мой воспалённый мозг, отдавая бразды правления опустошению.

Я отошёл от компьютера и подошёл к зеркалу. Долго вглядывался в глубокие тени под глазами, пытаясь ответить на неожиданно возникший вопрос: кто этот человек? После медленного, но непрерывного истекания кровью перед компьютером (которое другие люди или другие писатели называют простым сочинительством) перед глазами был только текст. Мозг, казалось, обратился в комок ваты и никак не мог принять, что вот эти чужие, немигающие глаза, эта лёгкая щетина, растущая чёрт знает как, эти жирные волосы принадлежат именно мне. Но спустя несколько минут облик человека в зеркале теплел, оживал и снова становился таким знакомым, что даже и представить нельзя было, как это мимолётное чувство чуждости вообще могло возникнуть.

Я прошел на свою маленькую кухню. Сквозь окно, падая на стол, пробивался жёлтый свет, пыльный сноп солнца. Я включил радио и полез в холодильник. Сквозь помехи слышалось:

И так идут за годом год,
Так и жизнь пройдёт.
И в сотый раз маслом вниз
Упадёт бутерброд…

Я сел на стул и принялся медленно пережёвывать солёные от копчёной колбасы бутерброды, запивая их крепким чёрным чаем. Вовсе не потому, что хотел есть, а лишь потому, что так надо делать перед работой. Я уставился в одну точку и перестал воспринимать действительность. Исчезли звуки, запахи, чувства. Из-за недосыпа внутри меня образовалась пустота. Голова казалась стеклянной и вообще перестала соображать.

Я вышел из забытья только когда радио начало мучиться в агонии своей неисправности, выплёвывая нескончаемые потоки помех и шипения. Оказалось, что я уже давно поел, совершенно не заметив, каким образом это произошло.

Я вышел на улицу. Голубое небо, легкие, как пух, облака, невероятный запах сотен цветов, ещё прохладный утренний ветерок, щебетание пробуждающихся птиц, широкие янтарные полосы света на серых панельных домах. К чему всё это? Это не имеет смысла. Внутри меня всё по-прежнему какое-то мёртвое или по крайней мере спящее.

Двигаясь по тротуару, я слышу отдаленные звуки гитары, голоса людей, гул машин. Но стоит обернуться и — кажется — что никого и ничего нет. Они тоже не имеют никакого смысла для меня. Единственное, что сейчас важно — остановка и подъезжающий к ней с недовольными звуками «пазик». Я с болью смотрел в заднее стекло на то, как за поворотом, в летнем воздухе, постепенно начинают расплываться очертания моего дома. А потом с болью смотрел вперёд на то, как вдали начинают вырисовываться очертания моего офиса, его темные коридоры, голые стены моего кабинета, бессмысленный стук клавиатуры, тусклый экран компьютера.

Я сидел на потёртом сиденье автобуса, слушая рычание мотора и смотря на ссутулившийся месяц в беззвёздном небе.

Надеюсь, что сегодня получится что-нибудь изменить. Весь эти чёртовы действия — душ, завтрак, работа, обед, опять работа, ужин, сон — уже не имеют никакого смысла. Это разве жизнь? Скорее какое-то существование. Эти вещи давно потеряли смысл. Я не могу больше так жить. И я не могу больше жаловаться на это самому себе.

Автобус со скрипом остановился. Никого не видя и ничего не слыша, я поплёлся домой. Это очень странное ощущение. Я не мог совладать с собой. Каждое действие — будь то поход в магазин или просиживание штанов на работе — вызывало во мне отвращение. Каждое живое существо — от бабочки до успешного человека вызывало ненависть.

Я вошёл в квартиру и с тяжёлым вздохом опустился на диван, даже не раздевшись. Именно дома и именно вечером мозг начинал не только донимать меня проблемами и лишними переживаниями, но и начинал активизировать отделы, отвечающие за творчество. Появлялось ужасное желание творить, делиться чувствами с единственным понимающим предметом — чистым листом. Но почти каждый раз происходило разрывание между письмом и каким-нибудь другим делом. Я всем существом хочу писать, но совершенно не знаю, что именно. В голове столько мыслей, что их невозможно собрать и структурировать, их невозможно записать. Наверное, я просто перегорел, когда в моё пламя желаний плеснули ведро уничтожительных, бескомпромиссных обстоятельств.

«Он не знал, что с ним случилось, но все его тело трясло, а в груди при каждом вздохе вспыхивало пламя. Кровь как будто кипятком бежала по его венам.

"Соберись, соберись, у тебя есть ещё один шанс на уход из этого ада", — вторили мысли.

Но он не мог, он просто не мог собраться. Схватившись за пылающую болью грудь, он сидел у компьютера и задыхался от отчаяния. Как, как он мог собраться, если это лето уничтожило его мечту, растоптало его цель, к которой он шёл с самого ноября?! Как он мог собраться, если это лето размозжило ему голову?!

"У тебя есть ещё один шанс", — блекло, само в это не веря, твердило сознание.

Шанс этот был мал и — более того — приводил к совершенно другому результату. И что же теперь делать?

Что теперь делать…»

Я ехал в поезде. «Тутух-тутух, тутух-тутух» — стучали колеса. Я смотрел в окно на голубое зимнее небо, на бесконечные белые поля, на яркий глазок солнца, не отстающий от моего вагона. Вскоре я уже стоял на перроне и ждал автобус. Голова казалась такой лёгкой и чистой, будто все печали и заботы исчезли из неё, растворились в свежем зимнем воздухе. Сидя в автобусе, я улыбался, даже несмотря на то, что с меня ручьем лился пот. Из динамиков послышался неразборчивый шипящий голос. Я кинул взгляд в окно и понял, что это моя рабочая остановка. Но автобус не остановился. Напротив, он ускорился и пролетел это место почти мгновенно. «Бз-з» — прожужжал телефон. С каждой секундой он всё громче и громче оповещал о новых проблемах. Я смотрю на его экран, но он совершенно размыт. Телефон тут же устремляется в окно. Следом летит пустой кошелёк. Я поднимаюсь и подхожу к двери. Вдали я вижу лишь ночь, высокую звезду и чистую дорогу.

Резкий стеклянный звон будильника заставил меня вскочить и сесть на кровати. Сердце испуганно колотилось в груди. Первое время я даже не понимал, что произошло.

«А, это всего лишь сон…» — пробубнил я пересохшими губами.

Я встал и подошёл к окну, уставившись на восход. Небо светлеет. Вокруг царит сонная тишина, изредка прерываемая одиночным щебетанием птиц. Но у меня нет времени наслаждаться этим. Я смотрю на всё это мельком, вскользь. Примерно так же я слышу обрывки людских разговоров и детский смех, когда иду по двору.

Эта работа бесцельна и мало кому нужна. Она отнимает много времени и — что самое главное — утомляет однообразием, просто душит им. Мне начало казаться, что ещё чуть-чуть и я разнесу этот компьютер ко всем чертям. Но что же я тогда буду делать? И где возьму деньги на еду?

Пришел приказ задержаться из-за болезни моего коллеги. Интересно, а я смогу хоть когда-нибудь почувствовать себя полноценным, свободным человеком?

Я сидел в автобусе, устало прислонившись лбом к стеклу. Колени до боли упирались в переднее сиденье. За окном уже было совсем темно. Луна безразлично плыла по тёмному небосводу, проходя через разорванные облака. Местность то светлела, обнажаясь строениями, то незаметно и сразу темнела. Я почувствовал, как тяжелеют веки, как звуки становятся всё дальше и дальше.

Мне снилось, что я стою в большом зале, среди сотен — если не тысяч — занятых кресел. Все люди с неопределёнными чертами лиц всматриваются в сцену, где в круге белого света сидит человек с микрофоном в руках. Я не мог разобрать, что именно он говорил, но голос его казался таким знакомым… Когда он прекращал говорить, кто-то из зала задавал ему вопрос, и он начинал новую речь. Продвигаясь между рядов, я спешил навстречу этому человеку. Поднявшись на сцену, я оборачиваюсь и понимаю, что больше не нахожусь в зале. Вместо этого я стоял около массивного кресла в небольшой, но очень уютной комнатке. В кресле напротив сидела девушка; слева от неё стояла камера. Я перевёл взгляд на кресло, подле которого стоял, и увидел того же человека со сцены. Но теперь осознаю, что этот человек — я. Вижу, что на маленьком круглом столике передо мной лежит книга с моим именем, вижу, что девушка напротив записывает мои ответы.

Автобус подскочил на кочке, и сон вылетел из меня.

Я сидел на балконе, смотря то в тетрадь, на свой кривой почерк, то по сторонам, наблюдая, как тихой поступью невидимых шагов уходит куда-то сегодняшний день. Нужно было остановиться и отдохнуть, перестать себя насиловать, но я не мог, потому что чувства лились из меня пульсирующей струёй, как кровь из артерии, потому что внутри меня была огромная жажда самовыражения.

«Он думал о том, как было тогда, холодной осенью — дожди, мутные потоки воды по улицам и постоянная темень. Но едва ли это беспокоило его. Все дни он просиживал дома с ней, пытаясь в объятьях спастись от холода и серости мира за окном. Её голова лежала у него на плече, волосы слегка щекотали щёку. Он читал ей свои книги, а она в очередной раз удивлялась тому, как хорошо он пишет. Потом она помогала ему с редактурой и исправлением ошибок, ведь она была учителем русского и литературы, а он — хоть и учился с ней — никогда им не был. Он даже не унывал из-за того, что нужно было четыре года мучиться в этом институте, ведь там была она.

А потом она читала ему свои стихи, преисполненные самых глубоких и чистых чувств. И пусть он не понимал бо́льшую часть метафор, он знал самое главное: она читала стихи о нём. И, казалось, что в этом простом времяпрепровождении слилось всё: забота, надежда и любовь…

Он проснулся и сел на кровати. Весь лоб покрывали капли холодного пота. Несколько минут на осознание… и отчаяние. Он крепко стиснул зубы и ударил по стене. Боль растеклась по костяшкам.

Иногда она снилась ему, и эти сны — самое мучительное что было в его жизни, потому что всё, что представлялось там — картины мертворожденного счастья, того, что могло бы быть, но было уничтожено всего лишь одним словом "нет"».

— Хорошо, я попозже посмотрю, — ответила аватарка в чате.

Но я прекрасно знал, что она ничего не посмотрит. Никто никогда ничего не смотрит.

— Ой, сейчас не могу, чуть позже прочитаю.

И каждый раз, каждый чёртов раз одно и то же!

— Когда же ты уже напишешь отзыв? Ты же обещала.
— Скоро, просто ещё не пришло время.

Они думают, что это всего лишь какой-то рассказ, всего лишь текст, за которым ничего нет, кроме выдумки. Они и подумать не могут, что привело к его написанию. Они и представить не могут, насколько сильно меня оскорбляют эти откладывания и какую ненависть они вызывают. Особенно, когда эти откладывания без причины.

Доделав очередной бесполезный отчёт, я перехожу на сайт, куда выкладываю свои произведения. С надеждой смотрю на значок уведомлений, но ничего не нахожу. Пустота. Я смотрю на эти пёстрые обложки с полуголыми девушками и странными названиями, под которыми бурлит поток комментариев. На меня нападает тоскливая зависть, как у голодного, который увидел еду. Не понимаю, почему то, что ты выстрадал, то, над чем ты плакал, убиваясь воспоминаниями, никому не нужно. Открываю электронный ящик, копаюсь в его содержимом, но никаких ответов нет. Пустота повсюду. Никогда не понимал, почему так сложно ответить хотя бы словом «нет». Это ведь не займёт много времени, верно? А это редакторское молчание — оно сводит меня с ума. Вот она, судьба маленького текста в большом городе, который и так разрывается от миллионов страниц… Перехожу в социальную сеть. Положительная рецензия. Ещё одна. И ещё… А имеют ли он хоть какой-то вес? В конце концов я заплатил этим людям деньги. Разве могут они в таком случае написать что-то плохое? Ужаснее всего, что все эти вложения, в сущности, не окупаются. Как будто мои и без того малые деньги летят на ветер.

