russiandino

Он лежал в гробу совершенно на себя не похожий. Я вглядывался в его лицо и не мог найти ни одной знакомой черты. В один момент мне просто хотелось сказать:

— Остановитесь, что вы все делаете? Это же смешно… Это не он.

Казалось, что всё это просто-напросто чья-то плохая шутка, а он сейчас стоит за дверью и смеётся. В какой-то момент ему это надоест, и он выйдет к нам. Медленно откроет дверь, заглянет внутрь и широко улыбнётся. Его золотой зуб ярко блеснёт на весь зал, ослепит присутствующих, и всё будет как прежде. Но дверь не открывалась, и войти никто не пытался. Время тянулось раздражающе медленно. Люди ходили вокруг открытого гроба с серьёзными и заплаканными лицами.

Да, на шутку это не похоже. Даже на очень плохую. И всё же я надеялся. Глупо, конечно…

Не без труда я решился. Подошёл поближе, вплотную, взялся двумя руками за край гроба и наклонился над телом, заглянув ему прямо в лицо.

— Ну вот же, вот, — подумал я. — Борода… Он ведь никогда не носил бороду. Он всегда был аккуратно и гладко выбрит, а тут такая борода. Длинная. Седая.

А ведь действительно, за свои тридцать с небольшим лет я ни разу не видел его небритым. Допустим, что она выросла за тот месяц, что мы не виделись. За последний месяц. Он ведь всё время лежал. Обессиленный. Поэтому и небритый. Зная его упёртый характер, я мог предположить, что он просто не дает никому себя брить.

— Поправлюсь, тогда и побреюсь сам, — эти слова были в его духе.

Да, характер у него был что надо. Его трудно было назвать дружелюбным. Слишком гордый для дружелюбности.

Ладно, хрен с ней, с бородой.

— Ну вот же, вот… — мой мозг схватился за очередную зацепку. — Шрам на лбу. Я никогда раньше не замечал у него на лбу такого шрама. Значит, это не он. За месяц шрамы не появляются и уж тем более не рубцуются.

Или он был там всегда, просто я его не замечал? А шрам просто затерялся среди множества морщин на лице. Утонул среди них и был скрыт от моего молодого и не самого внимательного взгляда. А может, всё гораздо проще — я просто никогда не рассматривал так близко и так подробно его лицо вблизи? Раньше это было не нужно. В этом не было необходимости. А теперь? Разве теперь это нужно?

Не знаю…

— Ничего, жизнь продолжается… — сказала мне сестра за полчаса до начала церемонии прощания, стоя на улице у входа в зал. Это да. Она всегда будет продолжаться. Не у тебя, так у другого. Она не остановится никогда. И ей совершенно всё равно на тебя, на твоих близких и любимых. Ей главное всё время продолжаться. Только куда и для кого она все время продолжается — непонятно. Другого чувства ты не испытаешь, кроме её вечного продолжения. Вряд ли настанет момент, когда ты осознаешь, что всё, она остановилась и больше не продолжается. Для тебя.

Но я сейчас здесь, стою в напряжении и непонятной опустошённости, держусь двумя руками за деревянный край гроба среди плачущих родственников и близких друзей и всеми силами стараюсь убедить себя в нереальности происходящего.

Хотя разум совершенно точно понимает и знает, что всё это обычный, каждодневный, естественный финал очередной жизни. К нему придёт каждый. Другого не дано. Или придёт, или приведут. Он будет именно такой и никакой иначе. Он один. Вот я на нём. На очередном окончании человеческой жизни.

Но ещё не своей.

Зачёсанная челка, он не носил такую причёску… при жизни.

Слишком стянутое лицо, даже большинство морщинок выглядели на нём разглаженными.

Чрезмерно впалые щёки, хотя это вполне могут быть последствия продолжительной болезни и работы патологоанатома. Вот если бы он открыл сейчас глаза и посмотрел на меня — по взгляду я бы понял сразу, и это несмотря на то, что в последнее время перед смертью он практически ничего не видел.

Его взгляд сразу бы расставил все точки над «и». Хотя, вероятно, в данной ситуации это было бы лишним. На правый глаз он ослеп уже много лет назад. Зрение левого стало ухудшаться в последние годы всё сильнее и сильнее. И нет ничего страшнее, как мне кажется, чем остаться одному в незрячей и непроглядной темноте. Он считал так же и, когда отечественная медицина после множества посещений различных кабинетов врачей и чиновников соблаговолила преподнести возможность попытаться улучшить зрение за счёт государства (оно ведь, как-никак, нас бережёт), этот шанс упускать не собирался.

