russiandino

russiandino

Выпускаем малую прозу современников и переосмысляем классику. Все проекты арт-конгрегации Русский Динозавр: linku.su/russiandino
На Пикабу
Дата рождения: 31 декабря
2454 рейтинг 89 подписчиков 5 подписок 543 поста 23 в горячем
Награды:
5 лет на Пикабу
2

Гроза | Полина Казанцева

Я сидел в баре и бухал. Ничего нового. «И пиво пенится, и течёт водка по заусеницам». Мы с друзьями-музыкантами всегда отдыхали вот так после репетиций. Мне было скучно. Темы для разговора почти всегда были одинаковыми: что нового у общих друзей, как идёт работа над личным проектами.

Гроза | Полина Казанцева Проза, Авторский рассказ, Рассказ, Писательство, Длиннопост

Олег непрерывно болтал о своей новой гитаре (не такой уж новой, если задуматься). Я залипал в телефоне. Лента ВК тоже мало чем удивляла. Вот фотки с концерта моих приятелей (познакомились на фестивале в Ирбите, там какой-то педиковатый панк пытался уговорить меня на прокол сосков, а эти парни вовремя подоспели и спасли меня от неминуемой смерти), вот бывшая на байке с каким-то перцем (неужели она думает, что если я играю рок, то непременно должен впечатлиться от вида раздолбанного «Юпитера»...), Олег целует свою гитару (господи, может, ты её ещё вы...берешь в жёны?). Посмотрите, какие милые котята, третий день моего марафона, отлично съездили на гастроли в Пермь, конкурс рок-прозы «Гроза»… Стоп. А это ещё что такое?

Толкаю локтем в бок Чижика: «Слышь, а чё такое рок-проза?» Чижику вообще до лампы. Он чертовски пьян и пытается вызвать такси. В любом другом случае я бы ему помог, но любопытство взяло верх, и я полез в комментарии. О, вот Лиза Орешкина тоже с трудом представляет, что такое рок-проза. Та-ак, что там ей ответили... «Жёсткая, бескомпромиссная, музыкальная». Ага. Понятнее не стало. Вот стихи Егора Летова — это рок-проза? Хотя нет, это же поэзия. Чувствую себя дураком. «Ладно, ребят, мне пора идти». Решил поразмышлять на тему участия по дороге домой.

Так, надо придумать что-то жёсткое. Что у меня было жёсткого? Разве что сидения в автобусе. О, однажды какие-то парни наваляли мне на улице за длинные волосы, ага. Педиком назвали. А потом моя знакомая позвала меня в какой-то клубняк на вечеринку. Я вообще не любитель подобной движухи, но она была симпатичной девчонкой. Из тех фанаток, которые не скачут возле сцены с плакатами и не ломятся в гримёрку. Я таких сразу вычисляю, но мне нравится поддерживать в них иллюзию особенности. Вот я и решил сходить с ней в клуб. Меня сразу насторожило, что чувак на сцене был в женском белье и на стрипах, но я тогда подумал что-то вроде «ну ничё, Фредди Меркьюри тоже был с причудами». Музыка мне не понравилась, и я решил сразу переходить к делу. Для начала мне нужно было убедиться, что я выгляжу относительно презентабельно, так что я направился в туалет, дабы посмотреть на своё свежевыбритое лицо в зеркало. Стою, значит, причёсываюсь, а тут ко мне какой-то парень начинает катить. Вы не подумайте, я таких ребят не осуждаю, но было в этом витязе что-то не так... Приглядевшись, я узнал того чувачеллу, который мне как-то прописал по щам за волосы. Вот это номер. К слову, клуб оказался гей-клубом, а та самая фанатка — лесбиянкой. Вот это было жёстко.

А что насчёт бескомпромиссности? Я же вроде как повёлся, пошёл в этот дурацкий клуб, будь он неладен. А вообще, как часто я иду на компромисс? Знаете, я вот вроде весь из себя такой крутой и брутальный, прямолинейный, смелый и всё такое... а в душе очень мягкий человек. Стыдно признаться, но я всё ещё скучаю по морской свинке той самой бывшей-байкерши. Да и что греха таить, фанатки с плакатами меня тоже не бесят, хоть я и люблю на них пожаловаться. Прикиньте, им реально вкатывают мои песни, и они сидят такие за пару часов до концерта. Рисуют эти плакаты, чтобы мне было приятно. И вообще человек уступчивый. Это в песнях у меня все шагают на разные буквы. А в жизни я вообще всех люблю. Даже Олега с его гитарой, хотя он и правда странный...

Вот и музыка тоже всех любит. Это я про музыкальность как условие участия в конкурсе. Да, музыка не выбирает слушателя. Я знал столько людей, музыкальный вкус которых меня поражал. Как-то раз я подвозил домой какую-то пигалицу. Стоит такая полторашечка у ночной дороги и голосует. Очки больше, чем лицо, свитер какой-то потрёпанный, в руке стопка книг. Я даже не знал, стоит ли ей предложить включить что-нибудь. А она на меня смотрит своими бусинками и говорит: «Врубай "Рамштайн"». Я аж затормозил. До сих пор с ней дружим. Был у меня знакомый, который двадцать лет работал бухгалтером, носил серый костюм, а домой приходил и танцевал чуть ли не голышом под Боуи. Надо его с Олегом познакомить, такой же странный тип. А однажды вообще какой-то бабах случился. Точнее, не бабах, а Бах. Случайно наткнулся на его композицию на каком-то радио. Остановил машину. Расплакался. Вообще не понял, что это было. Потом узнал, что весь рок на его музыке построен. Зауважал парня.

Вот такая ботва. Такси мимо пронеслось. Из окна машет рукой Чижик. Тепло улыбаюсь и пишу Олегу: «Дружище, ты ещё в баре? У меня тут идея есть для новой песни. Называется "Гроза"». Разворачиваюсь, надеваю капюшон и двигаю в сторону бара. Хах, ну как мне пришло в голову назвать стихи Летова рок-прозой... И правда дурак.

Рассказ — финалист конкурса рок-прозы «Гроза».

Редактор — Анна Волкова

Гроза | Полина Казанцева Проза, Авторский рассказ, Рассказ, Писательство, Длиннопост

Другая современная литература: chtivo.spb.ru

Гроза | Полина Казанцева Проза, Авторский рассказ, Рассказ, Писательство, Длиннопост
Показать полностью 3
2

Булгаковские шарады. Что есть истина? | Галина Дербина

Любите живопись, поэты!
Лишь ей, единственной, дано
Души изменчивой приметы
Переносить на полотно.

Николай Заболоцкий. «Портрет»

Булгаковские шарады. Что есть истина? | Галина Дербина Статья, Рассказ, Авторский рассказ, Проза, Писательство, Длиннопост

Сергей Ермолинский, задумываясь, как возник образ Иешуа, пришёл к выводу, что, вероятно, он был «навеян нашими юродивенькими и блаженными, которых исстари почитали на Руси за святых»: «Тут присутствуют и лесковские странники и проглядывает, может быть, Мышкин Достоевского. Но это не более чем "толчки", приблизительное влияние. Иешуа прежде всего создан независимым и поэтическим воображением Булгакова» [1]. С этим нельзя не согласиться. Далее Ермолинский предположил: показывая, насколько одинок Иешуа, Михаил Булгаков опирался на текст Талмуда. Некоторые исследователи «Мастера и Маргариты» тоже считают, что кое-какие черты Га-Ноцри были почерпнуты писателем из Талмуда. Это предположение кажется мне в корне неверным.

С Талмудом Булгаков был, безусловно, знаком, но использовал его в другом месте романа. Иисус, созданный воображением Ивана Бездомного, так же, как и талмудический образ Христа, наделён всеми отрицательными чертами и качествами, представляет вывернутую наизнанку, исковерканную до мелочей евангельскую историю. Йешуа представлен в Талмуде отпетым мошенником и пьяницей. Найти в нём хоть что-то похожее на деликатного и наивного Иешуа нельзя. В доказательство добавлю, что в ранних вариантах романа у Га-Ноцри была довольно яркая портретная деталь — «рыжие вьющиеся волосы», затем исправленная: «Руки молодого человека [Иешуа] были связаны за спиной, рыжеватые вьющиеся волосы растрёпаны…» [2]. Подчёркиваю, в последней версии романа упоминание о волосах отсутствует. Полагаю, что писатель убрал эту столь заметную портретную деталь именно вследствие нежелания иметь хоть малейшую точку соприкосновения Иешуа с талмудическим Йешуа, у которого была огненно-рыжая копна волос. И хотя булгаковское описание волос Иешуа лишь отдалённо напоминало описание клоунских волос Йешуа, видимо, писателю была не нужна даже небольшая схожесть. Поэтому он совсем отказался от неё. Вероятно, по этой же причине имя Ешуа, созвучное имени Йешуа и использованное в ранних вариантах романа, было заменено на Иешуа.

Однажды неожиданно для себя я вдруг поняла, что сцену допроса Иешуа уже где-то видела, не читала, а именно видела. Мне вспомнилось, что сюжет картины Николая Ге «"Что есть истина?" Христос и Пилат» не только во многом напоминает историю противостояния Пилата и Иешуа, но и в некоторых местах, как ни удивительно, совпадает совершенно. На картине Пилат стоит весь залитый солнцем. Солнечный луч освещает его, как бы подчёркивая моральное и физическое превосходство, его коренастую, полноватую фигуру, его сытое довольство, которые в описании всадника Золотое Копьё тоже трудно не заметить. Отмечу, что кульминационный момент суда булгаковского Пилата очень напоминает полотно Ге.

При рассмотрении картины Ге следует прежде всего остановиться на его оригинальном световом решении. Современники Ге ставили ему в упрёк именно световое решение. Если помните, полотно разделено по диагонали на тёмную сторону и на освещённую ярким солнцем. На солнечную сторону художник поместил Пилата, а на тёмную — Христа. В художественном языке мрак и темнота, как правило, отождествляются со злом, а свет — с добром. Это сильно смущало посетителей выставки, и большинство из них категорически не приняли подобное новшество. А ещё их раздражало, что Христос написан с тёмным лицом и всклоченными волосами, растерявшимся и совершенно лишённым какой бы то ни было духовной значительности. Некоторые считали, что Иисус Ге изображён человеком злым, человеком, в котором ничто не выдаёт не только Сына Божьего, но даже простого благородства. Много серьёзных замечаний высказывалось в адрес картины. Тех, кого удовлетворяло это прочтение образа Христа, можно было перечесть по пальцам.

В плане техники и колорита картина Ге была безупречна, но полотно не пользовалось у публики успехом не из-за моды на ту или иную разновидность живописи. В большинстве своём на выставке люди были православные, поэтому они не могли принять того, что образ Иисуса был серьёзно умалён, а точнее, Ге изобразил лишь одну составляющую двуединой сущности Христа. Божественная составляющая сущности Спасителя в произведении художника отсутствовала вовсе, а человеческая была изображена, как говорили некоторые, с «пошлым реализмом» [3].

К подобному пониманию сути образа Иисуса Христа художник пришёл не сам. Николая Ге связывала многолетняя дружба со Львом Толстым. Примерно в начале 80-х годов XIX века художник познакомился со статьями Толстого на религиозные темы, а после увлёкся взглядами великого писателя. Приехав в Москву, он долгое время жил у Льва Николаевича. Видимо, писатель повлиял на мировоззрение Ге и, как следствие, на его творчество, результатом чего явились картины под общим названием «Страстной цикл», созданные художником в 80–90‑е годы XIX века. Сегодня картина «"Что есть истина?" Христос и Пилат» находится в зале Третьяковской галереи, и мы можем её увидеть, а также сравнить с булгаковским текстом.