А перестать этим заниматься я не мог. Мне представляется ужасным прожить жизнь и никак не обозначить своего существования. Но люди обходят стороной все мои обозначения, обращая внимание на какие-то другие знаки, которые кажутся мне странными, глупыми и пустыми.

Я отодвинул ящик стола. Подкатилась полупустая бутылка виски. Я поднял взгляд. Фигура начальника ходила поблизости. Когда он уйдёт, подумал я, выпью столько, сколько захочу. Вернее столько, сколько там есть. Я устал, очень устал.

«После очередного потрясения, принятого слишком близко к сердцу, он вдруг увидел мир таким, каков он есть на самом деле. В один момент он осознал, что мир, увы, продолжит существовать и после его смерти, что мир существует вовсе не потому, что существует он.

Сейчас он шёл по пустынный ночной аллее и в одночасье осознал полное одиночество. Не то одиночество, от которого хочется лезть в петлю, когда единственный лучик света послал тебя к чёрту, а после ещё и ужасно разочаровал. Но то ужасное одиночество, когда понимаешь, что ты потерял саму связь с миром, потерял смысл всех предметов и остался один на один с этим осознанием. Он смотрел на дома, притаившиеся в темных дворах, на пугающие ветки деревьев, на редкие машины, проезжавшие мимо, но все они как бы утратили свои качества. Все представления о вещах ушли прочь, как сон — теперь от них остался лишь бессмысленный, ничего не значащий облик. Схожее чувство можно испытать, если очень долго произносить какое-то слово, пока оно наконец не превратится в бессмысленный звук.

На мгновение он остановился, тряхнул головой и пристально уставился на свои руки. Но чем дольше он вглядывался, тем более бессмысленными ему казались эти ладони и тонкие линии на них. В ужасе он присел на скамейку и начал прокручивать свою жизнь, но ничего кроме страшной бессмыслицы в ней не обнаружил. В какой-то момент он, кажется, утратил даже ощущение своего тела. Как будто он больше не был человеком, а был лишь бессмысленной тенью, двигавшейся в бессмысленном мире».

Я снова сидел за столом. Мучил клавиатуру, мучил компьютер, мучил себя. Мне казалось, что всё было впустую. Я писал, редактировал, а потом удалял абсолютно всё. Меня ужасно бесило, что я не могу выразить то, что творится внутри меня — ещё более бесило, что не находится человек, который указал бы на ошибки или напротив похвалил бы. Повсюду страшная пустота и одиночество, от которых я закрыл этот чёртов Word и вышел на балкон. Я закурил и уставился в ночь.

«Эмоции в очередной раз затуманили ему глаза. В порыве отчаяния он стер всё, что делал столько лет. Стихи, рассказы, пьесы, даже небольшие сценарии для короткометражек, которые он хотел снять сам, — всё отправилось в корзину компьютера. Нет более поганого чувства, чем осознание того, что все работы, казавшиеся тебе значительными, ничего не стоят. Когда на деле оказывается, что все потребляют исключительно развлекательный бред, за которым нет ровным счётом ничего.

Наступил вечер. Воздух дрожал от противного стрекотания цикад. Он лёг на траву и уставился в вечернее небо: градиент из светло-персикового переходил в глубокий янтарный.

Каждый день, полный праздности и мелкой суеты, притуплял его тягу к работе, так что в конце концов он и не думал о писательстве. В один момент он и вовсе перестал ощущать себя писателем. Сначала он не обратил на это внимание. Но потом, вместе с молчанием отовсюду, куда он только ни присылал работы, это чувство начало душить его. Теперь каждый новый день острым жалом впивался в тело, напоминая об утраченном смысле. Что теперь от него осталось? Он не мог ответить на этот вопрос и закрыл лицо руками.

За короткую жизнь он уже пережил достаточно событий и вытерпел множество чувств. Столько всего было, о чём ему хотелось написать… Мозг по-прежнему в самый неожиданный момент присылал ему идею или воспоминание, за которые нужно было цепляться и не отпускать до самого конца, пока они не будут разбиты на тысячи букв, но он не цеплялся за них. Он обязан был написать о чём-то ещё, но теперь уже не напишет. Толку от этого всё равно нет».

Какой сейчас день, месяц, год? Сколько мне лет? Все дни постепенно сливаются в один, и я не вижу разницы между ними.

Завтрак.

Кажется, эта однообразная еда за годы потребления стала безвкусной. Я не придал этому значения и запихнул её остатки в рот. Потом посмотрел на часы и пошёл на выход.

Не успеваю я следить,
Как пролетает год за годом,
А жизнь уже не пережить…

Остановка. Гул машин с неопределённой стороны, щебетание птиц, солнце. А вот и мой автобус.

Пустота по кругу. По кругу…

«Он сидел на крыше дома, свесив ноги вниз. Да, он всегда писал только о том, что его тревожило. Но все эти тексты оказались никому не нужными в этом большом жестоком городе. Все эти раскопки в руинах воспоминаний и несбывшихся надежд прошли стороной, никто их не заметил. И теперь он как никогда понял, что ещё совсем немного и страшная бессмыслица повалит его на асфальт, отпинает, выпустит кишки и сожрёт своей волчьей пастью.

Он поднялся, достал телефон и замер в ожидании».

В какой-то момент я наконец перестал бередить раны и в приступе последней надежды решил зайти на сайт, куда выкладывал свои работы. «Новый комментарий к произведению». Я равнодушно хмыкнул и нажал на уведомление. Открылась большая рецензия. Странно, я никогда не писал комментарии к рассказам этого человека и не платил ему за рецензии. Кто же это?

«Сейчас он сидел на крыше дома, уставившись вперёд, на огни ночного города. Словно море во время шторма, бушевали чувства, то погружая его в отчаяние, то накрывая тупой уверенностью в том, что всё получится.

Удивительно, как всего несколько слов могут изменить жизнь. Вновь воскресли те чувства, с которыми он начинал писать, вновь появилось это прекрасное желание творить».

Я сидел и делал очередной отчет. Но что-то поменялось, верно? Да, я улыбался. Не потому, что люблю эту работу и это место. А потому, что мне осталось недолго.

«Я думаю, ты просто устал. Устал от меня, от работы, учёбы», — всплыли в голове слова давно чужого человека, сидящего за соседним столом. Увы, я слишком часто её вспоминаю.

Верно, я устал. Но теперь во мне есть силы изменить что-то. Теперь я наконец смогу сбежать отсюда. Куда? Пока не знаю. Но это место точно будет лучше, даже если на первых этапах будет сложно адаптироваться. Оно точно будет лучше.

«"Нам очень жаль, что вы от нас уходите", — сказала тётка с вечно недовольным лицом.

Ему не было жаль. Совершенно не было. Да, он потерял целый год жизни в этом месте. И среди плохого наверняка было что-то хорошее. Например, она. Но он уже всем существом чувствовал, что его больше нет в этом месте, что он исчез из него той осенью, когда последняя ниточка надежды, удерживающая его, оборвалась.

Увы, обстоятельства снова сложились так, что тот способ, на который он рассчитывал, провалился, однако был еще один, уже не казавшийся таким ужасным. Вливание в готовый коллектив… Он не умел всего этого, но знал, что должен сделать это. Получится ли? Должно получиться.

— А ты уверен, что там будет лучше? — прозвучал голос из воспоминаний.

И он был уверен. Без каких-либо причин. Просто уверен. По крайней мере так ему казалось.

И пусть он не достигнет ничего, пусть его расчёты окажутся неверными, он всё равно идет. Идет, потому что так хочет».

Солнце заливало светом всю кухню. Где-то за окном насмешливо каркала ворона, видя, как я порезал палец. Гудел холодильник. Я закурил, присев на подоконник и уставившись на серый дом напротив. Накатило то странное чувство, которое испытываешь в тот момент, когда книга, полная чувств и переживаний, дописана. Когда понимаешь, что та идея, которую вынашивал в голове на протяжении месяца или шести месяцев и из которой постоянно вырастали все новые и новые мысли, наконец записана в достаточной степени полно. Когда наконец больше нет тех мыслей, из-за которых неудобно спать. Когда постоянные записи и их обдумывание наконец кончились.

Докурив, я с легкой улыбкой отправился спать. Сегодня долгожданный выходной.

Во сне я видел золотую лестницу, возвышающуюся до самых небес. Вокруг были десятки — если не сотни — таких же лестниц, но все они были короткими и как будто уже посещёнными мной. Я смотрел на светлое небо, щурясь от солнца и, улыбаясь, ставил ногу на первую ступеньку.

Как только я начал писать, что-то во мне изменилось. Да, я все так же хожу на работу, все так же слушаю этих людей, от которых меня воротит и среди которых я лишний, но теперь я верю, что творчество — способ вернуться к настоящей жизни. Я мало-помалу начинаю обретать свободу, начинаю верить в то, что совсем скоро исчезнет эта бесполезная работа и будет лишь творчество, которым я смогу жить. Совсем скоро жизнь начнётся с чистого листа. По крайней мере, мне так кажется.

Но я всё свое время провожу рядом с ним,
Мне все другие дела надоели.
Мне кажется, что это мой дом.
Мне кажется, что это мой друг…

Редактор Никита Барков

Другая современная литература: chtivo.spb.ru

После обязательно добровольного просмотра по ТВ речи председателя Госсовета партии «Единственная в России» нас на выходные распускали по домам. Эти ежедневные просмотры были самой важной частью принудительного лечения в ГНД. Основной контингент ГНД, алкоголики и наркоманы, во время речи бухали, курили и ширялись, и особенно удачные перлы выступающего встречали бурным и продолжительным кайфом.

Председатель говорил о том, что не надо раскачивать лодку: времени не раскачку у нас уже нет, а надо просто затопить эту старую калошу к ядрёной матери и разойтись по-хорошему, потому что мероприятие это властями не санкционировано. «Или вы хотите, чтобы у нас было, как во Франции?» — патетически вопрошал он и шарил серо-стальным взглядом с чекистским прищуром по первым рядам, в которых сидели врачи, привычно спящие с открытыми глазами: работа на три полных ставки научила их бдительности. При слове «Франция» на лицах спящих промелькнули блаженные улыбки — они хотели, «как во Франции».

Мы, сочувствующие и колеблющиеся, сидели в последнем ряду: три студента, педагог-золотогвардеец, юрист и шахид-теоретик. Всех нас взяли на лечение во время последней протестной акции в поддержку новой Конституции, потому что мы проходили мимо, а проходить мимо нельзя — надо участвовать, ибо равнодушие — явный признак злого умысла. Студиозусы рубились в онлайне на своих смартфонах, а мы, люди солидные и не обременённые и граммом совести, играли в карты на раздевание. Шахид передёргивал и с человеколюбием смотрел на раздетого им до трусов юриста. Было душно и смрадно, а за окнами операционной белый снег тихо ложился на ветви цветущих тополей. Наконец председатель закончил свою речь боем кремлёвских курантов: все, кто смог, встали и единогласно исполнили «Мурку».