Помню, я забирал его из больницы. Ему прооперировали единственный зрячий глаз, заклеили лейкопластырем, посоветовали не снимать повязку пару дней, вывели из здания на улицу слепого и посадили у входа на лавочку. Дожидаться того, кто его заберёт домой. Если такие вообще имеются. Ну а что вы хотели от отечественной бесплатной медицины? Она сурова, как и всё в нашей стране. Операция прошла успешно, будь добр — освободи койко-место другим таким же бесплатным пациентам. Нечего передерживать. Они и так уже толпятся в коридоре.

Хорошо хоть кто-то из пациентов помог ему позвонить. Набрал на телефоне мой номер и дал ему в руки трубку. Услышав этот уставший, но бодрый родной голос, я сбежал с работы и помчался ему навстречу.

Я увидел его издалека, он стоял у лавки, придерживая рукой сумку с вещами, и крутил головой из стороны в сторону. Я помахал рукой издалека, когда его голова повернулась прямо на меня.

«Он же не видит», — стрелой пронзила меня мысль, я неуверенно опустил руку и ускорил шаг, переходя дорогу и поражаясь одновременно своей тупости.

Я подошёл вплотную к нему и заулыбался, но ничего не изменилось, он не видел ни вдаль, ни вблизи. Тогда я ещё не знал, что одним глазом он уже давно не видит и это не исправить. Я знал его столько лет, а оказалось, что и не знал совсем. Шрам на лбу — это сущая мелочь по сравнению со всем остальным.

— Лёша, это ты? — сказал он в мою сторону и попытался изобразить на лице улыбку. Получилось искренне, но не весело, ибо она оказалось наполнена болью и страданием, которые он всегда старался держать в себе. Такой вот характер.

Да, я не знал ничего. И сейчас не знаю.

Мы сели в такси и поехали на вокзал. Там я всё время пытался взять его под руку, чтобы он шёл увереннее. Он отбрыкивался. Ему это не нравилось.

— Что ты меня ведёшь, как инвалида? Просто иди рядом, я вижу твой образ и буду идти следом.

И я шёл, медленно, постоянно останавливаясь и оглядываясь на него. Он — сразу за мной. Но стоило мне вырваться на пару шагов вперёд, как наша незримая связь терялась. Он не произносил при этом ни слова. Такой уж характер. Просто начинал жадно вращать практически слепым широко открытым глазом по сторонам в поисках меня. Я быстро делал несколько шагов назад и возвращался на прежнее место. Он находил меня и возобновлял движение. Так мы и прошли от места остановки такси весь вокзал до электрички.

Самым трудным для него оказалась дверь с выходом на перрон. Двери как таковой там не было. Ее снимают в летнее время. Но вот стеклянный тамбур с поворотом сразу нарушил нашу налаженную схему совместного передвижения. Я прошёл первым и обернулся, он остановился перед входом, снова меня потеряв. И опять он не издал ни единого звука. Просто стоял и смотрел. Молча. На лице отразились лёгкий испуг и раздражение. Я вернулся, снова взял под руку, против его воли, и провёл через неожиданную преграду. Пройдя, сразу же отпустил. Он остался недоволен, но мы продолжили движение.

На вокзале всё было без изменений. Обычный день. Никто не обращал на нас внимания. Всем было всё равно. Бесконечные потоки людей двигались сразу по всем направлениям. Каждый думал и мечтал о своем, не обращая внимания на проблемы окружающих. Думал о чем-то более важном, чем проблемы незнакомого старика. Своё — оно всегда важнее чужого. Оно ближе, роднее. Проблемы других совершенно иные. Они какие-то холодные и далёкие. Им не следует уделять столько внимания. Они решатся сами по себе в любом случае и без твоего вмешательства. Или не решатся… Да и какая тебе разница?

Очередным местом небольшой заминки оказался вход в электричку. Её подножка была немного ниже уровня платформы, что, естественно, вылилось в серьёзное препятствие. Я пролетел, не придав этому никакого значения. Он подошёл, схватился за ручку и стал аккуратно прощупывать пространство своей ногой, пытаясь отыскать твёрдую поверхность пола. Хотя разница между уровнями была не больше десяти сантиметров, для незрячего человека она превращалась в бездонную пропасть. Он боялся попасть ногой между поездом и платформой и провалиться на рельсы.