Помимо общности условного языка, употребляемого обоими мастерами, их объединяет сюжет, то есть противостояние двух начал. В этом противостоянии заметна особая динамика, это целый спектакль с огромным количеством смысловых линий. Для реализации своей творческой задачи оба мастера для сцены суда выбрали одинаковое место действия. Совпадение заключается ещё и в том, что Ге и Булгаков выводят героев из внутренних покоев дворца наружу, на ярко освещённое солнцем пространство. Можно найти и другие совпадения, например, в характеристике фигур, облике и позах героев, в деталях здания, но я остановлюсь на главном, совершенно невероятном совпадении. У Иисуса Ге, полностью убранного в тень, освещён солнцем только носок сандалии. Поразительно, но в кульминационном моменте романа солнце не просто освещает Иешуа как на картине, а застывает именно у сандалий: «…солнце уже довольно высоко стоит… луч пробрался в колоннаду и подползает к стоптанным сандалиям Иешуа…» Луч солнца замирает на одной черте — у ног Иисуса и Иешуа. Это явная подсказка читателю. Здесь же есть и ещё пара мелких, но немаловажных деталей, а именно: сандалии у обоих героев стоптаны, руки Иешуа связаны за спиной, равно как на картине, где хорошо видны верёвки, коими был связан Христос. Концы этих верёвок висят над сандалиями Иисуса на том уровне, где проходит световое разделение картины.

Есть и ещё подсказки, связанные с живописью Ге. В октябре 2011 года в Новой Третьяковке открылась масштабная экспозиция, посвящённая 180-летию художника. Выставка называлась «Что есть истина?». Конечно, я была на ней и провела не один час, рассматривая полотна, которые были привезены из разных музеев России и парижского музея Орсе. «Страстной цикл» художника был представлен множеством картин, этюдов и рисунков. Каково же было моё удивление, когда я увидела довольно большую работу, которая была посвящена распятию и на которой был изображён Христос, свесивший набок голову в размотавшейся чалме. А потом я приметила ещё пару эскизов, где голова Христа была в чалме, Он был с полузакрытыми бессмысленными глазами, какие бывают у людей, находящихся в забытьи. Вот как эта сцена выглядела у Булгакова в последнем варианте романа: «Счастливее двух других был Иешуа. В первый же час его стали поражать обмороки, а затем он впал в забытьё, повесив голову в размотавшейся чалме».

А вот ещё подсказка. Вы можете помнить, что на иконах и на картинах, посвящённых теме распятия, Христос, как правило, изображается прибитым гвоздями к перекладинам креста. Ге писал этот сюжет не один десяток раз, всё время слегка видоизменяя композиционное решение. Несколько раз он изображал Христа традиционно, то есть прибитым к кресту; есть вариант, где руки прибиты гвоздями и дополнительно привязаны верёвками на уровне локтей. Но есть версия, где гвозди отсутствуют вовсе, а руки Христа привязаны верёвками к поперечной перекладине. Эта версия запечатлена на нескольких этюдах и на небольшой картине. Подобное композиционное решение встречается очень редко, во всяком случае, кроме полотен Ге, мне такая композиция не известна. Теперь обратимся к тексту Булгакова, в нём все казнимые были привязаны верёвками к столбам: «Дисмас напрягся, но шевельнуться не смог, руки его в трёх местах на перекладине держали верёвочные кольца». А вот как Левий Матвей снимал Иешуа с креста: «Он перерезал верёвки на голенях, поднялся на нижнюю перекладину, обнял Иешуа и освободил руки от верхних связей».

Уверена, что подобных совпадений не бывает. Абсолютно очевидно, что писатель специально внёс эти столь заметные детали (луч солнца, остановившийся у сандалий, размотавшуюся чалму, связанные за спиной, привязанные верёвками к перекладине руки, стоптанные сандалии) в свой роман, чтобы перекинуть смысловой мостик к картинам Ге и тем самым помочь читателю уяснить, кем является его Иешуа. Эти авторские подсказки невольно позволяют трактовать образ Иешуа Га-Ноцри как образ обычного человека; человека мягкого, умного, увлечённого идеей добра, но при этом лишённого всякого намёка на мессианство, иными словами, не Христа.

Примечания

[1] С. А. Ермолинский. Михаил Булгаков. М. : Искусство, 1990. С. 56.

[2] Неизвестный Булгаков. Сост. и коммент. В. Лосева. М. : Книжная палата, 1993. С. 26.

[3] Коротко говоря, из-за этого разразился грандиозный скандал. На выставке «передвижников» у полотна шли бесконечные споры, кто-то был возмущён, некоторые наиболее темпераментные ценители библейских сюжетов даже собирались побить художника. Скандал был столь велик, что в ситуацию пришлось вмешаться Александру III. Рассмотрев ситуацию на специальном заседании, он распорядился, чтобы картину сняли с выставки и исключили из каталога. Это означало, что картина была запрещена к демонстрации на территории Российской империи.

Надо отметить, что Павлу Третьякову картина не понравилась. Известно, что он был старообрядцем, человеком очень строгих религиозных правил. Конечно, о приобретении картины и речи не было, но тут вмешался Лев Толстой. Он написал Третьякову несколько писем в защиту картины [Л. Н. Толстой. Собрание сочинений в 22 томах. Том 19. Избранные письма 1882–1889]. Согласившись с тем, что в его коллекции должны присутствовать произведения и тех художников, позицию которых коллекционер не разделяет, Третьяков приобрёл полотно.

Редакторы Алёна Купчинская, Софья Попова

Читайте предыдущую часть «Булгаковских шарад».

Булгаковские шарады. Что есть истина? | Галина Дербина Статья, Рассказ, Авторский рассказ, Проза, Писательство, Длиннопост

Другая современная литература: chtivo.spb.ru

Булгаковские шарады. Что есть истина? | Галина Дербина Статья, Рассказ, Авторский рассказ, Проза, Писательство, Длиннопост
Показать полностью 2
5

Хвостик | Искандер Лин

Отчим снова кричал: «Да я вас обоих на своём горбу тащу! Молчи, сука!» Эти фразы Глеб Вятенко услышал последними в тот момент, когда улизнул из дома на улицу. Сбегая по ступеням лестничной клетки, он оставлял позади себя накинувшихся друг на друга родителей, квартиру, наполненную злобой и разочарованием, запах крепких сигарет, слёзы и стенания.

Хвостик | Искандер Лин Проза, Авторский рассказ, Рассказ, Писательство, Длиннопост

Мальчишка вышел из тёмного подъезда в светлый майский день. На детской площадке между пятиэтажек он увидел девочку, копающуюся в песочнице, и решил пойти к ней. Это была Полина —девчонка из соседнего подъезда, возрастом на год младше Глеба, но куда более крупная, чем он. Позади неё, на скамейке мирно дремала Полинкина бабушка, которая должна была присматривать за внучкой. Степаниду Петровну Глеб знал за её привычку всех детей во дворе называть сорванцами и «шумыгами». Толстая старушка в повязанном на голову платочке, шерстяном свитере, плотной хлопковой юбке и резиновых калошах мирно сопела, вывернув одну ногу. Полина увлечённо лепила что-то из песка.

Мальчик поприветствовал знакомую:

— Привет! Куличики печёшь?
— Привет! — ответила довольная девочка, утрамбовывая в пластмассовой формочке грунт. — Да. Будешь со мной?

«Если я не соглашусь, она предложит играть в дочки-матери. Это же Поля! Лучше уж полепить эту хрень, раз никого больше нет во дворе», — подумал Глебка и утвердительно кивнул.

— Но ты такие не делай, —попросила подружка, указывая на свои скульптурные шедевры, которые были похожи на развалившиеся снежные комки. — Хлеба больше не надо! Давай тортик сделаем!
— Давай, — ответил Глеб, обречённо выдохнув.

Дети елозили по мокрому песку руками, создавая что-то вроде овала. Полина от удовольствия даже иногда приоткрывала рот, обнажая остатки молочных зубов. Она могла часами напролёт ковыряться в любой грязи, придавая ей какую-нибудь форму. Мальчик просто пытался чем-то занять время. Ему казалось, что гулять одному плохо. Если на улице не было других ребят, он сразу ощущал себя покинутым и отвергнутым. Будто с ним никто не хочет играть.

Вдруг Полинка промямлила:

— Этот тортик будет на похороны.
— Какие ещё похороны? —удивился мальчик.
— Мы с тобой потом можем поиграть в похороны: у нашего подъезда крыса дохлая лежит! Бабушка испугалась её, когда мы на улицу выходили. Сказала, что крысу нужно прикопать. Вот мы и прикопаем тут, рядом с тортиком!

Глеб разделил восторг подруги, но не из-за идеи новой необычной игры, а из-за того, что впервые увидит крысу вживую. Хоть и неживую. Он резко вскочил:

— А где она?
— Вон там, у кустов.

Ничего не объясняя, мальчишка ринулся в указанном направлении.

— А тортик? —возмущённо крикнула Поля ему вслед.

Но Глеба было уже не остановить. Потоптавшись в зарослях ивы, мальчуган всё же обнаружил бездыханного зверька.

«Ого!» — только и подумал Глебка, подняв с земли вытянутое тельце грызуна. Он осматривал крысу с искренним любопытством: тонкие усы, голые когтистые лапки, длинный хвост оставались неподвижными. Мальчишке понравилась гладкая —как ему показалось на ощупь — чёрная шерсть: «Да, мы с ним точно во что-нибудь поиграем!»

Глеб вернулся в песочницу к Полине:

— Давай с ним поиграем!
— С крысой? — на лице девочки возникла гримаса отвращения.
— Да. Ты потрогай, он мягкий!
— Да? — ребёнок протянул руки к трупу зверька и погладил мёртвое тельце. — Да, действительно мягкий.
— Ну что, сыграем?

Полина перебила друга неожиданным вопросом:

— А как его зовут?

Глеб задумался, а затем ответил:

— Хвостик! Его зовут Хвостик!
— Ну, тогда давай покормим Хвостика тортиком, —сказала девочка в предвкушении необычного развлечения.
— Давай!

Глеб присел рядом с Полиной и положил Хвостика на песок. Крыса выглядела совершенно незаинтересованной в «кулинарном изыске», который приготовили для неё дети. А ещё ребятам не понравилось, что гость их ресторана развалился за обеденным столом. Глебка побежал обратно к кустам за веткой, а Полина начала искать какую-нибудь верёвочку у мусорки в углу двора. Найденным обрывком капроновой нити дети примотали усопшего грызуна к палочке и воткнули её острый конец в грунт. Получилось некое подобие расстрельного столба, только в миниатюре, на котором приговорённого сперва задушили. Он так выглядел из-за нескольких мотков вокруг крысиной шеи. Ведь голова заваливалась вниз, а ребятишки хотели, чтобы «посетитель» их «кафе» смотрел перед собой. Хвостик не жаловался.

Поля подняла один из своих куличиков:

— Хвостик, ты голоден! Перед тортиком же нужно поесть хлеб! Хочешь?

Хвостик был не против.