Возле окошка выдачи алкоголя и наркотиков на все три выходных дня образовалась живая очередь, хотя «живых» в этой очереди была едва ли треть. Ходячие поддерживали сидячих, сидячие ободряли лежачих: царила всеобщая атмосфера радостного предвкушения и ожидания чего-то невероятного. Мне лекарства были не положены: вместо них в библиотеке мне выкатили пару рулонов партийной литературы для домашнего изучения, и я с лёгкой душой покинул стены ГНД — до понедельника…

Лето заметало город снегом, а он, кажется, даже и не замечал этой лёгкой несуразности: шорты соседствовали с шубами, топики — с зимними сапогами, а шлёпанцы легко уживались с перчатками. Город шумел, вонял выхлопными газами и ехал на красный свет светофоров, а прохожие устраивали бурные овации завораживающе точным движениям тореадоров на пешеходных переходах. На автобусной остановке тощенький паренёк с фиолетовыми синяками под присмотром двух полиционеров раздавал прохожим листовки с призывом к свержению президента и правительства в соседнем государстве, которое отказывалось покупать нашу нефть по нашим ценам. И, хотя нефть уже давно была не наша, листовки разлетались, как горячие пирожки — две мусорные урны были завалены ими доверху.

Подкатила, лязгая траками по асфальту, жёлтая подводная лодка, и я вместе со всеми втиснулся в её переполненное нутро. Проехали метров сто и резко затормозили: всех стоящих отбросило к кабине, и водитель пролаял в микрофон то ли с узбекским, то ли с таджикским акцентом: «Если ещё раз какой-нибудь придурок приложит свои очень умные часы к валидатору, я отвезу всю скотобазу прямо в участок! Вы поняли меня, бараны?! Спасибо за внимание!» Часов у меня не было, так же, как и денег — я ехал зайцем, поэтому на «баранов» не обиделся, а только поправил чёрные очки у себя на носу и продолжил изображать слепоглухого патриота. Через три остановки в автобус с двух сторон вошли аквалангисты и стали проверять военные билеты у мужчин. Когда дошли до меня, я, несмотря на свою временную нетрудоспособность, смело заявил им: «Христос воскресе!» — три недели пребывания в ГНД не прошли даром. «Воистину воскресе!» — хором ответили контролёры, живо согнали с кресла у окна женщину с ребёнком на руках и усадили меня на её место. До дома я доехал с комфортом…

Молодая женщина сняла с головы шлем, отложила его в сторону и откинулась в кресле. Поправила руками тёмно-русые волосы, восстанавливая прежнюю красоту, одёрнула сбившуюся юбку и только после этого посмотрела на профессора.

— Боже мой, доктор! Откуда у него такие странные видения?
— Это для вас, милочка, видения! — профессор был стар, сед и болтлив, как старый козёл. — А для него это реальность! И, уж простите меня за тавтологию, очень реальная реальность — он в ней живёт. Можно даже сказать, что он и живёт-то только благодаря этой реальности: если бы не она — он бы давно уже умер.
— А нельзя ли показывать ему что-нибудь поинтереснее: боевик там какой, или про любовь?

Профессор аж закряхтел от возмущения: снял очки и стал протирать их полой драного оранжевого халата, превратившись на какое-то мгновение в похмельного бомжа с ближайшей помойки.

— Вы, душенька моя, вижу ни черта не поняли из того, что я Вам битый час объяснял. Ничего мы ему не показываем — ещё чего не хватало! Да это и невозможно… Всё, что Вы видели и слышали, создал он сам — точнее, его мозг. Бытие, знаете ли, определяет сознание — вот оно и определило!
— А поговорить с ним можно? — женщина кокетливо стрельнула густо подведёнными глазками в сторону профессора, и он громко сглотнул слюну.
— Нет ничего проще! Только хочу Вас предупредить: я понятия не имею, во что его мозг трансформирует Вас — его жену. Надевайте шлем и соблюдайте осторожность при разговоре: Вам придётся играть по его правилам…

Зазвонил телефон и, глянув на экран, я увидел номер и имя абонента — «Мама». Она уже десять лет безбедно жила в Швейцарии на деньги, украденные у наивных вкладчиков, учредителей и держателей акций «Сбергазпром-Банка».

— Здравствуй, милый! — голос у мамы был радостный и беззаботно счастливый. — Как ты себя чувствуешь?
— По-разному! — ответил я, прижимая телефон плечом к уху и пытаясь руками открыть дверцу холодильника, намертво примёрзшую за четыре дня моего отсутствия. — В ГНД хорошо, но дома лучше!
— А что такое ГНД, милый?
— А это больница такая, где успешно лечат то, что вообще-то не лечится. Так, по крайней мере, говорят сами доктора и гордо трезвонят на весь свет.
— Как интересно! — равнодушно сказала мама. — А что ещё у тебя новенького?

Из новенького у меня в руках был только ледоруб, которым я и принялся крушить голову холодильника…

Профессор передал женщину с рук на руки охраннику с «кольтом» на бедре и в маске: он вывел её за ворота, снял с неё наручники и, глядя прямо ей в глаза, процедил сквозь зубы: «Пошла вон, зараза!» И поправил корону на своей голове. Женщина танцующей походкой дошла до своего Lamborghini Huracan невыносимо красного цвета, припаркованного прямо напротив ворот тюрьмы, и села за руль. На прощание из окна машины показалась изящная женская ручка и показала тупому охраннику средний палец с разноцветным маникюром: «Lamborghini» трубно взревел, как самец оленя в брачный период, и, мгновенно набрав бешеную скорость, скрылся с глаз охранника.

Сделав пару кругов вокруг тюрьмы, суперкар выскочил на рулёжку, с визгом покрышек развернулся на ней и помчался по взлётной полосе, всё увеличивая и увеличивая скорость, навстречу восходящему солнцу. Женщина поглаживала маленькую лысую собачонку, лежавшую у неё на коленях, и с любопытством смотрела, как уходит вниз земля. В салоне зазвучал приятный мужской голос, который произнёс по-английски: «Дамы и господа! Через десять минут мы будет пролетать над островом Бали. Пожалуйста, пристегните ремни безопасности на ваших парашютах и приготовьтесь к выходу. Выходы находятся с левой стороны по ходу движения. Хорошего вам отдыха!..»

***

Мужчина в белом халате сидел за длинным столом, уставленным экранами мониторов и клавиатурой компьютеров, и смотрел в широкое окно. За окном, в полутёмном помещении, стояли рядком две специализированные кровати, и два неподвижных тела лежали на них, зафиксированные широкими ремнями. Мужчина и женщина. Оба пациента были подключены к аппаратам ИВЛ, кардиографам, в их руки впивались капельницы, а на головах были шлемы. Провода от шлемов, датчиков и аппаратуры змеились по полу и утыкались в серый монолит без названия — центральная панель на нём светилась ярко-зелёными, изумрудными огоньками. Монотонное гудение прерывалось только вздохами и пощёлкиванием аппаратов ИВЛ.

Беззвучно открылась дверь, и в ЦП появился ещё один белый халат.

— Ну, что? — спросил первый мужчина, повернувшись к вошедшему лицом.

— А ничего! Родственников у них нет — оба детдомовцы!

— Прекрасно! — обрадовался первый и деловито потёр руки. — Тогда продолжаем…

23.02.2020

Редактор Анна Волкова

Другая современная литература: chtivo.spb.ru

Они поняли, КАК, случайно. Работали совсем в другом направлении — мечтали об омоложении. Когда стало ясно, что МОЖНО, то долго искали подходящий материал. В конце концов решили разбудить Ленина как наиболее сохранившегося мертвеца. Приурочили к юбилею Зюганова. Операцию провели тайно, чтобы патриоты, фашисты, либералы и монархисты не вякали, ведь скоро выборы.

Ленин долго учился ходить и всё молчал, растерянно поглядывая на белозубых врачей. Потом он заговорил и всё больше спрашивал, нежели рассказывал. Он подробно исследовал систему государственного устройства России и остался недоволен: капитализм. Однако будучи гегельянцем, Ленин особенно не изумлялся увиденному, лишь процитировал: «…когда под пулями от нас буржуи бегали, как мы когда-то бегали от них». Стихотворение Ленину нравилось. Он бормотал его про себя во время постоперационных исследований. Врачи ползали вокруг слабенького тельца Вождя и удивлялись эластичности его желтоватой кожи. Лепили ему на лоб присоски, ковыряли иглами кожу и дёргали волоски с затылка. Во время этих манипуляций пациент хохотал, потому что было щекотно.

Когда Ленина отпустили, была осень. Иногда начинался густой и холодный дождь. Будто от смущения, покрасневшие деревья раскачивались под ветром, то тёплым, то внезапно ледяным. Редкое солнце ласково покусывало землю, будто извиняясь за неприятности, доставленные дождём.

Ленин, пряча бороду в воротник пальто, осмотрел мавзолей снаружи и не решился войти. Не от страха, конечно, а просто потому, что очередь. Нудно ведь стоять без дела, подслушивая чириканье худощавых студентов-бездельников.

Когда стемнело, он некоторое время постоял у Кремлёвской стены, подпираемой трупами товарищей, последователей и жены. Цветы он не возложил, потому что они дорогие.

Ему дали однушку на Ленинском проспекте (провели как «жильё для ветеранов»). Месяц на второй назначили приличную пенсию, как у госслужащих. Ленин учился пользоваться телевизором, микроволновкой, электрической машинкой для стрижки; присматривал одежду, модную, но не броскую; пробовал суши и баночное пиво с анчоусами; как и прежде, много читал; ходил в музей современного искусства — смотрел там на смятые керамические баночки из-под газировки. Он укрывался от бессонницы в кинотеатрах, глушил шуршание Москвы плещущимся в наушниках Бетховеном, прятал карие глаза за синими ибисовскими очками.

Так прошёл год. На выборы Ленин, как истинный марксист, не ходил. Банковскую карту не заводил — пенсию получал на почте. Летом он ездил на велосипеде за грибами в Подмосковье, а зимой подолгу сидел в библиотеке, перечитывая давно выученные наизусть книги. Через «Авито» он приобрёл «Большую Советскую Энциклопедию» и занял ею небольшой фанерный шкаф. Хотел для смеху заиметь серую серию собственных сочинений, но смешить было некого.

В один из очень унылых вечеров он посмотрел «Нимфоманку» Ларса Фон Триера — соблазнился бродившим в интернете отрывком, где главная героиня рассуждает о десертной вилке, способной быть классовым индикатором. После он отправился спать, но так и не уснул, не то от жары, не то от жара в сердце. Он поднялся с кровати, сунул ноги в адидасовские брюки, застегнул на голом теле олимпийку и пошёл встречать рассвет.

Дома меняли оттенки в зависимости от угла солнечного света. Вначале они были серы, но вскоре затянулись голубоватой плёнкой. Потом на них проступила розоватая рябь, как сыпь на безволосом теле. А чуть позже, уже совершенно у края ночи, панельки вспыхнули на один лишь миг алым и мгновенно остыли до привычной белизны.

Ленин неспешно шаркал кроссовками, двигаясь к Красной площади. Менты утрамбовывали в УАЗик посиневшего наркомана, таджик, сплёвывая под ноги, драл плитку метлой, белобрысая шлюха, отработав смену, доставала из багажника такси шелестящий пакет с продуктами. Крохотная старуха с ведром яблок спешила занять место в тени.

Машины в пробке напоминали миграцию бизонов в Африке. Реклама казалась гниющей проказой на теле столицы. Воздух не оставлял шансов астматикам. Дети тащили за спинами квадратные портфели и скупо матерились, затягивая разболтанные шнурки. Далеко-далеко пыхтели заводы, производя фальшивые облака.

Ленин тёр озябшие руки — конечности предательски коченели, как у всех стариков. Ему хотелось поговорить с кем-то, поспорить. Устроить «драчку». Он знал, что не станет этого делать. За прожитый год он реагировал лишь на следующую триаду вопросов: «Картой/наличными? — Большой/маленький? — Бонусы собираете?» Всё остальное время, до онемения языка и скул, он стоически молчал.