И вновь тишина. Он не издавал ни звука. Не произнёс ни слова. Просить о помощи было не в его характере. Ему это было несвойственно.

— Ступай, ступай, — сказал я. — Она чуть ниже, прямо под ногой.

Электричка в область в обеденное время оказалась практически пустой. Я купил воды без газа, и мы разместились на далеко не самых удобных сиденьях подмосковной «собаки».

— Как себя чувствуешь? — задал я вопрос, рассматривая его. Видеть дедушку таким исхудалым, одноглазым и обессиленным было очень непривычно и печально.
— Да хорошо, — сказал он громким голосом, глядя прямо перед собой, чуть левее от меня. — Врач сказал походить пару дней с повязкой, и можно снимать.
— Чего ещё там, в больнице, сказали? Видеть будешь лучше?

Я тоже немного повысил голос, слух в последние годы его жизни тоже заметно притупился.

— Должно стать лучше, щас, погоди… — Одной рукой придерживая повязку, он немного отклеил пластырь и взглянул в окно прооперированным глазом. Аккуратно приподнял бинт и подсмотрел.
— Может, не стоит? — поинтересовался я, немного испугавшись.
— О-о-о, намного лучше видно. Даже не сравнится, — сказал он, закрыв повязку и осторожно пригладив её.

Сейчас я знаю, что он врал. Глаз лучше видеть не стал. Да и чувствовал себя он очень плохо. Просто всячески пытался это скрыть. Я видел это, но добиться от него признания было невозможно. Да и мне оно не требовалось. Я знаю, что он очень не хотел остаться один в темноте, поэтому согласился на операцию. Ну а кто этого не боится?

Мы сидели в электричке, до отправления оставалось минут десять, и мирно общались. Я достал телефон и сфотографировал его, пока он не видит. Просто хотелось запечатлеть этот момент спокойствия. Я и дедушка. Вот такой, уставший, с одним заклеенным глазом, сидящий на жёстких деревянных сиденьях в электричке, практически слепой, но весьма довольный. Я чувствовал, что этот момент больше не повторится никогда, и пытался его запомнить. Он что-то громко рассказывал, периодически улыбаясь через боль в мою сторону. Я отвечал и улыбался в ответ.

Так и произошло. В моём телефоне это оказалась последняя его прижизненная фотография. Что-то случается в жизни в первый раз, а что-то в последний.

Но жизнь продолжается…

Спустя сорок минут мы доехали до моей остановки. Там возле дома у меня стояла припаркованная машина. Мы вышли, и ему стало плохо. Он не смог идти дальше. Я оставил его на автобусной остановке у платформы.

— Только никуда не ходи, — озвучил я свои наставления и быстрым шагом отправился за машиной. — Я через пять минут подъеду.
— Да что я, дурной, что ли? — крикнул он мне вслед.
— Здесь останавливаются не все автобусы, ему куда надо? — вмешался в наш разговор прохожий мужчина.
— Никуда ему не надо. Дедушка, жди. — И я побежал за машиной.

Спустя десять минут я усадил его в машину, и мы двинулись дальше. Я не спеша повез его в тихую подмосковную квартиру на краю города, расположенную в пятиэтажном доме между двумя озёрами за сто тридцать километров от этого места. В квартиру, где когда-то жили все мои близкие родственники, включая меня, в квартиру, где дедушка прожил большую часть своей жизни. В квартиру, где всё время разносился запах свежезаваренного крепкого чая, и сразу становилось так тепло и уютно. В квартиру, где сейчас его, сильно переживая, ждала супруга — моя бабушка.

— Смотри, дедушка, дом, в котором я живу, — сказал я, проезжая мимо своей многоэтажки, заранее зная, что он её всё равно не увидит. Но затянувшуюся тишину нужно было как-то нарушать.

Я жил в новой квартире с неоконченным ремонтом, поэтому многие из родственников её ещё не видели.

Он сразу ожил и засуетился. Сначала обрадовался и усиленно пытался напрячь зрение и всё же рассмотреть что-то в окно. И, не увидев ничего, тут же расстроился.

— Жалко, конечно, что не вижу, — подытожил он. — Ну ничего, приедем с бабушкой в гости, как станет легче, обязательно все посмотрю.
— Обязательно.