— Хочет! —ответил за него Глеб.
— Держи! Самый вкусный! Я его сегодня испекла, —с этими словами девочка сунула ком песка крысе в морду.

Хвостик не возражал.

— Вкусно? —поинтересовалась у едока малолетняя кулинарка после того, как, по её мнению, гость «кафе» попробовал блюдо.

Хвостик не высказал ни слова критики.

— Думаю да, —решил за «гостя» Глеб. Он улыбался: игра его забавляла.

Выбросив в сторону первый комок песка, Полина взяла из кучки второй:

— Тогда ты, наверное, хочешь добавки?

Хвостик не отрицал.

Аккуратно потыкав куличиком в холодный крысиный нос, ребёнок просеял грунт сквозь пальцы, раздавив его в ладошке. Полина опять потянулась к кучке со словами:

— А теперь штрафную! —первую часть слова она произнесла невнятно, сделав упор на громкое окончание.

Хвостик не противился.

— А теперь можно тортик, — произнесла девочка тоном своей мамы, заставлявшей её поесть перед прогулкой.

— Тортик-тортик-тортик! —пропел Глебка на случайно пришедший в голову мотив.

— Ахр! —проснулась от неожиданного громкого звука Степанида Петровна. Сонным взором она пыталась разобрать, во что же там играют сорванцы. Разглядев примотанного к ветке мёртвого грызуна, она закричала. — Ай! Ты же! Матерь небесная, что же это творится-то! Вы что, с крысой играете дох… Ах, ты её принёс!

Глеб внезапно понял, что сейчас ему будет худо.

Старушка начала медленно вставать со скамейки, приговаривая:

— Олух! Бестолочь! Ты что удумал, а? Ты что делаешь, а? Это же крыса! Вы гляньте на него: к моей внучке с дохлой крысой пришёл! А ну, брысь! А ну, брысь отседова! Брысь, я сказала! А вот сейчас я тебе!

Глеб выдернул палку с Хвостиком из песка и бросился наутёк, не желая знать, что там ему уготовила Полинина бабка. Убежав за соседний дом, Глеб остановился и присел на корточки у ближайшей чахлой клумбы. Раскрасневшийся мальчик начал гладить мёртвого зверька и постепенно успокоился.

Согласный на всё Хвостик никуда не спешил. Он просто лежал в руках ребёнка.

Редактор Никита Барков

Хвостик | Искандер Лин Проза, Авторский рассказ, Рассказ, Писательство, Длиннопост

Другая современная литература: chtivo.spb.ru

Хвостик | Искандер Лин Проза, Авторский рассказ, Рассказ, Писательство, Длиннопост
Показать полностью 3
3

Вилы | Боря Нес-Терпел

I

— Извините, мы не можем вас взять. В трудоустройстве отказано, — в прыщах и всю жизнь не доедавший ответил рыжий паренек, директор Пятёрочки. — Сам понимаешь, — Он поменял «вы» на «ты» и протянул Егору сигарету.

Вилы | Боря Нес-Терпел Авторский рассказ, Проза, Рассказ, Писательство, Мат, Длиннопост

Тот покорно взял её, подобрел и понял, что ругаться смысла нет. Он благодарно кивнул и перехватил зажигалку.

— Конечно, понимаю. Но деньги нужны, деваться некуда, — Егор выдохнул и поднял глаза к небу. Тяжёлые облака толпились и походили на дым — кто-то наверху опустил водный.

Егор курил жадно, раз за разом всасывал дым крепкого табака и оглядывался кругом, засматривался на деревья, траву, в июле особенно сочную, и дикие цветы.

— Найди, где шабашить. Грузчиком на рынке. Или продавцом там же. А можешь на стройку, там нелегалов много, — властитель желудков, печени и лёгких вспомнил, как подростком бродил между торговых точек.

Там и красные советские ковры, и костюм к первому сентября, и харкающая радиотехника. Будущий директор Пятёрочки носился по заставленным проходам, шнырял между гнилыми прилавками и приторговывал насваем.

— Официально хочу, — Егор отвечал отвлечённо и даже не смотрел на того, кто часом ранее мог определить его судьбу — трудоустроиться.
— Э-э-э, брат, это трудно будет, — заключил рыжий-конопатый, дал сигарету в путь, что есть мочи пожал руку и нырнул в железную дверь.

Егор погладил походную сигарету, как дочь, бережно убрал подарок в карман, плюнул и пошёл. Куда — он не знал. Шёл туда, где загорался зелёный, где люди не толпились и где июльское солнце светило веселее всего — тучи ветер разогнал.

Егор шагал широко и звонко, пробивал сапогами тротуар. Для сапог несезон, но другой обуви у него не было. Ноги потели так, что при шаге хлюпало. За Егором плелись мокрые следы.

Егор ласкал сигарету пальцами, выжидал, когда увидит курящего и попросит огоньку. Пока его смолистый спаситель не мелькал впереди, он приподнимал подбородок и щурился, точно китаец в Янтарной комнате. Так его умиляло лето.

Егор слушал, как шуршит листва, смотрел, как она колыхается зелёным морем на ветру. Он останавливался у домов, где больше всего поросло одуванчиков, и вспоминал, как в детстве таскал их своей матери.

Егор вдыхал полной грудью и плевать хотел на выхлопной газ и городскую духоту. Теперь он дышал свободно и от свободы пьянел. Он замечал, как вечереет, только по свету солнца — в конце дня оно залило пятиэтажки оранжево-красным.

Вокзал как церковь в дореволюционной России, — решил Егор и пошёл к пристанищу бедняков, бездомных и убогих. Перед входом он хорошенько отряхнулся, вылил воду из ботинок и натянул лицо пассажира.

Никто на Егора и не посмотрел. Рамки не звенят — и ладно. Он вошёл в зал с потолками в пять метров, с колоннами и главными часами. Роскошь. На чемоданах спали дети. Их родители расположились на липких сидениях и тоже задремали.

Пропитых, с парижским ароматом и дырками на одежде нигде не было. Значит, безопасно, самое то, чтобы заночевать. Егор сел в отдалении, в самом конце зала, у колонны. Мрамор его заряжал, хотя больше всего Егор хотел разрядиться.

Он ощупал пустые карманы — сигарета пропала. По груди разошлась горечь, и стало пусто, словно вырвали сердце и легкие. Егор, правда, не Данко и отлично это понимает.

— Теперь я совершенно пуст, — он выругался, чего давно не делал, и так обрадовался русскому мату, что забыл о куреве. Придётся просить, чего Егор не любил, но деваться некуда. И деньги нужны.

Он вжался в подлокотник и спинку, примостился. Веки тяжелели и потихоньку опускались. Первый день позади. Июлем упился, пошалопутничал. Посплю, а потом работёнку подыщу.

— Егор! Ты, что ли? Старый, какими судьбами? — раздалось под боком, когда Егор едва-едва провалился в забытье.

Он дёрнулся и открыл глаза.

— Помнишь меня? Я Витя, друг детства!

Егор смотрел на молодое, полное жизни лицо и вспоминал, где он последний раз видел такие глубокие голубые глаза. В них к тому же будто плескалось море. Вспомнил. Перед ним тот Витя, с кем они мастерили снежную пещеру. Тот Витя, с которым они таскали лимонад и доски, чтобы сидеть в доме на дереве и потягивать «Буратино». Тот, кого он потерял, как только окончил школу.

— Егор, ты что в нашем городе забыл? Куда едешь? — Витя поднял старого друга, растряс его и трижды обнял.
— Вообще-то никуда. Просто сплю, — Егор потирал глаза и принимал объятия.
— На вокзале? Что случилось, братец?
— Вот так, — Егор не хотел обсуждать свою жизнь и все её перипетии. — А ты здесь почему?
— Жену с дочкой проводил. Сейчас домой иду. О, давай ко мне! — Витя засиял, в глазах его забились волны.

Егор потерял связь с реальностью окончательно. Он давно не спал. А когда драгоценные часы бессознательного к нему приблизились и раскрыли для него руки, его у них отобрали.

От хронического недосыпа и армейского подъёма мир рябил и двоился. Егор увидел глубокие голубые глаза на колонне и подумал, что они принадлежат не Вите, а мраморной махине.

Представь, как на тебя смотрит вокзальная колонна. И ещё с такими глазами, в которых бурлит море. И ещё с таким взглядом, будто сейчас сожрёт. Похоже на наркотический трип, ведь так?

— Просыпайся, друг мой, мы идём ко мне домой, — Витя по-братски приобнял Егора, вцепился в его потрёпанный куртец.
— Что-то мне совсем хреново, — Егор ещё не отошёл от глаз на колонне, как вдруг на его плечи упала чугунная рука — именно такой она казалась ослабевшему организму.
— Ничего, у меня водка есть.

II

— Я вроде как в люди выбился, — Витя опрокинул рюмку, крякнул и прижал руку ко рту. — Жену, детей завёл. Налево не хожу, деньги не пропиваю — всё в дом. Кстати, и дом строю, в пятидесяти километрах отсюда. Потом тебе покажу.
— На какие шиши? — Егор взбодрился спиртом и осматривал здоровенную кухню с евроремонтом: вытяжка, холодильник и печь в один цвет, дорогая плитка с орнаментом и фото из Сочи, Крыма, Турции. Остальных курортов Егор не знал.
— Товарка, можно сказать. Получаю, разгружаю, фасую и продаю, — Витя отвёл взгляд, схватил бутылку и налил обоим. — Деньги есть, а откуда — дело второе. Ты как? Почему на вокзале спишь?

Егор сперва выпил, закинув голову, и оценил люстру — она каскадом света спускалась с потолка.

— Вчера откинулся.
— Господи, что стряслось?
— Пустяки. Убийство.

Витя побелел, опустил руки и голову. Потом встал. Прошёл по кухне. Подошёл к окну, поправил пепельницу.

— Встречался я с одной бабой, — Егор продолжил и не взял во внимание, как Витя кружится мухой. — Мало знал о ней, но частенько к ней захаживал. Я тогда уже устроился на завод — слесарем, — и какое-никакое лавэ имел. По кафе её водил, кофе отпаивал. Она, знаешь, вся из себя была. Типичная провинциальная фифа, которая разок съездила в Москву и возомнила себя москвичкой. Но что-то в ней меня притягивало.

Витя вернулся на место, закурил и уставился на Егора.