На задворках Кремля гремел митинг «За честные выборы». Бастующие с разноцветными флагами выкрикивали ироничные стишки и потели, прижимаясь друг к другу. Тряпочно-металлическое кольцо ментов угрожающе сжималось. Ленин, покривившись, сунул в уши наушники и включил рэп — давно хотел в нём разобраться. Смотреть на происходящее под бит было весело. Увидев беременную девку, которая толкала щит омоновца спелым животом, Ленин сощурил глаза и улыбнулся: авангард революции.

Он шёл в Макдональдс, который возле Кремля. Там он любил откушать ролл с курицей и выпить стаканчик кофе. Он, конечно, подозревал, что его не просто так тянет к мавзолею, но особенно рефлексировать не хотелось.

Нужно было как-то протиснуться сквозь митингующий поток. Ленин заметил брешь и проворно ринулся сквозь колонну. Для виду он кряхтел по-стариковски, рассматривая вспотевшие лица сквозь синеватые стёкла очков. В тот самый момент, когда толпа была практически преодолена, Ленин увидел мчащегося на него омоновца. Он широко растопырил руки, пытаясь поймать метнувшихся врассыпную активистов. Ленин решил, что не дастся. Он пригнулся, прыгнул, не разгибаясь, в сторону и скоренько потрусил к тротуару, на объектив перепуганного фотографа. Чтобы не быть пойманным фотоаппаратом, он прикрыл челюсть рукавом красной олимпийки.

В момент, когда спасение уже было близко, Ленин ощутил на гладкой макушке что-то тяжёлое и холодное. Тело содрогнулось от боли, которая стремительно расползлась из сердца. Капелька крови упала на веснушчатый нос Вождя, и молодое пламя зарождающегося дня погасло беззвучно.

Его, вместе с другими задержанными, доставили на автозаке в опорный пункт, приютившийся на Большой Пионерской, но там его почему-то не оставили. Повезли куда-то — он не понимал, куда, потому что потрескивало в голове и всю дорогу хотелось спать.

В камере было душно и сухо. У стенки дёргался смазливый наркоман. Пьяный женоподобный парень требовал позвонить. Перепуганный подросток, пойманный на митинге, тихонько плакал, увлажняя слезами и соплями растянутый свитер. Взятый за вымогательство дядька, блестящий от наколок, восседал на нарах, наслаждаясь статусом хозяина хаты.

Ленин опустился на корточки у стенки и вскоре уснул. Ему снился Иван Бабушкин. Он с товарищами стоял у края неглубокой могилы и улыбался, покручивая грязными пальцами ус. От мороза трещали худые деревья, и снег казался рассыпанным сахаром. Царская шавка Ренненкампф неподалёку рисовал какие-то знаки веточкой на снегу, подгоняя заковыристым матом невесёлых солдат.

Бабушкин что-то шептал товарищам, а они отвечали. Солдатики в долгополых шинелях дрожали от холода, посматривая на своего жирного генерала, — ему тоже было нелегко. При каждом шумном выдохе от его усов отделялось облачко молочного пара. Даже на морозе он потел.

Наконец генерал скомандовал, солдаты прицелились и стрельнули вразнобой. Казнённые свалились в яму и затихли, как притворщики. Один только парень рукой поводил, да и тот вскоре замер. Ленин как бы стоял за спинами солдат и провожал расстрелянных без суда и следствия революционеров на последнюю акцию. Во время выстрела он хотел вскрикнуть, но не смог. Только рот приоткрыл и проглотил пузырь почему-то тёплого и кисловатого воздуха.

Он умер под утро, не просыпаясь. К вечеру, конечно, его опознали. Эфэсбешники увезли тело в Кремль. Там долго думали, что теперь делать. Полноватый мужик с бордовым лицом и шеей печально отметил вслух:

— Да, не уберегли мы Владимира Ильича…

А тихий сероглазый мужчина в элегантном пиджаке возразил:

— Сидел бы дома, а то опять за старое, — и добавил, значительно помолчав: — Ленин-революционер нам не нужен, господа.

Вождя отвезли в мавзолей, вынули муляж, уложили настоящее тело, скрестили зачем-то руки и оставили Вождя так. С тех пор Ленина не будили. Он так и остался в том январском сне про расстрел Бабушкина, за спинами у промёрзших солдат.

За год жизни Ленина ничего не произошло. О его пробуждении никто не знал, кроме специально привлечённых к операции сотрудников. Честные выборы всё-таки состоялись. Народ выбрал всех, кого очень хотел.

«Рассказ про Ленина» вышел в сборнике «Ирокез» (Чтиво, 2021), выигравшем бронзу премии «Лицей» (2022). Читайте демо-версию и загружайте полную версию на официальной странице книги.

Вот моя история.

Я стоял в парке под звёздным небом, смотрел вверх и думал о том о сём. И вдруг заметил, что звёзды в том месте, куда был направлен мой взгляд, как-то странно мигают. Мерцают не как обычно, а будто в особом порядке — сначала одна, потом другая, обрисовывая невидимый контур.

«Инопланетяне!» — подумал я.

Это была вполне естественная мысль, потому что чем ещё может быть неразличимый объект, по краям которого мигают огни? Скорее кораблём инопланетян, чем природной аномалией.

Я засобирался домой. Я почувствовал себя немного неуверенно, так как мне казалось, что я увидел нечто такое, чего видеть был не должен.

Вышел из парка и, ступив на пешеходный переход, чуть не попал под машину, которая очень быстро пролетела по дороге прямо передо мной. Я чудом остался жив, ещё пару сантиметров, и всё! Почему-то мне пришло в голову, что эти события — мигающие звёзды и автомобиль — взаимосвязаны.

Я перешёл дорогу и оказался во дворе. Там было непривычно темно — ни один фонарь не работал! Это тоже показалось мне подозрительным. Тем не менее я направился через тьму напрямик к своему дому.

Вдруг сверху ударил столп яркого света. Я очутился в центре этого столпа. Подняв голову, я разглядел, что он исходит из какого-то круглого объекта. В этот момент силы меня покинули — я более не мог ни пошевелиться, ни даже открыть рот. И в таком безвольном состоянии вместе со всяким мусором — пустой бутылкой, двумя банками из-под пива, несколькими окурками, целлофановым пакетом из «Дикси» и презервативом — стал медленно лететь вверх.

Тогда я услышал голоса в голове.

— Лучше бы мы его задавили той машиной! Он же видел нас!
— Каждый раз давить тех, кто видит нас?
— Учитывая их количество и развитие, почему бы и нет?
— Но ты же не будешь давить муравьёв просто так?
— Здесь не просто так, он нас видел!
— Ну и что он сделает с этим?

Оппонент помолчал. Потом слабо возразил:

— Но есть же инструкция… Ладно, что будем с ним делать?
— То же, что и с другими! Мы его заведём!

Так меня завели инопланетяне.

Планета, на которую я попал, земного типа. Флора и фауна, конечно, совсем иные, но принцип развития тот же. Сами инопланетяне не похожи на людей, но устроены аналогично — конечности, глаза, поведение, только они намного умнее и общаются с помощью телепатии. Телепатия — это очень удобно, не нужно знать какой-либо другой язык, потому что язык телепатии универсален. Общение происходит за счёт обмена чистыми абстракциями, лежащими в основе всех вещей, поэтому их названия не нужны.

Я и не подозревал, что способен к телепатии! Просто вдруг начал слышать инопланетян, а они меня. Правда, на всё, что я говорил, мои хозяева — пара в целом очень добрых инопланетян — реагировали одинаково:

— Что это за бессмыслица? Он слабоумный?

Но потом они разобрались, что я не слабоумный, а типичный представитель человечества.

Дело в том, что эта раса инопланетян довольно далеко отстоит в своём развитии от людей — мы для них примерно как обезьяны для нас. Поэтому в большинстве случаев я не понимаю, что они мне говорят, если речь не идёт о каких-то обычных вещах вроде есть, спать и пить.

Устроили меня неплохо. Я живу в отдельном прозрачном кубе со всем необходимым. Есть там что-то наподобие постели, туалета и плошки, куда накладывают еду. Иногда к моим хозяевам приходят гости. Конечно, меня сразу им показывают, потому что человек — большая редкость на этой планете. Они подходят вплотную к моим стенам и долго, с любопытством меня разглядывают. Поначалу это раздражало, но потом я привык. Правда, не ко всему. Всё же я не животное, а человек, это звучит гордо, и мне неприятно, что они изучают меня, как в зоопарке, и ждут, когда я пойду есть или в туалет, чтобы посмотреть, как это происходит у людей.

Нередко, глядя на меня, они обсуждают человечество. Мне почти ничего не понятно из их слов, но то, что до меня доходит, вызывает гнев. Их размышления узки и нелепы — как если бы толковали о нравах и обычаях вымерших видов по одной лишь сохранившейся челюсти.

— Я полагаю, человечество обречено! — говорит первый.
— Почему вы так полагаете? — спрашивает второй.
— Это очевидно. Например, этот экземпляр, — первый показывает на меня, — очень тупой. Кроме того, вместе с ним мы случайно захватили с Земли кое-что ещё.
— Что?
— Пустую бутылку, пакет из магазина «Дикси», две банки из-под крепкого пива, три окурка и презерватив. Мы провели всесторонний анализ и пришли к печальному выводу о том, что человечество обречено.

Другие кивают:

— Да уж, перечень артефактов более чем достаточен!

Я возмущаюсь и кричу:

— Да вы что?! Это же смешно! И только на этом основаны ваши знания о человечестве, о его богатейшей истории и культуре, о наших великих писателях и художниках? Как вы можете?!

Они переглядываются:

— Возбуждается почему-то часто. Надо ему капли дать.

От капель я спустя какое-то время стал тосковать, — потому что нельзя весь день проводить в четырёх стенах и только есть и спать. Да, хозяева бросали мне игрушки, чтобы развлечь, но я даже не понимал, что с ними делать. Однажды инопланетяне подбросили мне что-то вроде куклы гуманоида. Не знаю, на что они рассчитывали, собравшись толпой и ожидая, что я предприму. Я же просто сидел в апатии и молчал.

Вскоре у меня пропал аппетит, и хозяева всерьёз обеспокоились. Посовещавшись, они решили выпустить меня погулять, разумеется на привязи, чтобы не убежал.

Оказавшись снаружи, я был потрясён. Мне открылся совершенно удивительный и незнакомый мир. Всё было неизвестно, неясно, зачем и к чему, ничто привычное не окружало меня, и на небе светили три солнца.

Я ходил и принюхивался, даже пометил какой-то столб, потому что не в силах был больше терпеть, а инопланетяне на улице останавливались и рассматривали меня. Я слышал их мысли, кто-то из них полагал, что я уродливый, и изумлялся, как только моим хозяевам не противно меня дома держать, другие, напротив, считали, что я милый, надо лишь отрезать мне уши и нос, чтобы не портили внешность.

И вдруг вдалеке я увидел её. Другого человека, такого же, как и я! Её вели куда-то на поводке, и она меня не замечала.

Я не знаю, что со мной случилось, дальнейшее помню как в тумане. Я вырвался и побежал за ней.

— Стой! Стой!!! — кричал я.

Она обернулась, и я увидел девушку неописуемой красоты. На её лице появилось удивление, а потом и радость. Она хотела сделать шаг ко мне, но её дёрнули за ошейник и потащили прочь. Она жалобно заскулила, и я заметил синяки у неё на шее! С ней плохо обращались!

И тогда я натворил нечто такое, чего совсем не помню. Но когда я очнулся в своём кубе, то по виду хозяев понял, что я их сильно покусал.

Они стояли за прозрачной стеной и задумчиво смотрели на меня.

— Что будем делать? — спросил один. — Не должны ли мы теперь его усыпить?
— Нет, это слишком. Но мы его стерилизуем!