Все последующие разы он будет смотреть на стены моей квартиры и на меня только с чёрно-белой фотографии, на обороте которой аккуратным почерком синими чернилами красуется надпись: «Слесарь-сборщик сборочного цеха № 2. Записан в книгу почёта с вручением денежной премии 35 руб. за успехи, достигнутые в социалистическом соревновании в честь 56-й годовщины Великой Октябрьской революции», а рядом будут рюмка водки и кусок чёрного хлеба. Вы когда-нибудь видели человека, проработавшего более сорока лет слесарем на заводе и никогда не позволявшего самому себе ни единого матерного слова? Разве это не поразительно в современном обществе?

Да, жизнь продолжается…

И чем дольше я стоял перед гробом, тем больше находил в этом лежащем и холодном, но некогда здоровом и живом человеке родные мне черты.

Все мои доводы и оправдания иссякли. Все это очень грустно. Когда вот так уходят, а разве бывает так, что уходят весело? Разве бывает иначе?

В груди что-то сильно сжалось. Может быть, это астма напоминает о себе? Конечно, она, что же ещё… Дышать становилось всё труднее и труднее, но с каждой тяжелой секундой в мозгу все отчётливее и ярче всплывала и утверждалась всего одна-единственная мысль.

Да, это был он. Ошибки быть не может.

Грустно. Печально. Обидно.

За что обидно — непонятно. Но все эти чувства смешались в груди в один не самый приятный коктейль и подступили к горлу. Большим и противным комом. Да, в этот миг я узнал в лежащем человеке своего родного дедушку. Александра Сергеевича.

Дед. Дедуля. Дедушка.

При жизни я позволял себе называть его только дедушка. Вернее, он позволял мне себя так называть. Один-единственный раз на моей памяти, сидя вместе за праздничным столом на второй свадьбе его младшего сына — моего дяди, я, будучи изрядно выпившим, произнёс в его адрес слово «дед». За что и был мгновенно пристыжен. Он медленно повернулся в мою сторону и произнёс спокойным, но строгим голосом:

— Какой я тебе дед?

Я посмеялся и извинился. Но больше никогда такого не делал. Знал, что он будет недоволен. Сегодня я исключил из своего лексикона слово «дедушка». Уже некого так называть, а когда речь или мысли заходят о нем, я всегда говорю «дед». Не потому, что я такой вредный внук, нет. Просто каждый раз произнося это терпкое и ёмкое слово в его адрес, я чётко слышу в голове фразу: «Какой я тебе дед?», произнесённую его голосом и интонацией.

Она навсегда въелась в мою память. Я будто бы включил в тот момент аудиозапись и записал её на подкорке головного мозга. Сохраняя в первозданном виде. Оставив оригинальными тембр и силу его строгого голоса.

— Дед…
— Какой я тебе дед?

И мне сразу становится немного легче. Немного теплее. Я чувствую, что он где-то рядом. Где-то совсем близко. Просто не в поле моего зрения. Я его не вижу, в отличие от него. Сейчас он наконец-то все отлично видит, так, как и мечтал последние годы своей жизни.

В груди снова что-то сжалось и не даёт глубоко вдохнуть. Да, ингалятор здесь не поможет. Это нечто гораздо хуже обычной астмы. Это скорбь. Во всей своей красе. Скорбь по родному и безвозвратно ушедшему человеку. Она не лечится, к большому сожалению. От неё нет лекарства, и чем только доктора занимаются в своих лабораториях, если большинство человеческих недугов лечить так и не научились?

Время — единственное лекарство, но оно очень противное и долго действующее. Оно помогает весьма хреново. Особенно в первое время. Очень медленно и не до конца. Оставляя большой рубец.

«Рак слепой кишки с метастазами в лёгкое и печень». Такой диагноз числится в его заключении о смерти. Почему от этого нет лекарства? Даже если бы эту болезнь нашли при жизни, шансов на спасение в настоящее время она не оставляет.

Рак слепой кишки. Я понимаю, когда люди погибают от пуль или в автокатастрофе, под колёсами машин из-за невнимательности или алкогольного опьянения водителя. Я даже понимаю, когда люди срываются с крыши, сгорают на пожарах или замерзают во льдах, но наличие такой страшной болезни в XXI веке, веке цифровых технологий, меня искренне удивляет. Создаётся впечатление, что при необходимости любого человека можно просто убрать из игры. Не объясняя причины.