— Тянуло так, что я спал и спал с ней. И плевал на то, что толком о ней ничего не знаю. Ещё о своём детстве мне рассказала. Как её отчим в ванной закрывал и трахал. В общем, жалость и похоть во мне перемешались и выдали чувство, похожее на любовь.
— И ты её убил потом?
— Слушай и не перебивай. Одним днем лежу я у неё без трусов, после слюнявого минета. Слышу — дверь открывают, ключами открывают. Моя дура подскакивает, вещи мои — на балкон, а меня — под кровать. Лежу, еле дышу и слышу, как она мужа ласкает: «Привет, дорогой. Ты уже вернулся? А я тебя ждала».
— Какая банальная история, как из мелодрам по телеку. У меня жена такую хрень обожает.
— Далее. Мужик обувь спалил, ходит, ищет. Мне страшно, понятное дело. Наконец доходит до кровати. Лицо его наклоняется ко мне, и вижу я знакомые черты. Длинный нос, маленькие глазки, весь чёрный. Это, знаешь, кто?
— Ну.
— Стасик.
— Тот, которого мы пиздили?
— Верно. Получал он за дело, но об этом, конечно, не помнил. Смотрел он под кровать свирепо. Но ещё свирепее стал, когда я оттуда вылез. Прикинь, какая встреча?
— А дальше? — Витя встал, открыл окно и встал к нему продышаться. К таким поворотам готов он не был.
— Он вмиг вспомнил старые обиды, начал кровать ломать, дверцу шкафа проломил. А потом кровью глаза налились, и он на кухню погнал. Я смекнул, что за ножом. Кинулся вслед, по затылку — ка-а-ак!
— И убил? — Витя закрыл лицо руками.
— Ты ведёшь себя как ребёнок.
— Прости, брат. Тюрьмы боюсь. Сам не чист. Сесть боюсь, — он насасывал сигареты одну за другой.
— Ладно. Отключил я его и сбежал под крики моей (или нашей?) бабцы. Кажется, проехали, обошлось, но нет. Через пару дней прихожу к ней — она написала СМС, позвала в гости и хотела ситуацию обсудить. Поднимаюсь, вижу, что дверь открыта. Не понял, но вошёл. Тишина. Иду на кухню — пусто. Смотрю в зале — никого. Наконец, дошёл до спальни, на кровати — месиво. Она лежит на красном одеяле, пропитанном её кровью. Живот вспорот, глаза вырезаны. И тут — хуяк мне по голове.
— Стасик подставил?
— Ну, такие вот дела, — Егор взял бутылку, налил и опрокинул без закуси.
— Невиновного посадили! — Витя кружился по комнате, как отличница перед экзаменом, как поэт в психушке или как героинщик у барыги.
— Смирился.

Егор знал, что Стасик — мент и что семья его — ментовская. Он же сирота — на тот уже момент — и всего лишь слесарь. Он сел, за месяц изучил понятия, познакомился с кем надо и стал мужиком. Словом, адаптировался.

Старые друзья молчали.

— Ладно, раз ты мне о своей жизни поведал, то и я раскрою карты, — Витя вернулся за стол, налил по рюмке. — Я не соврал, но недоговорил. Занимаюсь я товаркой, но вот товар запрещённый.
— Дети, оружие, наркотики? — Егор спросил с улыбкой, потому что к запрещёнке он привык за двенадцать лет.
— Травка, иногда марки, — Витя ждал, как отреагирует Егор — положительно или отрицательно.
— Хорошо хоть, что лёгкие. А как ты в бизнес вошёл?
— Не поверишь. С одноклассником всё замутили.
— С Петькой Протасовым? — Егор откинулся на спинку, потом встал и тоже закурил у окна.
— С ним! А ты откуда знаешь?
— Он всегда на торчка похож был, — смех разнёсся по кухне.

Тёмные страницы оставили, перешли к светлым, если торговлю наркотиками мимо жены и детей и двенадцатилетнее заключение можно так назвать.

III

— А ты курой побыть не хочешь? — Витя уже икал и расползался по столу.
— Это типа ещё ниже петуха? — Егор усмехнулся, но шутки не понял.
— Нет, я говорю, про курьера. — Витя икнул чуть не до рвоты, рыжая каша поднялась к горлу. — Тот, кто товар доставляет.
— Не-не-не, я официально хочу, — Егор мотал головой, и евроремонт двоился и сверкал калейдоскопом.
— Ты ж только откинулся, тебя никуда не возьмут.
— Возьмут! Я в себя верю. К тому ж не виноват ни в чём.
— Морали у работодателей нет. Есть только бумажки. И у тебя бумажка — попорченная, не целка совсем, — Витя приобнял Егора. — Ты подумай. Месяц поразносишь, а потом я тебя на координатора посажу. Знаешь, какие бабки?

Егор убрал его руку и встал. Шматком мяса он брёл до комнаты. Нащупал во тьме кровать — и упал.

Во сне его мучали сомнения. То он идёт в школу и проваливается в яму, а учителя кричат: «Свернул не на ту дорожку!» То он лежит на коленях матери и плачет, а она ему твердит: «Будь честным, но не всегда. Честных мир не любит».

Проснулся Егор в поту, с сотней картинок перед глазами. Башка раскалывалась. Каждое движение отдавало болью в темечко. Лучше бы рубили пальцы или били палкой. Первое, о чём Егор подумал, — закладки.

Его ломало изнутри. Он никогда не нарушал закона и всегда верил в правосудие. А тут — и закон, и правосудие испортили ему жизнь, пережевали и выплюнули её. Может, если обратиться во зло, мир станет подобрее?

Уже днём Егор шёл по вчерашним улицам. И гадил ту природу, что его вчера вдохновляла, синими свёртками. На третьем часу работы он понял, куда лучше закладывать и как незаметно проверить, нет ли рядом полиции.

Поздним вечером Егору оставалось разложить две закладки. Первая — опасная, рядом с церковью. С ней новоиспечённая кура справилась на ура. Вторая — безопаснее, на заброшке.

Егор вошел в убитый дом, где холодным взглядом его поглощали голый бетон и ржавая арматура. Оставил марки на подоконнике и спалил патруль. Бело-синий бобик орал и мигал вовсю.

Егор присел и наблюдал, куда поедет. К нему. Потом вторая машина. Егор бежит по лестнице, выбегает на крыльцо — там двое. Он ломится в коридор, выбивает двери и ищет окно без стекла. Прыжок — прямиком на мента.

На допросе Егор ничего не отрицал, во всём сознавался и так понравился следователю, что тот причмокивал и улыбался, когда вносил показания. Витю он не сдал, хотя не знал, есть ли его вина в этом.

Егора чудом отправили в Карелию, где он промотал половину первой ходки. Там ещё остались знакомые, которые слушали о воле, об июльской природе и о том, какие вилы встретили Егора там, на свободе.

Из невиновного виновным стать легко, надо лишь откинуться, понять, что обществу уже не нужен, и вернуться туда, где выслушают, нальют чифирь, почешут репу и скажут: «Да, брат, жизнь — такая штука».

Редактор Никита Барков

Вилы | Боря Нес-Терпел Авторский рассказ, Проза, Рассказ, Писательство, Мат, Длиннопост

Другая современная литература: chtivo.spb.ru

Вилы | Боря Нес-Терпел Авторский рассказ, Проза, Рассказ, Писательство, Мат, Длиннопост
Показать полностью 3
1

Мы ждём его возвращения… | Андрей Белый

Стояло лето. Разрывались ожерелья дней. День за днём — золотой, росяный, бирюзовый, жемчужный — падали в чашу безвременья. Так дни летели. Но дни затуманились. Стояла засуха. России грозил недород. Солнце казалось рубином под вуалью — значит, горели леса. Мы были так измучены. Чувствовалось наше одиночество. Давно не видали никого из своих, милых. С нетерпением ожидали его приезда. Часто ходили на станцию. Гуляли вдоль платформы. Ждали известий. Известий не было. И вот получили его письма. Обещал приехать. Могли слушать милый голос. Не раз так бывало: перед свиданием обыкновенно проносилась странная тяжесть, разливавшаяся в атмосфере, точно гигантская серая птица с дымными крыльями. И горели леса. И расстилалась гарь. Нравилась, пожалуй, эта дымка, воплощавшая в окружающем боль души!..

Мы ждём его возвращения… | Андрей Белый Проза, Писательство, Рассказ, Авторский рассказ, Длиннопост

Помню день его приезда.

С утра шёл дождь. Днём парило. Сосны не качались. Калоши расплывались в мягкой глине, когда мы шли его встречать.

Прибыли на платформу в момент прихода поезда. Напряжённо искали широкополой коричневой шляпы и такой же крылатки. Увидали. Он пробежал мимо нас за носильщиком. Шляпа была на нём, хотя и широкополая, но соломенная. Синее пальто нёс он в руках. Серые волосы побелели. Ещё согнулся.

Мы его окликнули. Не слышал. Минуту спустя пожимал нам руки. Смеялся, сняв шляпу, откинув с чела пряди волос. Казалось, в нашей радости он заметил нечто вопросительное, искательное. Смущался, щурясь голубыми подслеповатыми глазами и протирая пенсне.

С обеих сторон было много пережито не сообщённого друг другу. Это создавало атмосферу отчуждённости в самой радости встречи.

На возвратном пути сообщал о своём труде, «Задачи и методы синтетической философии», и о поездках на север, а мы любовно вглядывались в близорукое лицо и с тайной грустью отмечали на нём морщины. Жадно прислушивались к словам, но не приставали с вопросами. В боязливой стыдливости обнаружилась сила нашей дружбы. Знали, что и сам расскажет нам всё на вечерней заре...

Он пошёл отдохнуть. Да и мы разошлись — я и сестра. Было неловко остаться нам с глазу на глаз, было неловко смотреть в глаза. Боялись заговорить о нём в его отсутствие.

Прилив счастья — тихий, пьяный, слегка грустный — уносил сердце, как прежде. Невольно пелись знакомые слова:

Сияй же, указывай путь,
Веди к недоступному счастью
Того, кто надежды не знал...
И сердце утонет в восторге
При виде... тебя [1].

Вошла сестра. Мне стало стыдно.

За обедом он рассуждал о текущих событиях: «Меня поражает отношение общества к марксизму!..» Но от меня не укрылось, что сюртук его чересчур ветх. С горьким упрёком откинулся на спинку стула, как будто он был виноват, что пронзил мне сердце своей бедностью. Но он не заметил моего волнения. Сестра тоже.

Белый день улетал с ветерком. Наплывал красный вечер. Между нами возникла уютная близость, которую он вносил своим появлением, без которой томились, — уютность, приласкавшая нас. Глаза его засияли, как звёзды. Длинными руками перебирал ненужные предметы и заявлял о синтетическом характере русской философии и о многом другом... Отказываюсь передать смысл его слов. Нельзя запечатлеть всех молний. Стучал ножом по столу, портя скатерть... Это было первое звено в цепи откровений, которые он постиг. Уж пропели красные петухи вечера. Белый день канул в бездну ночи. Отовсюду ринулись тени, успокоились — пали на всё. Мы суеверно придвинулись к нашему милому, старому другу. Он теперь молчал... Свистнула птичка и как будто пожаловалась на что-то.

Внезапно сестра сказала печально и торопливо, что она устала и что с ним быть хорошо. Вот он уедет. Хлынет старое. Тоскливый ужас камнем падёт на сердце. Сказала, и слёзы блеснули невольно. Но он молчал, добродушно глядя на нас и, как мне казалось, лукаво. Вдруг хлынула радость, мне захотелось ему подсказать его тайну. Он сидел молчаливый, опоясанный счастьем. Одна рука покоилась на перилах террасы. На другую склонил голову. И сестра взяла его широкую руку. Взяла и поцеловала со словами: «Пусть сердце утонет в восторге при виде тебя». И не противился. Казалось, не слушал сестры, весь ушедши в безмолвие. Знакомые волны опять уносили. Опять после долгой разлуки я хотел сказать о несказанном, но подумал: «Он знает всё». Но он молчал.

Сверкающий метеор тихо понёсся над нами. И растаял. Всё осталось по-прежнему. Только глубокая грусть отуманила взор старика. Разошлись со свечами в руках. Глубокой ночью я гулял. Мне казалось — окрестности улыбались луной, а липы слишком вытягивались, бросая тени. Глубокой ночью облака, как события, наплывали отовсюду. В комнате сестры не потухала свеча. Значит, и сестра не спала. Мы сладко терзались несказанным.