Я упал в обморок.

Я сидел в чём-то вроде большой левитирующей сумки. Меня собирались везти на стерилизацию, чтобы я стал спокойнее и перестал испытывать стресс.

Это было ужасно. Я забился в угол, не зная, что предпринять. На самом деле я и не мог ничего предпринять. Я обращался к своим хозяевам с мольбой оставить меня в покое, а ещё лучше — вернуть на Землю. Но они только смеялись, удивляясь тому, какой я глупый.

— Во-первых, стоимость полёта на Землю, — объясняли они, — превышает твою в миллиарды раз. Ты способен понять, до чего это неоправданно? А во-вторых, зачем тебе туда? Опять делать чепуху? И, в-третьих, ты напрасно боишься стерилизации. Ты сам не понимаешь, о чём говоришь! Тебе станет намного лучше, вот увидишь. А если не сработает, мы с помощью генной инженерии изменим тебя так, что тебе точно станет очень хорошо!

В общем, всё было бесполезно, они прислушивались ко мне столько же, сколько прислушиваются к мнению трёхлетнего ребёнка.

Однако человек всегда пытается приспособиться и во всём найти хоть какой-то плюс, чтобы был смысл жить дальше. И я уже начал планировать, что буду утешаться философией, как некогда утешался Боэций, сидя в тюрьме в ожидании казни.

Но, к счастью, утешаться философией мне не пришлось.

Меня всё никак не везли на стерилизацию, что-то случилось, вокруг было много суеты и разговоров. Я не мог понять их смысл, инопланетяне использовали слишком сложные абстракции, однако я уловил, что речь идёт о какой-то катастрофе, которая хоть и не угрожает им, но представляется печальным событием, — его, увы, следовало ожидать, и оно каким-то образом связано со мной.

— У нас плохие новости, — наконец сказал первый, вытаскивая меня из переноски. — Мы не будем тебя стерилизовать.
— Но это же отличные новости! — обрадовался я.
— Дело в том… — они переглянулись. — Дело в том, что, как стало известно, только что… Человечеству пришёл конец!
— Как конец?
— Так. Люди устроили войну и уничтожили друг друга. Никого не осталось.
— Ну не то чтобы совсем никого, — успокаивающе возразил второй, — остались бактерии…
— Да, но лишь те, которые способны выживать в жерлах вулканов.
— Но почему же вы не предотвратили? Вы же там были, вы всё видели и знали… — заплакал я.
— Ну как же, дорогой, — заговорили они тем особым тоном, используемым, когда я нёс глупости, — а принцип невмешательства? Нельзя нарушать саморегуляцию экосистемы!
— И что же теперь? Это значит, я последний? — сказал я и тут же исправился: — То есть крайний?

Они закатили глаза:

— Нет, предпоследний. Так что мы подумали-подумали и решили: а не возродить ли человечество? Ведь Земля когда-нибудь снова станет пригодной для жизни… Кстати, мы же не дали тебе имя!
— В самом деле! Как его назовём?
— Давай Адам! Я считаю, это будет остроумно в данной ситуации!
— Да, я тоже думаю, что это будет остроумно!

Теперь я живу вместе с той девушкой (её назвали Евой), которую однажды встретил во время прогулки и которая чуть было не стала причиной моей стерилизации. Мы любим друг друга, и мы счастливы. Раньше-то мне казалось, что я знаю, что такое любовь, но — я ошибался. Любовь — это нечто такое, что даже жизнь на чужой планете среди инопланетян сделает прекрасной.

Нас поместили в новый куб — он намного больше предыдущего, и в нём полно всяких удивительных штук, чтобы мы с Евой не скучали. Наружу нас не выпускают по соображениям безопасности — ходят слухи, что к нам проявила интерес враждебная змеевидная раса.

У нас родился сын, и наши хозяева назвали его Каин, тоже сочтя это остроумным. Но мы зовём его иначе. Скоро родится второй.

В общем, жить можно. Мешает только одно — частые гости у наших хозяев. Они собираются у стен и чего-то долго ждут, глядя на нас. Что только я им ни говорил и как их ни обзывал — всё бесполезно, словно я обращаюсь к пустоте.

Я знаю, чего им надо. Они хотят наших детей для разведения — по всей планете все лишь о том и мечтают, чтобы завести себе людей, ухаживать за ними, а потом возить на выставки диковинных животных и получать за это призы.

Наши хозяева в какой-то момент тоже заразились идеей выставок и решили нас дрессировать, но мы упёрлись и не поддавались дрессировке — ни в какую. Они списали это на природную отсталость хомо сапиенс и успокоились.

В редкие минуты взаимопонимания мы все вместе можем нормально поболтать. Хозяева обещают с помощью своих биотехнологий сделать так, чтобы мы с Евой дожили до того момента, когда на Земле возродится человечество. Надеюсь, так и будет.

Редакторы Алёна Купчинская, Станислав Чирков

Другая современная литература: chtivo.spb.ru

В бар «Истлевающая лошадь» вошёл Мудрец. Бар был из разряда «спасибо, что без окон», в нём разило солёной рыбой. На стенах висели газетные вырезки о сбежавших маньяках, солдатские флюорограммы, ржавые тромбоны и валторны, чучела гигантских жуков. В зале никого не было, лишь за стойкой сидела Детка. Она была чужеродна окружающему убожеству и одета строго по моде.

— Привет, — сказал Мудрец.
— Ты кто такой? — отозвалась Детка.
— Я Мудрец. А ты?
— Меня называй Христиной.

Мудрец сел рядом с Христиной, заказал односолодовый виски, а ей предложил повторить коктейль «Говорящий егерь». Детка не отказалась, и бармен, скрывая надменность, поставил перед ними напитки и уставился в хоккей на ТВ. У стойки был книжный шкаф. Заметив в нём том Ремарка, Мудрец поинтересовался у Детки, читала ли та «Жизнь взаймы».

— Я знаю, что ты за человек, — ответила на это Детка. — У тебя жизнь не взаймы, а на сдачу. Когда ты заходишь в заведение хоть на йоту приличнее этого, тебе начинает казаться, что тебя вышвырнут оттуда, как только кто-нибудь взглянет на твои ботинки.
— А я знаю, что ты за человек, — сказал Мудрец. — Когда ты садишься в маршрутку, ты делаешь вид, как будто разговариваешь по телефону. Жалуешься воображаемому собеседнику, что твой «Порше Кайен» в ремонте.
— А я знаю, что ты за человек, — сказала Детка. — Ты валяешься у подножья социальной лестницы среди миллионов таких же. Всю жизнь стараешься вскарабкаться хотя бы на первую её ступеньку. У тебя ничего не выходит, и тогда ты силишься достать до верха хотя бы струёй мочи. Вот только твоя ссанина вечно льётся назад на тебя.
— А я знаю, что ты за человек, — сказал Мудрец. — Услышав по радио ‘Memories’ Уэббера, ты переключаешь её на клубную музыку, чей ритм довольно точно соответствует бодрой ебле.
— А я знаю, что ты за человек, — сказала Детка. — Когда ты трезв, тебе становится страшно. Если сделать гематоген из твоей крови, получится чистейший гашиш.
— А я знаю, что ты за человек, — сказал Мудрец. — Ты всем говоришь, что никогда не трахаешься с фотографами. Но тебе никто не верит, потому что у тебя на аватаре фото, где чья-то рука оттягивает твои трусики.
— Я не трахаюсь с фотографами, — парировала Христина.
— Я знаю одного из них, — сказал Мудрец. — Он рассказал, как они это проворачивают. Здесь главное — действовать плавно. Сначала просят тебя слегка задрать маечку, потом взять верхнее ре, потом бац! И ты думаешь: как так вышло, что я на бабушкином фортепиано, а этот негораздок на мне?
— Тебя правда называют Мудрец? — с презрением спросила Христина.
— Нет, я сам так себя называю, чтобы клеить таких, как ты.
— Похоже, ты просто дурак, — серьёзно сказала Детка.
— Ты откажешься от своих слов прежде, чем прикончишь третий коктейль.

Бармен смотрел телевизор. Мудрец и Христина пили.

— Что ты делаешь в этой дыре? — спросил, закурив, Мудрец.
— Встречаюсь с одной особой. Художница. Чокнутая Дарья. Две попытки самоубийства за полгода. Боюсь, что уже не придёт.
— Ты не похожа на любительницу живописи.
— Эта фригидная девка бесплатно выставляет картины в галерее моего отца, — с усмешкой сказала Христина, нежа в руках айфон. — Сказала, есть новый шедевр, «Цветок ванили в помойке».
— Звучит не так уж и плохо, я бы на это взглянул.
— Звучит отвратительно пошло.

Мудрец заинтересовался.

— Сможешь дать определение пошлости?
— Дать определение пошлости?
— Дать определение пошлости. Мне крайне важно знать твоё мнение.

Тогда Христина задумалась, напрягла свои алые губы, напрягла свои сильные икры и с уверенностью сказала:

— Пошлость — это то, что похабно. То, что матерно и непристойно. Что запикано в кинофильмах и не встретится на YouTube.
— Чёрт, — ответил Мудрец. — Эту фразу я бы вытатуировал на спине. Ты права, я совсем не мудр. Допивай свой коктейль, я больше беспокоить тебя не стану.

Мудрец повернулся на стуле, встал, проследовал мимо стойки и сокрылся в недрах уборной. Через несколько минут он вернулся, сел на место и сказал этой Детке:

— Я слышал голоса.
— И что?
— С кем ты тут разговаривала?
— С барменом.
— Виктор с рожденья немой.
— Думаю, что ты лжёшь.
— Можешь сама его спросить.

Христина обратилась к бармену:

— Откуда этой пьяни известно, что твоё имя Виктор?

Бармен ничего не ответил.

— Так с кем ты тут разговаривала?
— Говорила по телефону.
— С Чокнутой Дарьей?
— С ней. И она сказала, что новый шедевр будет дописан уже к рассвету.
— Тогда зачем она тебя сюда позвала?
— Я думаю, что эта сучка переоценила скорость своей работы. Теперь весь вечер пропал.
— Я знаю, как скрасить твой вечер.
— Меня уже тошнит от тебя.
— Мне нравится, что ты говоришь правду. Знаешь, как говорил Иисус?
— Как?
— Правду говорить легко и приятно, а полуправду — не так легко, но тоже сойдёт.
— Иисус такого не говорил.
— Вот именно, Детка. Вот именно.

Мудрец жестом подозвал бармена и велел повторить им выпивку. Тот не ослушался и очень живо поставил перед ними напитки. Они пили, и пили, и пили, пока наконец Мудрецу не удалось убедить Христину подняться в его мансарду посмотреть новый фильм Джима Джармуша. Мудрец расплатился по счёту, но ни он, ни Христина не оставили чаевых. Когда эти двое, шатаясь, покинули «Истлевающую лошадь», бармен тихо проворчал:

— Колоброды.

Уже через десять минут Мудрец бросил Христину на большую, неправильной формы, пахнущую рыбой кровать. Он с треском сорвал с Детки то, что она называла одеждой. Схватил за блестящие волосы, доходившие почти до ягодиц. Заставил хрипеть, извиваться, стал кусать её уши и шею, сжимать её белые груди и лупить их офицерским ремнём. Эта сучка очень громко кричала, и мне доподлинно об этом известно, поскольку в момент их соития я был двумя этажами ниже. В течение ночи они делали кратковременные перерывы на сигареты и дешёвое вино, а после третьего захода Христине даже удалось ненадолго уснуть.