Рак… Что это вообще за болезнь? Только вдумайтесь… Она поражает кого угодно, когда угодно и куда угодно. Вне зависимости от твоего возраста, пола и образа жизни. От твоих пожеланий и предпочтений. От твоих стремлений и твоих целей. Неважно. Главное, что кого угодно и куда угодно.

Это какая-то дьявольская лотерея. В аду сидит Сатана в своем любимом кресле из человеческих костей и крутит барабан с миллиардами имён живых людей. Стрелка укажет, кому сегодня не повезёт.

Рядом стоит его злобный маленький помощник — Рак. Щуплый и безобразный, который крутит барабан чуть поменьше, с человеческими органами. На какой укажет стрелка — тот и поражает.

Вечером, сидя у себя в кабинете, Рак рассматривает тысячи отчётов о проделанной за день работе. Прислуга приносит ему одно за другим заключения о смерти, и лёгким движением руки с улыбкой на лице он их подписывает. Крестиком. Оставляя свой автограф: «С любовью, ваш Рак!»

Затем несёт их радостно Сатане.

Отличный способ, не требующий дополнительных пояснений. Просто не повезло.

Но ведь жизнь продолжается…

Гроб быстро закрыли. Забили четыре гвоздя в крышку. По углам. Затем погрузили в машину с неприятной табличкой «Ритуал» и повезли в сторону кладбища.

Я присутствовал на похоронах в первый раз в жизни. Первый раз за тридцать лет. В общем-то, это хорошо и когда-то должно было случиться. Я всегда знал об этом.

Бывать мимоходом на кладбищах мне доводилось и раньше. Проходя мимо сотен или тысяч памятников с изображёнными на них иногда счастливыми, иногда не очень лицами и холодными бесчувственными датами, я всегда поражался тому, сколько же здесь, на этом небольшом клочке земли, похоронено человеческих судеб. Сколько пролито слёз, сколько испытано горя.

И вот, неся на своем плече гроб к месту его погребения, я понимаю, что сам в этот момент стал частицей этого печального мира надгробий и крестов.

Лёгкий дождь покрывает всё мелкими противными каплями. Гроб, лицо, руки — всё становится липким и сырым. Сырым и липким. Хотя эта погода идеальная для подобных мероприятий. Этот неприятный день не испортит больше ничего. Его не изменить. Яркое светящее солнце и пение птиц не сделают его более радостным. Так же, как и противная морось не сделала его более грустным.

Единственное, о чём я думал в тот момент, когда нёс гроб с мёртвым дедушкой вдоль безграничного леса крестов и памятников, было «смотри себе под ноги, не упади, только не упади».

Ведь дождь вперемешку с могильной грязью и спускающейся книзу тропинкой создали скользкую горку наподобие аквапарка, а мои дешёвые туфли с гладкой обшарпанной подошвой идеально подходили на роль коньков.

Я был собран и сконцентрирован, как никогда в жизни. Ступал аккуратно, как сапёр по минному полю.

Уронить гроб — что может быть сейчас хуже?

Эти мысли покинули меня ровно в тот момент, когда я увидел выкопанную могилу и аккуратно передал свой угол в руки одного из могильщиков. Они вчетвером перехватили гроб у родственников и стали медленно опускать его. Все остальные выстроились перед ними в полукруг.

Стоило только гробу уйти из моего поля зрения, исчезнуть в глубинах ямы, я немного запаниковал. Хотелось кинуться на этих незнакомых мне людей и закричать:

— Эй, что вы тут делаете? Что вы себе позволяете? Там же мой дедушка… Быстро поднимайте обратно.

В груди снова всё сжалось, а казалось, что больше некуда. Его уложили на дно ямы. Мы подошли и дружно начали бросать сверху на крышку по три горсти сырой земли. Правой рукой.

Такой вот ритуал.

После этого главный могильщик кивнул остальным своим сотрудникам, и они мигом засыпали и разровняли свежую могилу. Для них это не впервой. Для них это работа. Причем проделали они все это удивительно быстро. Опыт не пропьёшь. Через минуту я уже стоял у деревянного креста с табличкой с его именем.

И всё было кончено.

В детстве я иногда сам думал о своих похоронах. Как оказалось, такие мысли посещают многие юные головы. Представляешь себе весь процесс, тех, кто пришёл, кто что-то сказал, кто заплакал, а кто просто простоял молча всю церемонию, и испытываешь при этом некоторое волнение. Интересно было узнать, каким тебя видели люди, каким они тебя запомнили, но искренне они могут это сказать лишь в определённых условиях. Похороны казались именно таким местом. Да, я несколько раз представлял себе свои похороны и думал, что такое может прийти только в мою нездоровую голову. Потому что я особенный. Я не такой, как все. Думал я так ровно до того момента, как однажды одноклассник Павел не поделился со мной абсолютно идентичной мыслью.