Глубокой ночью не раз подходил к его двери, чтоб приложиться к замочной скважине. Виднелась сутулая спина, склонённая над столом; не было видно головы, припавшей к рукописи: писал о задачах и методах синтетической философии или о многом другом...

Утром свистели синицы. Было холодно и туманно. За рекой прыгал красный петух: там развели костёр, и теперь пламень лизал синюю мглу.

Неловко встретились за чаем на террасе, точно стыдясь друг друга. Он был в синем пальто. Он казался бледный и грустный, сказал, что уедет. На его сапогах я заметил заплату. Ноющая боль поднялась в моей груди. Я не задерживал его.

Крепко пожали руки на станции. «Скоро увидимся» — это был последний привет, о котором так часто вспоминаем теперь, в эти зимние вечера, когда вьюга плачет над старым домом.

Скоро он побежал за носильщиком в вагон московского поезда. В последний раз его фигура мелькнула в окне вагона! Он устанавливает над головой чемоданчик. Сестра закивала ему. Он нас не заметил.

Недавно появился в печати его незаконченный труд: «Задачи и методы синтетической философии»...

Недавно я был на его могиле. Снег кружился у моих ног, и я всё смотрел на трепещущий огонёк лампадки.

Теперь в эти зимние дни мы часто говорим с сестрой о том, что произошло между нами троими. Но мы останавливаемся больше на нём, чем на словах, обращённых к нам. Нам страшно в них разбираться. Мы теперь позабыли будущее: ведь он был весь — будущее, но он отошёл в прошлое. Прошлое опять заслоняет всё. Мы многое забываем и обращаемся к обыденности. С нами уж нет никого из своих, милых.

День за днём — золотой, бирюзовый, метельный — тихо падает в чашу безвременья...

Примечания

[1] Концовка романса «Как сладко с тобою мне быть...» (1843 год; слова П. П. Рындина, музыка М. И. Глинки).

Мы ждём его возвращения… | Андрей Белый Проза, Писательство, Рассказ, Авторский рассказ, Длиннопост

Другая современная литература: chtivo.spb.ru

Мы ждём его возвращения… | Андрей Белый Проза, Писательство, Рассказ, Авторский рассказ, Длиннопост
Показать полностью 3
4

Понтикопень | Иван Гобзев

— Это Пантикапей, — сказала мама.

Она хорошо разбиралась в старине и отлично знала, чтó как называется.

Понтикопень | Иван Гобзев Рассказ, Проза, Авторский рассказ, Писательство, Длиннопост

Они стояли на холме среди руин древнего города. Бурые склоны освещало утреннее солнце, редкая поросль розовела в его лучах, было пустынно и тихо. Никого, только они, солнце и развалины, причём такие, что совсем развалины — одни камни по краям тропинок. Где-то камни стояли друг на друге, являя основание каких-то давно разрушенных сооружений, и на самом деле непонятно было, те ли самые это сооружения или уже потом кто-то заново сложил камни друг на друга.

Мама указывала на одну из таких куч:

— Это остатки Пантикапея.
— Папа, — сказала девочка, — мама сказала, что это Понтикопень.
— Мама знает, что говорит, — ответил папа.
— А что такое Понтикопень?
— Дай-как подумать… Кажется, я знаю… «Понт» на древнегреческом означает «море». А «пень» ты сама знаешь! У нас в лесу полно пней. Место, значит, называется «Пень на море».
— Или «Морской пень».
— Ну или так.

Спускаясь по тропинке к основанию холма, папа подобрал камушек.

— Смотри какой камушек! Это наверняка кусочек понтикопня.

Камушек был в самом деле старый, как будто обожжённый, покрытый тёмно-золотистой плесенью. Не было сомнений, что ему уже много тысяч лет и неизвестные понтикопеньцы брали его в свои руки, а может и ходили по нему, а может даже поклонялись тому, частью чего он был.

— А кто построил Понтикопень? — спросила девочка, беря камешек в руки и разглядывая его.
— О! — сказала папа. — О!

И замолчал, задумавшись о чём-то своём.

— Пап?
— Чего?
— Так кто его построил?

Папа развёл руками, как будто не знает, но потом твёрдо ответил:

— Инопланетяне!
— Ого! Правда?
— Нет, не правда, — сказала мама. — Пантикапей построили древние греки.

И они пошли дальше, вниз, по тропинке по склону, у основания которого было написано «По тропинкам не ходить», и они извинились друг перед другом, что случайно нарушили правило. И каждый думал, возвращаясь, о своём: мама — об особенностях античной архитектуры, папа — о теории параллельных вселенных, в которых всё возможно, а девочка об инопланетянах.

***

Ещё несколько дней они путешествовали и видели много удивительного: старинные храмы, маленькие города, равнины, реки и леса. Они останавливались в отелях, ходили в кафе, если пиццу, чипсы и бургеры, но время отпуска заканчивалось, и наступил тот день, когда пора было ехать домой.

И рано утром они погрузились в машину и поехали.

Про камень с понтикопня совсем забыли, он валялся где-то в вещах девочки, маленький и никому не нужный.

Долго ехать в машине довольно скучно, особенно на трассе, за окном видишь всё одно и то же: другие машины да одинаковые обочины. Поэтому под вечер разговоры почти прекратились и все, кроме водителя, спали, а водитель думал, что больше ни за что не поедет так далеко на машине, только на самолёте.

— Папа, смотри, — вдруг сказала девочка, — смотри на небо!

Он посмотрел и увидел красивые полосы, которые обычно оставляют самолёты, и сверкающую точку.

— Ещё и ещё, ты видишь?

Он присмотрелся и в самом деле увидел ещё одну сверкающую точку, но девочка уверяла, что их намного больше.

— Это самолёты, — сказала мама.
— Нет, это инопланетяне, — возразила девочка.
— Где ты видишь инопланетян? Это обычные самолёты. Вон, следы от реактивного двигателя.
— Похоже, в самом деле инопланетяне, — сказал папа, — и они преследуют нас!
— Папа, езжай быстрее!

И папа поехал быстрее, несмотря на протесты мамы. Однако от инопланетян уйти не так просто, как ни жми на газ, потому что у них более совершенные технологии, и летающие тарелки неотступно висели над машиной, а иногда и опережали её.

— Чего они хотят? — удивлялась девочка. — Может, похитить нас?
— Это не исключено, — кивнул папа, — мы очень ценные.

А на небе между тем появлялись всё новые полосы и новые точки, они блестели на солнце, куда-то ползли, исчезали и появлялись вновь.

— Я поняла! — закричала девочка. — Им нужен наш понтикопень!
— Господи! — закричал в ответ папа. — Как всё просто! Ну конечно же! Быстрее достань его!

Камень нашёлся в её рюкзаке. Она достала его и поднесла к окошку, показывая инопланетянам.

— Зря ты это сделала, — задумчиво сказал папа, — теперь, когда они увидели его, они точно знают, что он у нас и не отстанут!

И папа погнал, собирая штрафы и думая о том, что инопланетяне обойдутся им дорого, а мама думала, что папа немного дурак, а девочка думала, что ни за что не отдаст понтикопень инопланетянам.

Ну только в самом крайнем случае.

***

И ночью в небе над ними сверкали огни, и теперь стало видно, что этот огни зелёные, красные, оранжевые и ещё какие-то. А потом вдруг, когда они доехали, огни пропали.

— Оторвались наконец! — сказал папа, выходя из машины.

Они занесли вещи в дом, наскоро поужинали тем, что оставалось с поездки, приняли душ и легли спать. Девочка достала понтикопень и положила его на подоконник — так, чтобы его могли заметить инопланетяне. Конечно, она их боялась, но с другой стороны было очень интересно узнать, что у них на уме и зачем им камень.

А камень лежал под яркой полной луной и таинственно отливал зеленью.

Девочка проснулась среди ночи от яркого света, бившего в окна. Сначала она решила, что это уличные фонари, но потом поняла, что свет слишком яркий, как будто тысячи солнц загорелись на небе. Она приподнялась, предчувствуя, в чём дело, и выглянула в окно. Так и было — напротив окна, совсем впритык, висела летающая тарелка, слегка покачиваясь и вздрагивая, как на волнах. Она была серебристой, с тремя ножками и иллюминаторами, из которых и бил яркий свет.

Понтикопень по-прежнему лежал на подоконнике. Но теперь он, как будто впитав в себя лунный свет, сам издавал бледное свечение.

— Девочка, — вдруг услышала она голос в голове, — отдай камень! Он принадлежит нам!

Она не удивилась, она уже знала, что некоторые инопланетные цивилизации способны к телепатии. Поэтому она не стала говорить вслух, к тому же не хотела будить папу и маму, а подумала:

— Но мама говорила, что он был сделан древними греками! А вы не греки!
— Твоя уважаемая мама ошибается! — отвечали они. — В древние-древние времена, когда на свете ещё не было никаких греков, мы прилетели на Землю и построили великий город Понтикопень! В его основание мы заложили кристалл, открывающий порталы между мирами. Потом произошло много всякого, землетрясения, войны, эпидемии, ну ты знаешь... И кристалл затерялся! И вот теперь ты его нашла, и мы можем наконец вернуться к себе домой, после тысячелетий скитаний!
— Вот это да! — воскликнула девочка. — А где вы всё это время скитались?
— Э-э-э… Ну в окрестностях Солнечной системы. Плутон там, Марс… Сама понимаешь.
— Понимаю, — ответила девочка и задумалась.

Конечно, ей было жалко инопланетян и она хотела, чтобы они вернулись домой. Но, с другой стороны, камень подарил ей папа!

Инопланетяне, услышав её мысли, вежливо предложили:

— В благодарность мы возьмём тебя в путешествие в наш мир!
— Но мне завтра в школу!
— О, не волнуйся, портал работает так, что ты сразу окажешься там, у нас, а потом в любой момент, когда захочешь, вернёшься. Ну что, ты согласна?
— Я согласна! Берите камень!

И тут камень поднялся и плавно в потоке света пролетел сквозь стекло, не разбив его, а затем исчез в горящем иллюминаторе.

— Только без папы я не пойду, — сказала она, вдруг вспомнив, что вообще с чужими людьми, пускай они даже не люди, никуда ходить нельзя.
— Ноу проблем, — ответили добрые инопланетяне.

***

Известно, что технологии инопланетян позволяют так изменять свойства времени, что когда на Земле проходит час, у них день или дальше больше — сколько захочется. Поэтому понтикопеньцы успели показать девочке и её папе многое.

Папа был сонный и постоянно засыпал, так что ей приходилось толкать его и говорить: «Смотри! Смотри!» Он приходил в себя и отвечал: «Да! Вот это да!»

А там и в самом деле было много удивительного. Страна понтикопеньцев раскинулась на целую галактику и включала тысячи обитаемых планет. Дома, животные, растения и аттракционы, каких на Земле нет.

И повсюду, куда бы они не прилетали, местные жители сбегались смотреть на них, потому что никогда не видели людей. И, конечно, накрывали стол.

Папе всё нравилось, но девочка, хотя и старалась быть вежливой, в конце концов не выдержала и спросила:

— А у вас есть бургеры, наггетсы, картошка фри и клубничный коктейль?

Оказалось, что есть. Просто понтикопеньцы не ожидали, что гости захотят такую простую еду.