И лишь когда рассветное солнце осветило скомканные простыни, Мудрец резко отстранил Христину и сказал, глядя сверху вниз:

— У тебя 90 секунд, чтобы убраться из моей мансарды.
— Ты спятил, — пролепетала Детка высохшими губами.
— Возможно, но это не улучшит положение твоих дел через… 80 секунд.
— Дай мне хотя бы одеться, мой бюстгальтер где-то на кухне.
— Боюсь, через минуту с лишним тебя это волновать не будет.
— Ты что, угрожать мне вздумал?
— Узнаешь через минуту.
— Чёрт, прекрати это делать! Это дурацкая шутка!
— Если я хоть немного похож на шутника, Детка, тебе не о чем волноваться.

Христина вскочила с постели, сгребла свою одежду в охапку и выбежала в подъезд. Мудрец, закурив сигарету, вышел за нею следом и громко крикнул вдогонку, наслаждаясь раскатами эха:

— Помнишь, вчера мы с тобой разговаривали про пошлость?

Детка надевала туфли, стоя пролётом ниже.

— И что? — сказала она.
— Знаешь, пожалуй, я всё же не согласен с твоим определением. Я склонен считать, что пошлость — это то, о чём тебе лично в данный момент времени и в этом конкретном месте просто не нужно знать.

В ответ Христина скривилась, показала Мудрецу средний палец и зацокала каблуками, торопливо спускаясь вниз. Мудрец вернулся в квартиру, а примерно через тридцать секунд у него зазвонил телефон.

— Доброе утро, Платон Игоревич, — сказал женский голос в трубке.
— Здравствуй, Суицидарья.
— Зовите меня Чокнутой Дарьей. Готов ли мой новый шедевр?
— «Цветок ванили в помойке» расцвёл приблизительно десять… или двенадцать раз за ночь.
— Вы отвратительный вымесок. Я крайне вами горжусь.
— Поэтому мы и сотрудничаем. Отныне можешь считать, что за аренду студии в этом месяце ты со мной расплатилась.
— Отец этой сучки не платит ни гроша за мои картины.
— Не оправдывайся, я на твоей стороне. И рад, что мы нашли выгодное для всех решение.
— Действенное и непошлое.
— Действенное и непошлое.

Чокнутая Дарья сказала:

— А если приведу вам племянницу декана кафедры мифологии, это будет считаться оплатой за два месяца аренды?
— Как зовут? Мнемозина?
— Нет.
— Персефона?
— Не угадали.
— А как?
— Афина.

Платон тут же повесил трубку и почувствовал, что у него немного болит голова. Тогда он отправился на кухню, достал из шкафчика упаковку аспирина, принял четыре таблетки и запил их большим количеством воды.

16 июня 2014

Рассказ «Мудрец и Детка» вышел в сборнике «Пожниночь» (Чтиво, 2022). Читайте демо-версию и загружайте полную версию на официальной странице книги.

1

Молодой мужчина завязывает галстук, стоя у зеркала, и улыбается. Рядом крутится женщина, то и дело поправляет на нём костюм, чуть ли не сдувает пылинки.

— Костюмчик мы тебе приобрели отпадный! Я же говорила, пригодится! А ты всё: повода нет, носить некуда, затратно. Сколько наговорил! А меня-то никогда не слушаешь.
— Ну почему же. Сейчас вот слушаю.

Ему явно нравится смотреть на себя в новеньком костюме, но ещё больше радует повод, ради которого костюм был торжественно извлечён из шкафа. Мужчине сделали предложение на работе — он занимается продажей сантехники в небольшом офисе, проводит встречи, подписывает договоры, заказывает рекламу и привлекает новых клиентов, а ещё отвечает за то, что в таких конторах называют «формированием положительного имиджа». Теперь пришла пора позаботиться и о собственном имидже — директор пообещал ему лично, крепко пожав руку, что если он успешно проведёт презентацию, то возглавит новый, специально под него созданный отдел. У него будут сотрудники и сложные, но интересные задачи. Пора бы уже, доверительно подмигнул босс.

— Я тут кое-что придумал. По поводу презентации. На двадцати восьми листах. Изучил, так сказать, опыт практикующих коллег. Может, глянешь? Ты же у нас в этих делах опытная?

Ни он, ни жена не оканчивали специальных факультетов или курсов — они работали и всему учились самостоятельно. В их посёлке городского типа, достаточно далёком от столицы, просто больше некуда было идти работать — только продавцом. Вопрос лишь куда — в магазин или офис. Можно было ещё учителем в школу, но они хотели, чтобы хватало денег не только на еду. Постепенно втянулись.

И вот он получил шанс стать действительным, а не номинальным главой семьи — человеком, который её обеспечит. О ребёнке, опять же, пора задуматься. Они задумывались.

— Посмотрю, конечно, — смеётся женщина. — Ты у меня умничка, ты со всем справишься. Голова у тебя потому что светлая! — она гладит мужчину по голове в избытке нежности, потом обнимает его и утыкается ему в плечо. — Всё у нас будет хорошо.
— Обязательно, — мужчина становится серьёзным. — Тут бы на корпоративе ещё ничего не случилось. А то все ужрутся, ты знаешь… Такие странные решения иногда принимают. Ну, после… А я хочу… я там придумал… — мужчина подбирает слова. — Поговорить с ним кое о чём, наедине. Идея у меня есть.
— И у меня идея есть… — шепчет женщина и берёт его за руку, уводит за собой в комнату. — Ты такой у меня элегантный, такой стильный. Такой страстный муж-чина, — она игриво смеётся, старательно проговаривая ж-ч.

Через час они лежат на диване. Ветер дует в распахнутое окно их девятиэтажки, и, если повернуть голову и слегка приподняться, можно увидеть тёмные ветви деревьев и звёзды. Но они видят друг друга. Костюм, заботливо возвращённый в шкаф, ждёт своего часа.

— Через недельку всё и решится, — говорит мужчина, но она не хочет больше слушать.
— А у меня всё без перемен. Отправляю факсы-шмаксы, звонки эти, блин, письма. Мне они даже снятся, письма эти. Представляешь?

Он кивает.

— Но главное, что есть работа. В тепле, не в обиде. Может, когда, — женщина задумывается, — всё станет лучше, нас тоже расширят. Я на хорошем счету, — женщина закрывает глаза. — А тебе что снится?
— Ты, — выдыхает мужчина. Женщина смеётся, целует его.
— Побрейся, — говорит.

Он отворачивается к стенке.

— Спать — хорошо, — зевает он. — Поздно уже.
— Спать — прекрасно, — улыбается женщина, потягиваясь на кровати. — Дома всё прекрасно, — она поворачивается и обнимает мужчину сзади. — Как хорошо, что мы стали жить вместе, правда?
— Правда, — бубнит мужчина.

Ему снится сон, как будто он возвращается с работы в своём прекрасном костюме, с портфелем в руке, поворачивает за угол знакомой улицы, заходит во двор. Но взгляд мужчины тревожен, шаги быстры.

— Могло быть и хуже, — говорят мужчине. — Могло быть гораздо хуже.

Мужчина не верит.

— Здесь был мой дом, — кричит он. — Здесь был мой дом!

2

Мужчина и женщина проходят по маленькой улице, состоящей из деревянных, в редких случаях кирпичных домов. На домах кондиционеры, возле домов машины. Но улица пуста, и за заборами не слышно голосов. Мужчина и женщина проходят мимо забора и видят кота. Женщина останавливается, чтобы погладить. Кот сначала откликается на ласку и даже начинает мурчать, но вдруг отстраняется и осматривает подошедших странным, тревожным взглядом. Мужчина внимательно смотрит коту в глаза, и ему становится не по себе.

— Такие вот дела, кот, — растерянно говорит мужчина. — Но ничего, кот. Ничего.

Они проходят по улице, обсуждая кота («Как наш» — «Нет, наш жирнее!»), и попадают на маленькую площадь возле здания с колоннами. Здание выглядит обшарпанным, стены изрезаны трещинами, окна кое-где выбиты. Перед зданием несколько скамеек, и все они заняты людьми. Кому не хватило места, стоят рядом или сидят прямо на земле. Мужчина с женщиной видят сложенные в небольшую стопку кирпичи. Они присаживаются, и женщина отстранённо смотрит вдаль.

— У нас закончилась картошка, — говорит женщина. — И ещё салат не из чего делать.

Мужчина молчит.

— И тортика бы хотелось, — мечтательно улыбается женщина. — На обратном пути купим?
— И повод есть, тем более, — говорит мужчина без эмоций.
— Всё будет хорошо, — отвечает женщина. — Я сколько раз тебе говорила!

Женщина берёт иссохшую ветку и чертит в придорожной пыли солнце — кружок и несколько лучиков-линий.

— Пускают! Пускают! — всё вокруг приходит в движение, и они оказываются внутри здания. В актовом зале не хватает мест — люди стоят в проходах, кто-то залезает на подоконники. Возле сцены расставлены в ряд столы, за ними сидят люди, многих не видно из-за суетящихся впереди голов.
— Здесь как-то как в школе, да? — нервно смеётся мужчина. Люди вокруг галдят, слышны эмоциональные выкрики. Мужчине и женщине становится трудно слышать друг друга, они замолкают и смотрят, как к микрофону подходит человек в чёрной и бесформенной одежде. Блестят его очки, он долго и пристально смотрит в зал, затем произносит тихо, но жёстко:
— Минутку внимания. Наговоритесь после. Сейчас послушайте.

Шум стихает.

— Эти люди позвали нас, — продолжает человек, — чтобы рассказать, почему они здесь, и ответить на ваши вопросы.

Из-за стола поднимается человек в камуфляжной форме, с автоматом, подходит к микрофону. Люди с оружием сидят за столами у сцены и в первых рядах зрительного зала, их много, теперь мужчина может чуть приподняться и рассмотреть их.

— Так получилось, — неторопливо объясняет военный. Мужчина и женщина плохо слышат его, к горлу подступает тошнота, но быстро проходит, — что разделительная граница, о которой удалось договориться, проходит ровно по вашему посёлку.
— У нас город! — кричат ему.
— По городу. Практически по его центру. Противник не сдаёт своих позиций. Не можем их сдать и мы. У меня всё. Задавайте вопросы.
— И скоро бои начнутся?
— Не знаю. Мы не нападаем первыми. Но они начнутся.
— Да как же не нападаем?! — раздаётся истерический вопль, и женщина вжимается в холодное деревянное кресло. Мужчина берёт её за руку. — Ироды вы проклятые! Ваши пьяницы на танках по улицам ездят, палят почём зря. Девчонок уже сколько изнасиловали, вы хоть знаете? Изнасиловали и закопали! В магазин идёшь, в школу идёшь — а они в воздух стреляют, пугают нас, ржут. Вы, говорят, не люди, вы скоты. Что вы здесь забыли?

Бабушка с огромной иконой в руках падает на пол, её пытаются оттащить, но она стучит кулаками по полу и бьёт по нему же иконой.

— Вы нелюди, вы убийцы! Вы пришли нас убивать! Что вы врёте нам, сволочи?! Вы пришли спалить наш город и всех нас убить!

Её оттаскивают.

— Мы пришли защищать вас, — холодно говорит военный. — Случаев аморального и, несомненно, недостойного высокого звания военного, приведённых вами, я за своим составом не наблюдал.

Мужчина поворачивается к женщине, вспомнив что-то.

— Кота надо покормить.
— Ага, в магазине напомни, купим, — отвечает женщина.
— В конце концов нам эта война не нужна, никому эта война не нужна, — монотонно говорит военный. — Приказ есть приказ.

Все расходятся.

— А другая сторона что, лучше? — кричит кто-то в толпе, мужчина и женщина стараются быстрее выскользнуть на воздух.
— Нет никакой другой стороны, — звучит им вдогонку. — Другая сторона — это мы.

Они идут по той же улице, деревья шумят ветвями.