— Знаешь, — сказал он, — вчера полночи не мог заснуть, представлял себе свои же похороны. Было так странно. Думал, что же произойдёт, если я умру…

Дальше следовал короткий пересказ всех моих мыслей, только от него. Один в один.

«Да, Алексей, — подумал я, — ты никакой не особенный. Ты как все».

И я приземлился.

Стоя же сейчас здесь под противным моросящим дождем, я понимаю, что не смог бы сказать ни слова. Да и не стал бы этого делать. Слова исчезли где-то внутри. Сразу за болью.

Ещё совсем недавно был человек. Со своими чувствами, мечтами, желаниями, со своей непоколебимой точкой зрения, с любимыми фильмами, любимой музыкой, любимыми цветами. Сидел, смотрел себе телевизор, разгадывал кроссворды. Потом его не стало. Осталось только холодное, исхудавшее тело, разум воспарил к небесам. Всё то, что было раньше его земной жизнью, стало чёрно-белыми воспоминаниями близких ему людей и сохранилось лишь на множестве фотографий избранными моментами его жизни. Лучшими моментами. Совершенно не отображающими в себе ни сущности его характера, ни его суровый нрав. Ни то, каким человеком он был. Лишь запечатлённый миг его жизни. Миг… и холодное тело.

Сейчас даже оно было предано сырой земле. Оно, провожаемое взглядами друзей и родственников, было погружено в темноту, в которой он так не хотел оказаться. Вот и всё. Вот и финал.

Но жизнь продолжается…

Спустя несколько дней я отправился к нему домой. В ту самую квартиру, куда вёз его после операции. Отправился вместе с бабушкой. Я прожил здесь последние три школьных года. Три трудных года под одной крышей.

И первое, что я почувствовал, зайдя в квартиру, — насколько эти стены стали чужими. Вроде бы всё как всегда. Всё на своих местах. Все книги, фотографии, картины. Но теплоту этого места передавали только люди. Не обстановка, не предметы и не вещи, а исключительно люди.

Мы сидели и перебирали старые и уже ставшие неожиданно никому не нужными вещи. Различные бумаги, старые счета, документы. Дедушка, как и многие в его возрасте, хранил дома кучу ненужного хлама. Считал, что когда-нибудь он ему пригодится. Не пригодился. Ценность большинства этих вещей обнулилась мгновенно, как только его не стало. Это было поразительно. Как быстро обесценивается то, что дорого нам при жизни, после нашей смерти. У меня дома тоже хранится много непонятных вещей: детские грамоты, студенческий билет, старые школьные открытки. Они не стоят ни рубля на рынке, но в то же время имеют необъяснимую ценность для меня. Почему так происходит? Ответа нет. Но я точно знаю, что после моей смерти их ждёт та же участь. Они отправятся на помойку. Прямой наводкой, и никого это не опечалит.

Всё же мне на глаза попался один предмет, выбросить который моя рука просто не поднялась. То, без чего я просто не мог вспомнить эту некогда дорогую мне квартиру. Это дерево лимона, росшее на окне рядом с любимым дедушкиным креслом. В хорошие времена оно разрасталось и плодоносило. Большие зелёные лимоны увеличивались и набирались витаминов прямо на этих тонких ветках. Казалось, что они сломаются, не выдержав этой нагрузки. Были и весьма неплодородные времена, когда дерево высыхало и все листья с него опадали. Но факт оставался фактом — дерево было всегда, сколько я помнил.

Сейчас дерево выглядело ужасно, видимо, ощущая горечь потери на себе. Его пересадили, подпилили ствол и уже давно не поливали, было не до этого. Оно еле держалось, стоя в большом и грязном горшке. Несколько ещё зелёных листочков на самой макушке давали надежду на его возможную реабилитацию. И я решил попробовать. Зная, как дорого оно было деду (какой я тебе дед?).

Попробовать можно всегда. Ведь оно тоже в один момент превратилось в ненужную вещь, а я этого не хотел. Ведь живое, будь то дерево или растение, — оно всё равно немного ценнее всего остального.

Надеюсь, оно разрастётся.