***

Прошло много времени, прежде чем гости решили возвращаться. Но на Земле прошла всего одна ночь.

Наобнимавшись напоследок со всеми понтикопеньцами, поплакав немножко и пригласив их в гости на дачу собирать грибы, девочка с папой вошли в портал, открытый тем самым камнем.

Их подхватило, закрутило, разобрало на элементарные частицы и они помчались сквозь вселенную домой.

— Слушай, папа, — спросила девочка электронное облако рядом с собой, которое держало её за руку, чтобы не потерять в пространстве-времени, — а мы сильно состаримся, когда прилетим?
— Не волнуйся, мы не изменились ничуть. Разве что стали немножко понтикопеньцами.

И они заснули, и очутились в своих кроватях. Девочке снилось, что она всё ещё катается на облачных горках одной из пяти лун Понтикопня, и она смеялась во сне, папе снились другие миры, а маме — папа.

***

Проснулась девочка рано и сразу побежала на кухню, где мама с папой пили кофе. Она рассказала маме, как камень остался на подоконнике и как прилетали инопланетяне, и как они открыли с помощью камня портал и забрали её и папу в другую галактику.

Это было так необыкновенно, что девочка волновалась и не находила нужных слов, поэтому просила папу продолжить рассказ. И папа рассказывал, но почему-то не совсем правильно.

Мама выслушала её с улыбкой, а потом сказала:

— Доченька, это просто сон!

И добавила папе:

— Ты зачем ребёнку голову морочишь?

Но девочка стояла на своём и говорила, что всё было по-настоящему, и жаль, что она не догадалась взять что-нибудь у них на память, тогда бы мама поверила.

— В самом деле, — сказала мама, — сложно поверить в такое, когда нет доказательств!
— Но они есть! — вдруг вспомнила девочка. — Камень, который я оставила на ночь на подоконнике! Если он исчез, значит, всё правда!

Они встали из-за стола и пошли в её комнату смотреть на подоконник.

Подоконник был красивый, белый, немножко перламутровый, с цветами и маленькой серой крошкой, оставшейся от понтикопня. Но самого камня не было. Они стали искать, но ни на подоконнике, ни под ним, ни в кровати, ни под кроватью и вообще нигде его не было.

— Ну вот, — торжественно объявила девочка, — разве это не доказательство?
— Да, пожалуй, это железное доказательство! — согласился папа.
— Ох, — вздохнула мама и, махнув рукой, ушла.

Девочка немного расстроилась, что мама не верит, но папа её успокоил:

— Главное, что ты веришь. А если во что-то веришь по-настоящему, значит, это есть. Да и вообще, теория параллельных вселенных говорит, что существует всё возможное. А в понтикопеньцах ничего невозможного нет.

***

В этот самый момент, в далёкой-предалёкой галактике, в одном из тысяч обитаемых миров те самые понтикопеньцы сидели за столом и пили кофе при свете одного утреннего и одного вечернего солнца, так что они могли наблюдать сразу и рассвет, и закат.

— Наверно, — сказал один вдруг, — она уже не верит в нас и думает, что это был сон!
— Кто она? — спросил второй, хотя прекрасно понял, о ком речь.
— Девочка с Земли.
— А её папа?
— Я сделал так, что он сразу всё забыл. Хрупкая психика взрослого не выдержит такого!
— Это верно, — кивнул второй и погладил висящий на шее камень. — Жаль, мы ничего не оставили ей на память!
— Да. Но я не говорил тебе — от камня откололся маленький кусочек и остался на подоконнике… Если вдруг он откроет пространственно-временной туннель, то… То я даже не знаю, что.

И они замолчали, думая о чём-то своём настолько инопланетянском, что на человеческий язык это перевести невозможно.

Редактор Анна Волкова

Понтикопень | Иван Гобзев Рассказ, Проза, Авторский рассказ, Писательство, Длиннопост

Другая современная литература: chtivo.spb.ru

Понтикопень | Иван Гобзев Рассказ, Проза, Авторский рассказ, Писательство, Длиннопост
Показать полностью 2
8

Булгаковские шарады. Портрет без деталей портрета | Галина Дербина

Всё чело облито кровию
От тернового венца,
Взор сиял святой любовию,
Божеством — черты лица.

Михаил Лермонтов. «Христос Воскресе!»

Булгаковские шарады. Портрет без деталей портрета | Галина Дербина Статья, Рассказ, Писательство, Проза, Авторский рассказ, Длиннопост

У большинства героев «Мастера и Маргариты» есть прототипы, во всяком случае, так считают многие исследователи романа. Действительно, при описании своих героев Михаилу Афанасьевичу Булгакову случалось использовать внешность и даже биографии современников или исторических личностей и часто показывать их наружность в динамике. В пристальном рассмотрении обликов героев автор не ограничивал свою фантазию, являя себя виртуозным мастером литературного портрета. Однако найти сходство Иешуа с кем бы то ни было невозможно, хотя логично допустить, что Га-Ноцри должен быть похожим на Иисуса Христа.

После первого знакомства с «Мастером и Маргаритой» я была убеждена, что под образом Иешуа Га-Ноцри Булгаков подразумевал Иисуса Христа. Сюжет меня настолько занимал, что поначалу я не очень обращала внимание на разночтения с каноническими текстами. Дни шли за днями, я перечитывала роман, предпочитая «библейские главы». Со временем меня заинтересовали эти несовпадения, а главное — я задумалась: зачем автор придумал для своего Иешуа такую странную внешность? Чтобы понять это, я решила ознакомиться с литературными портретами Христа, созданными ранее. Их множество; конечно, они отличаются по характеру; они отличаются уже в силу того, что написаны в разное время. Есть среди них подробные портреты, есть и не очень. Над образом Иисуса Христа размышляли великие русские писатели — это Н. В. Гоголь, упомянутый в одной из «Булгаковских шарад» Л. Н. Толстой, Ф. М. Достоевский, Л. Н. Андреев, Д. С. Мережковский и другие. Как правило, Иисус изображается ими умным, мужественным, часто привлекательным человеком. Следует отметить, что литературные портреты Христа, созданные западными авторами, отличаются от портретов русских писателей, но у всех наблюдается общая тенденция, а именно — портрет Иисуса описывается с теми или иными, но обязательно конкретными деталями лица или тела.

Для примера рассмотрим литературный портрет Христа, созданный английской писательницей Марией Корелли. В её повести «Варавва» Иисус Христос перед произнесением Пилатом приговора выглядел так: «…Он был спокоен, как мраморная статуя. Белые одежды, падая назад с плеч ровными, красивыми складками, открывали руки, скрещённые на груди, и в этой позе видна была загадочная, непреодолимая сила Узника. Величие, власть, неоспоримое превосходство — всё это торжествовало в чудном и несравненном Образе» [1]. Понятно, что этот образ, окрашенный некоторыми романтическими пассажами с проявлениями сентиментализма, был далёк от действительности, но то была дань литературной моде или богословскому контексту того времени. Сегодняшнему читателю подобное описание покажется по меньшей мере нелогичным.

Совсем другим описывает Спасителя Мережковский. Оговорюсь: он работал над образом Христа примерно в одно время с Корелли. Правда, Дмитрий Сергеевич в «Смерти богов» представляет сразу два разных лика Христа. Писатель создаёт изображения Спасителя, которые видит главный герой Юлиан в храме. Одно — «…грозный, тёмный, исхудалый лик в золотом сиянии и диадеме…», другое — «…Пастырь Добрый, несущий Овцу на плечах, заблудшую и найденную Овцу… Он был радостен и прост, этот босоногий юноша, с лицом безбородым, смиренным и кротким… у него была улыбка тихого веселия» [2].

А вот так, уже в XX веке, изобразил Иисуса Христа Ч. Т. Айтматов в «Плахе»: «Иисус присел на мраморную приступку у стены, согбенный, с бледным заострившимся лицом в окаймлении длинных, ниспадающих волнами тёмных волос» [3]. Далее Айтматов заметил, что у Христа были «прозрачно-синие глаза, поразившие того [Пилата] силой и сосредоточенностью мысли» [4]. Это наиболее реалистичный портрет, но и в нём есть определённые черты, которые носят спорный характер, так как мы не знаем, какими на самом деле были глаза Христа.

А теперь рассмотрим булгаковский портрет. Всегда подробный и точный в деталях, в описании облика Га-Ноцри, Булгаков отступает от своего же правила и представляет портрет, в котором, собственно, нет портрета. «Этот человек [Иешуа] был одет в старенький и разорванный голубой хитон. Голова его была прикрыта белой повязкой с ремешком вокруг лба, а руки связаны за спиной. Под левым глазом у человека был большой синяк, в углу рта — ссадина с запёкшейся кровью». В три лаконичные фразы писатель заключил информацию об одеянии Га-Ноцри и характере побоев на лице, минуя все детали, хоть как-то конкретизирующие его наружность. В таком описании явно чувствуется специальная недоговорённость.

Внимательно вчитываясь в текст, можно заметить, что, опуская все подробности обличья Иешуа, писатель вводит в повествование такие детали, которые, хотя и не описывают внешность героя, но косвенным образом рисуют именно портрет. Причём этот портрет как бы сам собой рождается в голове каждого, кто читает булгаковский текст о том, как Га-Ноцри стоял перед Пилатом. Это своего рода парадокс — литературный портрет, в котором нет ни одной портретной детали, как то: нос, рот, глаза, брови, волосы и так далее, но и без них есть чёткое представление лица и даже облика в целом. Вероятно, это связано с тем, что все мы, хорошо или не очень, знаем, как выглядел Иисус Христос, и наша память невольно воссоздаёт Его образ, но у каждого читающего свой. Кто-то помнит Иисуса, воскрешая в памяти древнерусские иконы, а иные вспоминают картины И. Н. Крамского, А. А. Иванова, И. Е. Репина, В. И. Сурикова, В. М. Васнецова или портреты кисти иностранных художников, во множестве писавших Спасителя.

Поймать за хвост фантазию писателя трудно, если вообще реально. Один из самых близких друзей писателя Сергей Ермолинский, анализируя текст романа, восклицает: «Знания художника загадочны, как неопознанные летающие объекты. В самом деле, где кончаются знания и начинаются догадки, интуиция?» [5]. К примеру, откуда появилась точность, с которой Булгаков описывает следы от побоев на лице Га-Ноцри? Почему он располагает ссадины так, а не как иначе? Это очень важно понять, так как именно эти синяки и ссадины дают читателю возможность представить лицо Иешуа. Обратившись к более ранним вариантам романа, я заметила, что автор работал над следами побоев довольно тщательно, заменяя одни детали другими. Так, в одном из первых вариантов романа синяк на лице Га-Ноцри находился справа; левый глаз тогда был совершенно нормальный, а ссадина у рта, отмеченная в последнем варианте, отсутствовала вовсе. Вот как эта часть текста выглядела ранее: «…под заплывшим правым глазом сидел громадных размеров синяк. Левый здоровый глаз выражал любопытство» [6].

Каковы же причины того, что Михаил Афанасьевич перенёс синяк справа налево, а у рта прибавил кровоточащую рану? Какая в этих уточнениях логика? Не буду вас томить, раскрою эту сложнейшую шараду сразу: появившиеся на лице Иешуа конкретные побои, в начале работы над романом лишь намеченные, в процессе создания образа были перенесены автором в то место, которое соответствовало отпечаткам на уникальном документальном портрете Иисуса Христа — на Туринской плащанице.