— В людях и так заложено горе, — говорит мужчина растерянно, словно пытаясь собрать мысли воедино. — Люди стареют, умирают, теряют близких. Всё вокруг ветшает. Болезни, катастрофы, несправедливость. Зачем ещё и это нужно?
— Я не знаю, — шепчет женщина и смотрит себе под ноги. — Мне это не нужно.
— Ты веришь этим военным? — спрашивает мужчина.
— Я верю, что всё будет хорошо.

3

Мужчина и женщина сидят на кухне. Он наливает кипяток из чайника, достаёт серый пакетик.

— Чай — это дом, — почему-то говорит женщина. — А дом — это чай. Вот только торт так и не купили, жалко.
— Тебе же сказали в магазине — нет. Какие сейчас торты, — мужчина усмехается. — Жопа слипнется.

Женщина смеётся.

— Иди сюда, — говорит тихо. — Пожалуйста.

Мужчина и женщина сидят, целуются. Он отхлёбывает чай.

— Подумай о проекте, — говорит женщина. — Ты столько работал. У тебя всё должно получиться. Ты заслужил.
— Да. Знаешь, что я думаю? Мне ведь нравится этим заниматься, — говорит мужчина. Воспоминание о работе придаёт голосу бодрости. — Работа меня заряжает, мобилизует! Кто-то идёт на неё как на каторгу, а я вот люблю! Понимаешь?
— А я не знаю, — говорит женщина. — Работаю просто и работаю. Живу.

Она гладит его волосы в задумчивости.

— А вообще, это туфта, конечно, — женщина смеётся и аккуратно целует мужчине кончик носа. — Мой нос любит твой нос.

Мужчина улыбается, он вспоминает, как начинал встречаться с женщиной, как ухаживал за ней, говорил ей первые слова. Это было давно, теперь другая жизнь, но вот, они вместе.

— И мой нос любит твой нос, — говорит он тихо и целует её.
— А у тебя он такой смешной.
— Большой, да? — предугадывает мужчина.
— Ага, — смеётся она. — И куда-то в сторону смотрит. Как будто призадумался.
— Нос, и призадумался? — смеётся он. — Ну ты даёшь… Нос не может призадуматься, он же нос.
— А твой может. Он такой, особенный.

Женщина идёт в ванную, выдвигает таз с водой, достаёт ковш. Мужчина стоит возле окна. Он набирает номер на телефоне и долго слушает гудки. Звонит другу детства, уехавшему в столицу.

— Ну как там у вас?
— У нас всё отлично, — кричит в трубку друг. — Вискарик пью, пятница, все дела.
— Как у вас в городе? — спрашивает мужчина.
— У нас отлично в городе, — смеётся друг. — Приезжай!
— Ну, сейчас, ты же знаешь, что происходит, — отвечает мужчина.
— Сейчас — то, что надо! — болтается в трубке, как желток в вязком белке яйца, голос друга. Мужчина отстраняет трубку от уха. — Мы навели порядок, скоро всё будет окей. Градус повышается!
— Градус? — переспрашивает мужчина. — Ты о своём вискаре, что ли?
— Я о жизни в нашей стране. В нашей с тобой стране! Скоро конец всей мрази и нечисти, и тогда…

Мужчина кладёт телефон на подоконник. Смотрит на девятиэтажку напротив, на огоньки свечек, тлеющих на чьих-то чужих кухнях, и думает, как хорошо, что в их доме пока ещё есть свет. Ещё он думает, что как же всё это странно: вроде тот же дом, такой же двор, улицы, площадь, даже коты во дворе те же — а мир тем временем становится другим. Как это буднично происходит, словно наступает вечер на парк с прекрасными деревьями и рождает чудовищ.

— Ты слышал, — говорит жена. — У нас, через улицу. Дом разворотило снарядом, частный. Там человек сидел в кресле, вечером, отдыхал. А теперь ни крыши, ни стен, только человек в кресле сидит, представляешь? Как и сидел. Только мёртвый.

Они лежат и дышат, накрывшись большим одеялом.

— Спокойной ночи, — говорит мужчина.
— Мне страшно, — говорит женщина.
— Мне тоже страшно, — отвечает мужчина.
— А ты представь, как мы раньше засыпали. Изо всех сил представляй. Я только так могу заснуть.
— Я представляю, — говорит мужчина.

4

Ночью в их дверь звонят. Сначала настойчиво, несколько раз подряд. Затем начинают стучать по двери чем-то тяжёлым, пытаются выбить. Дверь не выдерживает — деревянная, старая, на худом замке. Мужчина планировал заменить её, получив первую большую зарплату.

В комнате появляются люди в масках, с оружием. Мужчина и женщина просыпаются. Их скидывают с кровати.

— Что вы хотите? — в ужасе шепчет женщина.
— Во двор! — коротко приказывает маска.
— Дайте мы хоть оденемся.

Мужчину валят на пол, избивают. Он что-то пытается сказать, объяснить, но ему не дают. Кот убегает, испугавшись, под диван и оттуда рычит. Женщину тащат за волосы к выходу из квартиры.

— Нормальная вроде, — говорит одна маска другой.
— Скоро узнаем, — отвечает другая маска.

Их ведут по тёмной лестнице, из соседних квартир выводят других людей — напуганных, заспанных. Мужчина и женщина стараются не смотреть на соседей. Во дворе — импровизированная виселица: наспех приделанные к деревьям петли.

— Вы что, нас вешать хотите? — не выдерживает женщина.
— Кого будем вешать — тому, считай, повезёт, — хохочет маска.
— У вас вся ночь впереди, торопиться некуда, — вторит другая. — Позажигаете.
— Какое вы имеете… — начинает мужчина, но его тут же бьют.
— Почему ты говоришь на собачьем языке? — орёт ему в ухо маска.
— Ты говоришь на таком же, — испуганно отвечает мужчина.
— Твой язык собачий, потому что ты собака, — говорит маска и снова сильно бьёт его.

Во дворе жильцов ставят в ряды и пересчитывают. Женщин раздевают, они дрожат от страха и холода.

— А ну вышел из строя! — кричат мужчине.

Он выходит. Люди в масках стреляют ему под ноги и заставляют плясать. Все смеются.

— А вам чё, не смешно? Не смешно, твари?! — люди в масках бьют женщин. — Быстро смейтесь! Веселитесь!

Женщины пытаются смеяться. Нескольких мужчин подводят к деревьям с петлями, каждому вешают на грудь табличку с надписью «собака».

— Эй! — кричит одна маска другой. — Посмотри на его нос! Видал, какой, а?

Маска присматривается к носу мужчины.

— Вот это шнобель, сука! — ржёт другая маска. — Чё кривой-то такой? А, собака?
— Такой вот… — отвечает мужчина. — Родился.
— Сейчас мы тебе подправим недостатки, — говорит маска. — Нарожают, твою мать, уродов. Нормальным людям потом вычищать всю эту мразоту.
— Не надо, — кричит истошно женщина, — не надо! — она вырывается из рук нерасторопного человека в маске и бежит. Мужчина орёт, захлёбываясь кровью, сильный человек в маске крепко держит его голову, другой тянет к ней большой разделочный нож. Мужчина вырывается, но люди в масках сильнее, они бесятся от того, что не получается справиться, несколько раз бьют его в живот.
— Не ори, мы ещё не закончили, — говорит маска. — Ща мы ещё до ушей доберёмся. Исправим дефектики.

Женщина бежит — возможно, пытаясь спастись, покинуть страшный двор, возможно, торопится к мужу, повинуясь нерациональному чувству. Её лицо залито слезами, искривлено ужасом.

Кадр останавливается, наступает тишина. Гости в студии, ошеломлённые зрелищем, некоторое время молчат.

— Вот скажите, — обращается один участник передачи к другому. — Ради чего эта женщина лишилась мужа? Чему принесена в жертву тихая семейная жизнь обыкновенных людей, мечтавших о счастье? За что необходимо было заплатить такую цену? Объясните мне, пожалуйста, я не понимаю.

Оппонент мнётся, собирается с мыслями, но его прерывает красивая женщина в строгом чёрном костюме, с планшетом и микрофоном в руках:

— А ответ на этот вопрос мы узнаем сразу же после рекламы.

Редактор аплодисментов даёт сигнал, и зрители в студии принимаются хлопать. Кадр сменяется. На экране стонет полноватая женщина, сжимая в руках тряпичную куклу.

— Милый мой малыш, где же ты теперь? Повзрослев, ты заходишь в дверь.

В кадре мужчина танцует с женщиной, потом показывают родителей — снова полную мать и бодрого отца в кепке.

— Теперь мужчиной стал сынок, — продолжает стонать женщина, при этом называет средство, благодаря которому это произошло.
— Найдёт работу он, глядишь, — хрипит отец. — Теперь мужчиной стал малыш.

На экране показывают линейку новых средств, сопровождаемую весёлым закадровым свистом. Мать гладит семейную фотографию и, наконец, допевает песню:

— Я слёзы лью от счастья лишь.

Затем передача возобновляется.

Рассказ «Повышение» вышел в сборнике «Российское время» (Чтиво, 2019). Читайте демо-версию и загружайте полную версию на официальной странице книги.

«Вот дерьмо!» — выругался Марио. Он споткнулся о трухлявый ствол упавшего дерева, не устоял на ногах и рухнул лицом в красную, устланную гниющими листьями землю. Тяжёлый рюкзак больно стукнул мужчину по затылку. Марио поднялся, яростно отряхиваясь и отплёвываясь. «Вонючая сельва», — пробормотал он. Мануэль Марио Боста, в узких кругах Сан-Паулу более известный как Супер Марио, поправил рюкзак, утёр рукавом пот и бросил хмурый взгляд на шагающего впереди Даймона Хьюза.

— С вами всё окей? — спросил тот, оборачиваясь.

Идущий первым Пио — обнажённый по пояс индеец-проводник из племени синта-ларга — продолжал невозмутимо орудовать мачете, прорубая дорогу сквозь густое сплетение лиан и воздушных корней эпифитов.

Марио лишь раздражённо махнул рукой. Он ни за что бы не попёрся с этим чокнутым гринго Даймоном в самое сердце амазонской сельвы, но другого выхода у него просто не было. Головорезы дона Фулану буквально наступали ему на пятки, да и агенты АНБ прочно сели на хвост. Марио понимал, что совсем скоро либо первые, либо вторые поджарят ему задницу. Пытаясь уйти от преследователей, он забирался всё дальше и дальше вглубь страны. И в конце концов очутился в Тукандейре — забытой богом деревушке гуарани, притулившейся на илистом берегу одного из бесчисленных притоков Амазонки.

Тукандейра — десяток грязных хижин на пальмовых сваях, между которыми бродили куры и несколько тощих свиней, — была, пожалуй, последним островком цивилизации; сразу за посёлком высилась плотная, тёмно-зелёная стена джунглей. Но даже в этой глуши Марио не чувствовал себя в безопасности. Он знал: охотники за его головой где-то рядом, их появление — лишь вопрос времени, возможно — нескольких дней.

И вот при таких отчаянных обстоятельствах он встретил Даймона Хьюза.

Однажды на закате тот вместе с двумя носильщиками и проводником прибыл на баркасе, доставлявшем раз в месяц в посёлок продукты и иные товары. Представившись профессором Пенсильванского университета, Даймон рассказал, что приехал в Тукандейру с научными целями. Утром он намеревался отправиться в джунгли, чтобы отыскать дикое и маленькое племя пираха, живущее где-то на берегах Мэйхи. Но, как назло, оба носильщика-гуарани, с которыми Даймон имел неосторожность расплатиться заранее, напились и валялись мертвецки пьяные. К утру они бы вряд ли протрезвели. А одному проводнику Пио всей поклажи было не унести.