— Знаешь, Лёша, — сказал мне дедушка, когда я вёз его в электричке до машины. Народу в ней было совсем немного. — На нас с бабушкой очень сильно повлияла смерть Тома, и её здоровье, и моё сразу же резко ухудшилось. Представляешь, как все взаимосвязано?

Том — это кот, которого мне подарил отец на десятилетие. Когда я окончил школу и отправился учиться в институт, я оставил его с бабушкой и дедушкой. По кошачьим меркам он оказался полноценным долгожителем. Он умер незадолго до этого разговора в возрасте более двадцати лет. Дедушка похоронил его сам, недалеко от дома. За гаражами. Они очень сильно переживали его смерть. Любовь — она такая волнующая, а смерть любимца — это всегда удар в самое сердце. И вот после этого их здоровье действительно пошатнулось. Кот часто сидел на ногах дедушки, когда тот смотрел телевизор, сидя в кресле. Дед терпел. Это было тяжело. Кот был немаленький, ведь кормила его последние пятнадцать лет исключительно бабушка.

— Ты кормишь его лучше, чем меня, — любил ворчать дедушка.

Но терпел и вставал с кресла только тогда, когда коту самому надоедало там сидеть и он решал сменить свою дислокацию. Место своей лёжки. Дед очень много терпел, но виду не подавал, даже лёжа месяц в кровати перед самой смертью, мучаясь от бесконечной боли, он тоже терпел. Молча. Стиснув зубы. Такой вот характер.

Мы всегда надеемся, что наши близкие будут жить вечно, хотя и знаем, что этого не произойдёт. Что наступит момент прощания, но как же хочется оттянуть его на потом. На как можно больший срок. Никогда не знаешь наверняка, глядя в глаза любимому и родному человеку, а не в последний ли раз я вижу тебя сейчас?

Это и есть самое обидное…

***

Зачем я все это пишу? Не знаю, но иначе все эти мысли беспорядочно бьются о стенки моей черепной коробки, как дикие рыбки, выпущенные в круглый и очень тесный аквариум. Они мечутся из стороны в сторону, толкаясь и пытаясь вырваться на свободу, заранее зная, что обречены. Им слишком мало места, они просто мешают друг другу жить.

Но ведь это не повод бездействовать.

Извлекая их наружу и помещая на шершавую белую бумагу, я освобождаю немного места в своей голове для новых рыбок, которые обязательно здесь появятся. Каждая из них освобождает ячейку памяти в моей голове, но не теряется, поскольку это важно, а мысли о похоронах близкого человека ещё грузные и тяжёлые. Становится немного легче и свободнее. Перенеся на бумагу свои переживания и тревоги, я тут же о них забываю. Они меня больше не беспокоят — это спасает меня от безумия. По крайне мере, временно.

Всё это лишь момент, и моя жизнь тоже, и жизнь каждого из нас. Так уж устроено. Есть по частичке у каждого, и есть одна большая. Общая. Наши пробники когда-то закончатся. Мы этого даже не заметим. Неожиданно исчезнем, оставив после себя горы ненужного мусора и кратковременные грустные воспоминания. Это совершенно, в общем-то, никому не важно.

Ведь, даже стоя возле моего гроба на церемонии прощания, кто-то кому-то на ухо тихонько шепнёт: «Ничего, жизнь продолжается…»

И это будет правдой…

Редактор Анна Волкова

Другая современная литература: chtivo.spb.ru

Переиздания произведений Ильи Масодова от Kolonna Publications в 2021–2022 годах для многих стали приятной неожиданностью. Масодов — личность ещё более таинственная, чем Виктор Пелевин, которого хотя бы когда-то видели вживую. И если существование Пелевина перешло в категорию «под вопросом» только через годы после того, как он перестал появляться на публике, то о существовании человека с именем Илья и фамилией Масодов споры начались сразу же после выхода его знаменитой трилогии.

1. Кто такой Масодов?

«Писатель Илья Масодов возник из ниоткуда и сгинул в никуда…» — так начинается «апокрифическая», возможно, автобиография Масодова [1]. Согласно информации издателя Дмитрия Волчека, Илья Масодов родился 6 июня 1966 года в Ленинграде, работал учителем математики, а затем переехал в Германию.

Очевидно, что как «апокрифическая», так и «реальная» биографии делают личность Масодова лишь более загадочной. Тем не менее Илья Масодов, известный как «последний советский писатель» и «патологический русский космист», стал неотъемлемой частью современной отечественной прозы.