Туринская плащаница, сохранившаяся за два тысячелетия благодаря Божьему промыслу, — одна из величайших святынь, поныне существующих. Известно, что опровергнуть её подлинность взялись люди неверующие, которые в конце концов вынуждены были признать, что Туринская плащаница принадлежит времени жизни Христа. В документальном описании Туринской плащаницы отмечено, что левая сторона лика Иисуса, по сравнению с правой, разбита сильнее. Туринская плащаница, которая была своего рода негативом, хранящим столь многие годы внешний облик Спасителя, донесла его до нашего времени. Когда однажды Туринскую плащаницу сфотографировали, то после проявления плёнки с удивлением обнаружили не отпечатки от ран, а весь лик Христа, явившийся во всей своей красоте и величии духа. На фотографии у рта находится рана, соответствующая пятну крови на холсте. Скула рассечена от удара, а левая сторона у глаза припухла, словно от большого синяка. Булгаков диагностировал раны, и вследствие этого в романе появились подробности побоев на лице его героя.

Напрашивается вопрос: почему Михаил Афанасьевич, вопреки той или иной литературной традиции, принял решение описать внешность Иешуа столь оригинальным способом? Только ли из-за парадоксальной самобытности? Ответ на этот вопрос я нашла не сразу. Поначалу мне казалось, что моё литературное расследование зашло в тупик. Ведь если писатель использовал документальный материал, который напрямую относится к Иисусу Христу, значит, все мои предыдущие размышления о том, что Иешуа не Христос (не Мессия), можно поставить под сомнение.

Ответ пришёл как-то сам собой, точнее после чтения текстов Святых Отцов, которые в один голос заявляют, что после Вознесения Христа, то есть после того, как Иисус вернулся в прежнее божественное состояние, никто из ранее знакомых с Спасителем не смог узнать Его. Об этом говорит и текст евангелиста Луки. Двое апостолов шли по дороге и беседовали, воскресший Христос нагнал их и пошёл рядом, но они «не узнали Его» (Лк. 24:16). Случилось это потому, что Он стал совершенно не похожим на себя [7]. Иными словами, во время жизни в человеческом теле Христос был одним, а после Вознесения человеческое тело исчезло и появилось иное. Получается, что если писатель для создания образа Иешуа использовал некие приметы избитого Иисуса (человеческие приметы), то можно допустить, что образ Га-Ноцри — это образ человека, но не Бога. А если точнее, то Булгаков для создания портрета Иешуа взял не внешние черты Иисуса, а лишь синяки и ссадины, то есть его человеческий облик, явленный на Туринской плащанице, не был использован автором. Остаётся только удивляться столь филигранной работе писателя над образом Иешуа.

А ещё очень важно отметить, что на Туринской плащанице имеется отпечаток кровавого пятна довольно большого размера в области рёбер. На фотографии в этом месте видна межрёберная рана, которую эксперты характеризуют как колотую. Это очень важная документальная деталь. Как вы помните, Иешуа умирает именно вследствие колотой раны. Палач направил на Га-Ноцри остро наточенное копьё: «…тихонько кольнул Иешуа в сердце… Кровь побежала по животу, нижняя челюсть судорожно дрогнула, и голова его повисла». Иешуа умер после того, как палач кольнул его в сердце.

Здесь необходимо уточнение. Напомню, что во время казни рядом с повешенными сидел человек: «Тот человек в капюшоне поместился невдалеке от столбов на трёхногом табурете и сидел в благодушной неподвижности…» Мы знаем, что это был начальник тайной службы, который выполнял специальное поручение Пилата. Кто-то может подумать, что человек в капюшоне просто наблюдал за повешением, но нет, он руководил процессом. Булгаков сообщает нам следующее: «Повинуясь жестам человека в капюшоне, один из палачей взял копьё…» После того, как палач убил всех повешенных, начальник тайной службы проверил, хорошо ли выполнен приказ: «Остановившись у первого столба, человек в капюшоне внимательно оглядел окровавленного Иешуа, тронул белой рукой ступню и сказал спутникам: "Мёртв"». Как ни крути, смерть Иешуа наступила по воле Пилата, которым, как я упоминала ранее в одной из прошлых частей, руководил Воланд. К сказанному можно добавить, что и смерть Иешуа поторопил он же, пригнав к месту распятия страшную тучу, изрыгающую огненные всполохи.

Так или иначе, палач сделал своё дело: казнь через заклание свершилась. Это верно, но она завершилась не так, как в канонических Евангелиях. Прежде всего следует отметить, что Христа никто не убивал. Он сам отошёл в мир иной. Евангелист Иоанн пишет, что когда Иисус почувствовал приближение смерти, то сказал: «совершилось!» «И, преклонив главу, предал дух» (Ин. 19:30). У трёх евангелистов мы не найдём упоминания о пронзении тела Христова копьём, но в Евангелии от Иоанна говорится, что тело Иисуса было пронзено, однако уже после его смерти (Ин. 19:34).

И последнее пояснение. Необходимо заметить, что перед тем, как уйти в мир иной, Христос обратился к Отцу: «Иисус, возгласив громким голосом, сказал: Отче! в руки Твои предаю дух Мой. И, сие сказав, испустил дух» (Лк. 23:46). В то время как Иешуа шепнул: «Игемон…», то есть он призывал Пилата, а косвенным образом — Воланда.

Не могу ещё раз не отметить, что Михаил Афанасьевич в образе Воланда представил такого уникального сочинителя, вездесущего хитреца и коварного обманщика, что придумать трудно. Неслучайно Левий Матвей назвал его софистом. Он сказал: «Я не буду с тобой спорить, старый софист». Этим выражением Матвей подчеркнул, что спор с Воландом — пустая трата времени. Любую истину сатана перевернёт с ног на голову, любую ложь может сделать правдивой — такая уж у него жизненная задача.

Примечания

[1] М. Корелли. Варавва. Повесть времён Христа.
Первая публикация состоялась в 1893 году.
[2] Д. С. Мережковский. Смерть богов. Юлиан Отступник.
Первая публикация состоялась в 1895 году.
[3] Ч. Т. Айтматов. Плаха. М. : Новый мир, 1986.
[4] Там же.
[5] С. А. Ермолинский. Из записок разных лет. Михаил Булгаков. Николай Заболоцкий. М. : Искусство, 1990.
[6] Неизвестный Булгаков. Сост. и коммент. В. Лосева. М. : Книжная палата, 1993. С. 26.
[7] Афанасий Великий в труде «Послание на ариан. Cлово первое» объясняет: «Вознесение Спасителя означает обо́жение Его человеческой природы, которая становится невидимой для телесного ока».

Редакторы Алёна Купчинская, Софья Попова

Читайте предыдущую часть «Булгаковских шарад».

Булгаковские шарады. Портрет без деталей портрета | Галина Дербина Статья, Рассказ, Писательство, Проза, Авторский рассказ, Длиннопост

Другая современная литература: chtivo.spb.ru

Булгаковские шарады. Портрет без деталей портрета | Галина Дербина Статья, Рассказ, Писательство, Проза, Авторский рассказ, Длиннопост
Показать полностью 2
1

Написано кровью | Эрих фон Нефф

Тем вечером, по своему обыкновению, мой дед читал Монтеня. Одетый в нательную сорочку, с надвинутым на лоб зелёным козырьком газетного редактора, Уолт сидел в кресле с раскуренной трубкой в одной руке и книгой — в другой. Я только что вернулся с прогулки по маршруту «Край света» в парке Золотые Ворота и поднялся наверх, чтобы принять душ и переодеться. Затем я спустился в кухню и, заглянув в ледник, обнаружил, что бабушка оставила для меня половину окорока, кувшин простокваши и свежеиспечённый яблочный пирог. Она постоянно готовила мне столько еды, словно я был вечно голодным фермерским мальчуганом с Дикого Запада. Поскольку я вырос на такой еде, то и думал, что по возвращении домой весьма неплохо угоститься пирожками, кукурузным хлебом с чёрной патокой, простоквашей, куском ветчины или любой другой пищи, что поможет нарастить мяса на костях.

Написано кровью | Эрих фон Нефф Авторский рассказ, Проза, Рассказ, Писательство, Длиннопост

Пирог я не доел. Мне не нужно было непременно съедать всё, и меня не угнетал страх голода, который, возможно, испытывали другие дети. Я точно знал, что завтра будет свежий пирог. Убрав остатки обратно в ледник, я помыл тарелки. В период с 1907 года и вплоть до Второй Мировой войны Уолт с семьёй жил на Филиппинах; посудой нам служил великолепный китайский фарфор, купленный в Кантоне. Разглядывать роспись на тарелках во время еды было одно удовольствие. Отчего-то я считал, что у всех дома есть тарелки, как у нас, и тарелки эти никогда не бьются. Не то чтобы мы были исключительно аккуратны со своим фарфором, просто он как будто и не требовал особо бережного обращения.— Эрих, — позвал меня дед.

Он пересел за стол в гостиной, и я придвинул кресло, чтобы сесть рядом. Когда я возвращался домой по вечерам, Уолт часто устраивал мне книжный час. Недавно мы закончили с «Робинзоном Крузо» и начали «Приключения Гекльберри Финна». Уолт продолжил читать с того самого места, где мы остановились прошлым вечером.

— «Ну вот, мы соберем шайку разбойников и назовем ее «Шайка Тома Сойера». А кто захочет с нами разбойничать, тот должен будет принести клятву и подписаться своей кровью», — прочитал Уолт.

Я спросил:

— А зачем они писали кровью?
— Ну, — сказал Уолт, — помнится, в 1893-м я и один парнишка из племени чероки тоже написали свои имена кровью.

Что же, раз уж Уолт и его индейский друг подписались кровью, то в этом наверняка имелся какой-то смысл. Уолт принялся читать дальше:

— «Тут все стали колоть себе пальцы булавкой и расписываться кровью, и я тоже поставил свой значок на бумаге»…

Вскоре он начал сбиваться, и я понял, что Уолт потихоньку задрёмывает. Всё же мне хотелось, чтобы он продолжал чтение. Трубка Уолта прогорела и погасла, однако он продолжал держать её в зубах. Потом он всё-таки отложил книгу, положил трубку сверху и о чём-то крепко задумался.

Мне нужно было сходить в туалет. Когда я вернулся, Уолт возился на кухне. Открыв дверку ледника, он крикнул мне:

— Эрих, помоги-ка!

Сказано это было таким тоном, словно я был подсобным рабочим на ранчо в Оклахоме.

— Достань голубой сыр и пару бутылочек пива.

Уолт сел за стол, а я принёс ему сыр и пиво «Сан-Мигель», затем сходил к сушилке за ножом. Нож тоже был особый, филиппинский боло. Уолт сцапал нож и отхватил два здоровенных ломтя сыра, а я тем временем разлил пиво по кружкам. Мы сидели, тянули пиво в полном молчании. Затем Уолт, раскрасневшись, рявкнул:

— Тащи сюда копчёного лосося!

Я принёс лосося и ещё две бутылки пива. Уолт отрезал кусок балыка, передал нож мне. Я тоже отрезал себе кусочек.