Марио моментально сообразил, что, похоже, это его единственный шанс. Ни боевики дона Фулану, ни тем более агенты АНБ не полезут за ним в погибельные глубины тропического леса. А вдруг через неделю-другую ситуация изменится. В конце концов охотники могут сбиться со следа. Да и толстяк Фулану не вечен — братья Очоа давно точат на него зубы. Надежды, конечно, мало. Но в его положении в любом случае оставалось уповать лишь на чудо.

Под многоярусным пологом тропического леса царило безветрие. Это и ещё влажный, насыщенный испарениями воздух делали жару невыносимой. Джунгли кишели жизнью. Между огромных, поросших орхидеями и другими паразитными растениями деревьев с писком порхали стаи крошечных разноцветных попугайчиков. Их более крупные сородичи летали парами, резко и противно крича.

Опасность подстерегала повсюду. В ветвях таились змеи, гигантские пауки-птицееды и множество других смертоносных тварей, под ногами шныряли ядовитые сколопендры. Мириады мух и вездесущих москитов с жужжанием кружили над путниками.

Марио как мог отмахивался от назойливых насекомых, с завистью поглядывая на полуобнажённого Пио — тому, кажется, всё было нипочём. Размеренными, отработанными движениями он расчищал путь их маленькому отряду, не обращая внимания ни на удушающую жару, ни на укусы москитов.

Хоть Марио был наполовину араваком, он, подобно многим метисам, смотрел на индейцев с презрением, как на примитивных дикарей. Разве нормальный современный человек станет жить в этом зелёном аду? Сюда даже солнечный свет проникает с трудом. Джунгли Марио не любил, не знал и боялся их.

Прошлым вечером, когда отряду пришлось вброд преодолевать заболоченный участок сельвы, Марио постоянно мерещилось, что где-то у его ног, в коричневой воде, скользят тугие пятнистые кольца анаконды; когда же он заметил четырёхметрового каймана, нежившегося на плавучем островке и пристально следившего за людьми близко посаженными глазками, то едва не обделался со страху. При этом Марио, выросший среди уличных банд в фавелах Сан-Паулу, отнюдь не был трусом. Однако сельва и её обитатели внушали ему безотчётный, брезгливый ужас.

Марио снова споткнулся и чуть не упал. Он весь день ощущал какую-то странную сонливость. Это от изматывающей жары, решил он.

Когда стемнело, отряд разбил лагерь в корнях сейбы, чей ствол подобно исполинской мачте пронзал лесной полог и, казалось, упирался прямо в небо. Разожгли костёр и вскипятили воду. После ужина каждый занялся своим делом. Пио улёгся в гамак, ловко приладив его между двух стволов, и закурил неизменную трубку, а Даймон принялся что-то записывать в маленький чёрный блокнот.

Марио допил остатки кашасы из фляжки, потряс её над ухом и швырнул в обступившую их чернильную тьму. Спать он не хотел; ночные звуки джунглей — немолчные стрекотание, жужжание, щебетание — нервировали его. То и дело раздавались чьи-то леденящие душу крики. Иногда они напоминали хохот сумасшедшего, иногда — плач ребёнка. Чтобы успокоиться, Марио решил поговорить с гринго.

— Значит, вы изучаете жизнь дикарей и… всё такое?

Даймон прекратил писать и с улыбкой взглянул на Марио.

— Совсем нет, — по-португальски гринго говорил свободно, правда, скорее как европеец. — Я ведь не этнограф, я миколог.
— Кто-кто?
— Микология, — терпеливо пояснил он, — это наука о грибах. Вот их-то я и изучаю.

Марио прищурился. Грибы — тема лимонадная, подумал он. На некоторых из них можно неплохо заработать.

— Выходит, вы разбираетесь в грибах, — хмыкнул он. — А на кой тогда вам сдались эти пираха?
— Собственно, меня интересуют не сами пираха, а шаман их племени. Его зовут Купа. По моим сведениям он знает, где растут легендарные грибы гумбо. И вот Пио, — гринго кивнул в сторону проводника, — обещал мне устроить встречу с этим Купой.
— Грибы гумбо? — Марио нахмурился. — Не слыхивал про такие. И в чём их ценность? Какой-то особенный кайф?
— Насчёт кайфа не знаю, не пробовал, — рассмеялся Даймон. — Хотя всё возможно. Но главное, с ними связано одно любопытное индейское поверье.
— Никогда не интересовался дикарскими сказками, — Марио скривился.
— А напрасно! Согласно этому поверью гриб гумбо обладает таинственной силой, является источником загадочной власти и даже может совершенно изменить природу человека, который рискнёт его попробовать. Причём речь идёт не о банальном расширении сознания а-ля методики Кастанеды, а о реальных физических метаморфозах… Разумеется, надо делать скидку на склонность представителей первобытных культур к гиперболизации действительности. Но, возможно, гумбо на самом деле способен оказывать на человеческий организм некое мощное трансмутирующее воздействие. В любом случае это неизвестный науке гриб. А значит, я стану его первооткрывателем.

Марио понял далеко не всё из сказанного. Однако слова про власть и силу крепко запали в его душу. Это были правильные слова. Они грели сердце.

Он долго не мог уснуть, ворочался с боку на бок, его бросало то в жар, то в холод. Забылся лишь под утро. Ему приснилось, как чудесным образом сделавшись неуязвимым и могучим, вроде Капитана Америки или Хеллбоя, он играючи расправился со всеми врагами, даже с доном Фулану. А потом сам возглавил его бизнес.

Проснулся Марио весь в поту и совершенно разбитый. Даймон с тревогой посмотрел на его красное от внутреннего жара лицо и поинтересовался, как он себя чувствует.

— Проклятые джунгли, — проворчал Марио, со стоном закидывая на плечи рюкзак, — они высасывают кровь из меня, высасывают точно пиявки.
— Ничего, — обнадёжил его гринго, — Пио говорит, что до «сада дьявола» осталось всего полдня пути. Шаман Купа должен встретить нас там. У него наверняка найдутся какие-нибудь лекарственные снадобья.
— Что ещё за «сад дьявола»?
— Участок леса, на котором произрастает лишь один вид деревьев — дуройя, — охотно пояснил Даймон. — Индейцы верят, что в таких местах живёт злой дух Чулячаки. В действительности всё дело в «лимонных муравьях», которые гнездятся в полых стволах дуройи. Муравьи состоят в симбиозе с этими деревьями и строго контролируют, чтобы ничего, помимо дуройи, на этой территории не выросло. Они просто уничтожают всю прочую растительность.

Марио суеверно сплюнул и перекрестился.

***

К полудню путешественники и впрямь очутились посреди колоннады одинаковых невысоких деревьев. Между изумрудных листьев порхали крупные — размером с ладонь — ярко-синие бабочки. Стволы деревьев были свободны от лиан и эпифитов; на земле под кронами тоже ничего не росло, даже кустик папоротника; лишь напоминающие финики плоды устилали красную почву. Отряд остановился.

Из-за стволов дуройи бесшумными тенями выступили трое индейцев: сплошь покрытый татуировками старик и два вооружённых копьями воина; у всех троих волосы спереди были выстрижены, но оставлены длинными на затылках.

Пио протянул татуированному старику свёрток и что-то спросил на гортанном наречии. Шаман молча принял подарки и так же молча ткнул рукой в сторону Марио. Все посмотрели в том направлении. Марио тоже опустил взгляд и увидел совсем рядом, буквально в шаге от себя, гриб с мясистой коричневой ножкой и конусообразной багрово-красной шляпкой. Он походил на конский фаллос.

— Гумбо! Это точно гумбо, чёрт меня подери! — воскликнул Даймон и кинулся к грибу. Но Марио преградил гринго путь, грубо оттолкнул его и выхватил короткоствольный револьвер.
— Все отошли, — хрипло скомандовал Марио. — В сторону… Живо!

Даймон попятился, оторопело смотря в воронёное дуло.

— С вами всё окей? — пробормотал он. Один из воинов-пираха занёс копьё. Грохнул выстрел, воин подпрыгнул и упал на спину. Второй воин издал возмущённый возглас, но шаман вскинул руку в останавливающем жесте, и тот послушно замер.
— Кто шевельнётся… убью, — срывающимся голосом предупредил Марио. — Это моё… Моё!
— Чулячаки, — едва слышно прошептал Пио, указывая на Марио пальцем.
— Ещё слово, и ты труп, — посулил проводнику Марио.

Проводник медленно опустился на корточки и, обняв колени, застыл с бесстрастным выражением.

— Друзья! — фальшиво-бодрым голосом начал Даймон. — Давайте не будем горячиться…
— Замерли, я сказал! Всех положу! — истерично завопил Марио. Лицо его было мокрым от пота. Глаза налились кровью и бешено вращались в орбитах.
— Вы явно больны, приятель, — вновь попытался успокоить его Даймон. — У вас мозговая горячка. Вам следует…
— Захлопни рот, гринго!
— Но что вы собираетесь делать? — скорее с удивлением, чем со страхом поинтересовался он.
— Заткнись! Заткнись! Заткнись, сволочь!

Лихорадочно направляя ствол то на одного, то на другого свидетеля, Марио нагнулся, выдернул гриб из земли и жадно сунул в рот. Давясь и морщась, кое-как разжевал и проглотил. Потом, продолжая держать гринго и индейцев на прицеле, попятился и обессилено прислонился спиной к дереву. Марио била дрожь.

Сначала ничего не происходило. Ровным счётом ничего… И тут Марио ощутил в животе странный холод. Впрочем, это был приятный холод. Конечности его, напротив, обдало внезапным жаром. Он посмотрел на свои руки и изумлённо выдохнул: жилы на них вздулись, мышцы налились силой, как у культуриста. Волна эйфории захлестнула его сознание. Да! Да! Да! Марио понял: ещё чуть-чуть, и он будет способен ломать деревья и дробить скалы. Он станет настоящим Супер Марио. Отныне он никого не будет бояться. Ни гориллы дона Фулану, ни ищейки из АНБ. Он всех их сделает!

Марио хотел издать победный клич, но закашлялся — что-то мешало в горле, что-то постороннее. Марио сунул в рот пальцы и вытянул какой-то белёсый сгусток, похожий на ком большой слипшейся паутины. Потом ещё один. И ещё. И ещё…

Он тянул и тянул из себя комки липкой субстанции, но её не становилось меньше. Он почувствовал, что задыхается. Марио уронил пистолет. И с гадливым ужасом обнаружил, что из всех пор его тела выступают тончайшие полупрозрачные нити; они стремительно росли, змеились и, спускаясь вниз, исчезали в лесной подстилке. Вскоре его всего, словно угодившее в паутину насекомое, оплели эти отвратительные белёсые нити.

Целыми пучками они лезли теперь из его рта, носа, ушей и других отверстий. Ещё через несколько секунд глаза Марио неестественно выпучились, вылезли из орбит и — чпок! — двумя белыми шариками шлёпнулись ему под ноги. А из опустевших глазниц брызнули фонтаны паутинных нитей. Марио зашатался и рухнул наземь. Его тело конвульсивно задёргалось, сдуваясь и скукоживаясь точно проколотая резиновая кукла.

***

Через четверть часа место падения Марио обозначал лишь пологий холмик. Но и он продолжал быстро оседать. Даймон Хьюз и трое индейцев наблюдали за этой метаморфозой в торжественно-мрачном молчании.

Первым не выдержал Даймон:

— Потрясающе! Какой эффективный способ утилизации биомассы. Очень интересно. И перспективно. Но что же легенда? Про власть, про силу… Вымысел?

Пио повторил вопрос шаману. Старик усмехнулся.

— Нет, легенда не врёт, — перевёл Пио его ответ. — Гриб гумбо действительно дарует власть. Полную власть. Но не человеку. А грибу над человеком.

Редактор Алёна Купчинская

Другая современная литература: chtivo.spb.ru