— Эрих, — громко промолвил Уолт, — дай-ка я расскажу тебе кое-что про генерала Макартура…

Он не договорил. Отчего-то слова давались ему с трудом. Генерал Дуглас Макартур был хорошим другом Уолта ещё в довоенные времена. Я покивал, давая понять будто понимаю, о чём Уолт хотел мне сказать. Часто, пока мы ели, дед заводил речь о политике, через четыре фразы на пятую поминая крепким словцом сенатора Маккарти и стуча кулаком по столу. В общем, словно подлинное застолье в чертоге Беовульфа: вкусная еда, хмельные напитки и громкие разговоры со стуком кулаков по столу.

Поев, я принялся носить посуду в мойку. Уолт мыл тарелки, а я их протирал. Мы никогда не оставляли грязную посуду, чтобы её пришлось мыть бабушке Долли. Когда мы закончили с тарелками, Уолт вернулся в свой кабинет, чтобы послушать репортаж с бейсбольного матча и почитать ещё немного из «Опытов» Монтеня. Мне пора было отправляться спать. У меня было целых три комнаты на выбор. Чаще всего я предпочитал свою комнату в подвале, которую Уолт обустроил специально для меня, чтобы можно было уходить из дома и возвращаться когда захочешь. Но иногда я ночевал в комнате по соседству со спальней бабушки, просто чтобы Долли знала, что я рядом, и не беспокоилась. Не знаю, почему я так решил, ведь бабушка ложилась рано и вряд ли даже слышала, как я поднимаюсь по лестнице. В общем, я пошёл наверх.

Следующим утром я вышел к завтраку в половине седьмого. Дедушка с бабушкой уже были за столом. Казалось само собой разумеющимся, что они всегда встают раньше и готовят мне завтрак. Они уже пили кофе, когда я вошёл. Долли встретила меня улыбкой, должно быть, она знала, что я ночевал в соседней комнате. Я сел за стол, и бабушка принесла мне остатки окорока и вчерашний пирог. По радио шли новости с ведущим Гэбриелом Хитером, дедушка с бабушкой говорили о политике. Я ел со всегдашним аппетитом, иногда приостанавливаясь, чтобы рассмотреть драконов и другие затейливые фигуры на расписной тарелке.

Я отнёс посуду в мойку. Поцеловал Долли в знак благодарности; Уолт просто потёрся своей колючей щекой о мою. Бабушка подала мне пакет с ланчем: большой маринованный огурец, два сваренных вкрутую яйца и сэндвич с ветчиной. Я взял учебник по грамматике с обеденного стола и вышел из дома.

До начальной школы Лафайетт было не больше мили, и я пошёл пешком. Где-то на полпути я заметил своего друга Льюиса Спекера, плетущегося впереди, и прибавил шагу. Льюис, по обыкновению, завёл речь о своей главной страсти, истории. Я с восторгом слушал, как он рассказывает о Чингисхане и монгольской Золотой Орде.

Мы вошли на школьный двор как раз перед звонком и выстроились в линейку с другими учениками нашего класса. Как только звонок отзвенел, миссис Грин, наша учительница, повела нас в классную комнату.

Первым делом миссис Грин спросила:

— Ну что, все готовы писать диктант?

Весь класс заулыбался. Я тоже, хотя где-то в животе появилось странное ощущение. Я достал из парты чистый лист бумаги, взял чернильное перо. Обмакнул перо в чернильницу, но оказалось, что чернила высохли. Я поднял руку, чтобы спросить, что мне делать. Но миссис Грин лишь отмахнулась. Она раскрыла свою методичку, и стало ясно, что сейчас она начнёт диктовать. Не знаю почему, но миссис Грин всегда требовала, чтобы задания были выполнены пером и чернилами, правда, она не уточняла, какого цвета должны быть чернила. Накануне в парке я ссадил руку о камень, ссадина только слегка зажила. И тут я вспомнил про Тома Сойера и Гека Финна, и их кровную клятву в пещере.

Я сильно надавил на ссадину. Из раны тут же выступила кровь, и я обмакнул в неё перо. Я попробовал написать своё имя в самом верху листа. Получилось. Миссис Грин начала зачитывать диктант.

— Например… скрытый… погреб…

Всякий раз, как она делала паузу, я обмакивал перо в свою кровь. Никто вокруг ничего не заметил; я сидел в крайнем ряду, возле стены, и все остальные дети были слишком сосредоточены, чтобы обращать на меня внимание. Я не таился, учитывая обстоятельства, собственное поведение представлялось мне совершенно логичным. А кроме того, я же подписался собственной кровью. Здорово, правда?

Диктант закончился на слове «эстакада». Я заметил, что на бумагу попало несколько капелек моей крови. Мальчик по имени Майк, который сидел позади, передал мне исписанный лист. Я положил его диктант сверху своего и передал оба листа мальчику, что сидел передо мной. Скоро все диктанты были собраны и сложены в стопку на учительском столе.

Я принялся рассматривать свою рану. Было ясно, что после того, как я расковырял ссадину, она будет заживать дольше. И я отвернулся к окну, желая, чтобы этот урок поскорее закончился.

* * *

На следующем уроке грамматики миссис Грин велела мне выйти к доске и встать перед классом.

— Подойди сюда, Эрих.

Она произнесла моё имя как «Йер-ик», наверное, для пущего эффекта. Мои одноклассники стали смеяться, они смотрели на меня во все глаза, пока я брёл через весь класс. Даже некоторые девочки хихикали, и мне хотелось провалиться сквозь землю. Я доплёлся до учительского стола и встал на всеобщее обозрение.

— Йер-ик, — повторила миссис Грин.

Кое-кто из мальчишек даже привстал со своего места, чтобы лучше видеть, что происходит. Миссис Грин сунула мне под нос мой диктант. Я увидел отметку: три с плюсом. Внезапно миссис Грин взяла листок с моим диктантом за уголок — брезгливо, двумя пальцами, словно опасалась подцепить заразу. Она встала из-за своего стола и вышла на середину класса. Я оставался на прежнем месте и смотрел в глаза своих одноклассников.

Миссис Грин подняла мой диктант над головой, так, чтобы было видно всем.

— Класс, обратите на это внимание, — провозгласила она, хотя весь класс уже и так обратил внимание. Миссис Грин помахала листом, по-прежнему держа его за уголок. — Видите, что сделал Йер-ик? Он написал диктант собственной кровью!

На мгновение воцарилась мёртвая тишина. Затем некоторые дети стали притворно отворачиваться и зажимать носы, говоря «фу-у».

Миссис Грин всучила мне мой диктант и жестом велела передать его девочке за первой партой. Это была маленькая рыжая девчушка, вся в веснушках. Она воззрилась на меня в замешательстве и тут же передала листок на заднюю парту. Другая девочка уставилась на написанный моей кровью диктант, не скрывая отвращения. Я разозлился. Любому дураку должно быть понятно, что кровь — самые лучшие чернила. Но вслух я не сказал ничего. Просто стоял, как было велено, и растерянно смотрел, как мой диктант переходит из рук в руки.

Меня выставили на посмешище. Я чувствовал себя чудиком, изгоем… В каком-то смысле так оно и было. Я рос на попечении дедушки и бабушки, а они родились ещё в 1880-м. Когда моему деду было только тринадцать, он управлял фургоном в земельной гонке на Полосе Чероки. Родной брат моего деда был членом банды Далтонов. По разумению моего деда, лучше если мальчуган будет расти, как он сам рос на Полосе Чероки. И я после школы часто проводил время, исследуя малохоженные уголки в парке Золотые Ворота. Я уходил из дома, вооружившись всамделишным филиппинским ножом-боло, и часто возвращался уже за полночь. Иногда притаскивал с собой пойманную в парке сосновую змею. В общем, да, с точки зрения других детей я был чудиком, им такое не позволяли. Чёрт, да они были просто счастливы, когда их отпускали погулять на детскую площадку.

И вот я, пишущий кровью, стоял перед классом. Как мне хотелось, чтобы у меня в руках был нож, а на плече — змея. Что бы тогда сказала миссис Грин? Между мной и остальными была целая пропасть. Странно, но раньше я этого не осознавал.

— Теперь возьми свой диктант и отнеси миссис Сайкс, — сказала мне миссис Грин.

Миссис Сайкс была директором школы, её кабинет располагался в другом конце коридора. Я вышел из класса, но даже за дверью слышал, как потешаются мои одноклассники. Миссис Грин велела им успокоиться. Я шёл в кабинет директора, между стен металось гулкое эхо моих шагов. Мне казалось, что это длится целую вечность, что коридор никогда не кончится. А потом я вдруг оказался прямо перед директорской дверью. Я робко постучал. Не услышал ответа и постучал ещё раз, громче. Из-за двери послышался голос:

— Войдите.

Миссис Сайкс сидела за столом и читала книгу. Когда я вошёл, книгу она отложила, но я прочитал имя автора на обложке: Эдгар По. На столе лежали и другие книги, но имя По сразу привлекло моё внимание. Едва переставляя ноги, я приблизился к директорскому столу. Я нёс свой диктант, словно прошение, держа его за уголок, в точности как миссис Грин. Медленно разжав пальцы, я позволил бумажному листу спланировать на стол. Миссис Сайкс поправила очки, посмотрела на лист и недоуменным тоном проговорила:

— Три с плюсом.
— Это написано кровью, — торжественно объявил я. Сперва я собирался пояснить эту деталь самым смиренным тоном, но потом передумал.

Миссис Сайкс какое-то время изучала мой диктант, потом посмотрела на меня и сказала:

— Пожалуйста, присядь вон там.

Я сел в большое кожаное кресло, стоявшее рядом со столом, а миссис Сайкс снова раскрыла свою книгу. Я сидел, и у меня крепло чувство, будто я в чём-то провинился. А ещё я не знал, куда себя деть. Тогда я принялся листать журнал «Нью-Йоркер», рассматривая рисунки. На столе стояла пепельница, которая напомнила мне, как однажды я проходил мимо кабинета, и дверь была открыта. В тот раз миссис Сайкс беседовала с моим дедом, а он держал в одной руке свою трубку, а в другой — трость, инкрустированную перламутром. Беседа была весьма оживлённая.

Я поздоровался. Уолт в ответ пристукнул тростью, указал на меня мундштуком трубки, а затем вернулся к беседе.

Я чувствовал себя по-дурацки, ёрзая в кресле, листая журнал и воображая, какое ужасное наказание меня ожидает. Однако ничего страшного не случилось. Миссис Сайкс просто сидела и читала книгу. Прошёл час, и она сказала:

— Возвращайся в свой класс.

Я поднялся и подошёл к столу, думая, что она вернёт мне диктант, чтобы я отнёс его миссис Грин. Но вместо этого миссис Сайкс убрала бумагу в ящик стола. Очень осторожно я открыл дверь кабинета, словно всё ещё опасался наказания. И отправился обратно в свой класс.

Миссис Грин посмотрела на часы, потом торжествующе кивнула. Жестом она велела мне садиться за парту. Все до единого смотрели, как я с серьёзным видом шёл на своё место.

Так я и сидел там, в классе. Отделённый от всех. Пишущий собственной кровью. Не такой, как все.

Перевод с английского: Олег Кустов

Редактор Анна Волкова

Написано кровью | Эрих фон Нефф Авторский рассказ, Проза, Рассказ, Писательство, Длиннопост

Другая современная литература: chtivo.spb.ru

Написано кровью | Эрих фон Нефф Авторский рассказ, Проза, Рассказ, Писательство, Длиннопост
Показать полностью 3
Отличная работа, все прочитано!