2. Творчество Масодова

Когда известность литератору приносит исключительно его творчество, это делает ему честь. Всё-таки кого-то мы читаем больше потому, что он был на войне, кого-то — потому что он знаменитый музыкант. Масодова же читают только потому, что он создал ЭТО. Что именно? В первую очередь, конечно, хочется сказать: произведения в более чем экспрессивной форме. В 2001 году Министерство печати России даже вынесло предупреждение издателю:

«Было установлено, что в книге ["Мрак твоих глаз"] описываются убийства, глумления над трупами, непристойные сцены, провоцирующие низменные инстинкты. В тексте книги встречаются неприличные слова и ненормативная лексика. Главными героями являются дети, поступки которых основываются на жестокости и насилии. Имеет место вымысел, касающийся литературных героев Гражданской и Великой Отечественной войн, им приписываются акты насилия и жестокости» [2].

Не заостряя внимание на таком оксюмороне, как приписывание актов насилия и жестокости героям Гражданской и Великой Отечественной войн, заключим, что эстетика для Масодова, как и для Оскара Уайльда, выше этики. Причём эстетика Масодова — это декадентская «трупная лирика» Шарля Бодлера, метафизический реализм Юрия Мамлеева, а также соцреализм Андрея Платонова, иногда извращённый по принципам Владимира Сорокина. Мы позже вернёмся к связи между Масодовым, Мамлеевым и Сорокиным (это важно), а сейчас обсудим «внутреннюю» сторону произведений Ильи Масодова. Это более субъективный момент, поэтому имеют право на существование полярные мнения. Одно из них заключается в том, что Масодов — ярый антисоветчик, другое в том, что он — радикальный защитник всего (или части) советского. Риторику Масодова хорошо передают строки Глеба Самойлова: «Враги сожгли родную веру, / Куда деваться пионеру?» Уверенно можно сказать, что Масодов изображает советское прошлое в мистическом свете, обращая внимание на то, что мы живём фактически на руинах подобной Атлантиде исчезнувшей страны. Даже у тех, кто родился уже в Российской Федерации, советские игрушки, пластинки, газеты, скульптура, архитектура вызывают особенные чувства. Памятники советской эпохи производят впечатление чего-то Другого, порой пугающего, но всегда — притягательного и чарующего. Об этом Другом — книги Масодова.

3. Библиография и её краткий анализ

Когда речь идёт о произведениях Масодова, которых не так много, зачастую всё сводится к пересказу сюжета, что на самом деле не особо важно. Масодова нередко рассматривают как автора литературы ужасов, хотя это то же самое, что называть Сорокина и Пелевина писателями-фантастами. Да, для их поздних произведений характерны элементы научной фантастики, в то время как книги Масодова изобилуют мистическими сценами, а вырванные из контекста моменты могут быть прочитаны как эпизоды из тёмного фэнтези. Но зачем вырывать эти моменты из контекста? Представляется правильным определить жанр произведений Ильи Масодова как историческую притчу. Главные герои Масодова — дети советского или раннего постсоветского времени. Вопросы времени — это вопросы истории и наоборот. Пока история преподаёт детям уроки, время (древнеримский Сатурн) их пожирает (на что, кстати, обратил внимание и Пелевин в сборнике «Искусство лёгких касаний»). У Масодова, правда, процесс поглощения Сатурном своих детей происходит почти буквально. Предоставим слово Владимиру Сорокину: «У русской жестокости долгая, многовековая история. Нынешняя, постсоветская — вариация на всю ту же тему. Мы все её чувствуем на энергетическом уровне, речь идёт… о том, как люди себя ведут на улице, в метро, за рулём... И я думаю, что это тоже — один из симптомов того, что, в общем, общество теряет не просто стабильность, а веру в будущее» [3].Здесь хочется ещё раз процитировать Глеба Самойлова: «Я понял, что надежда не умирает последней. Она может умереть гораздо раньше» [4]. Вообще, в творчестве людей, которые родились и росли в одной стране, а потом оказались в другой, тема болезненной утраты (не страны, а именно надежды) претендует на статус сквозной.

Итак, Илья Масодов за 2001–2003 годы опубликовал:

1) трилогию «Мрак твоих глаз», состоящую из романов «Мрак твоих глаз», «Тепло твоих рук» и «Сладость губ твоих нежных»;
2) романы «Ключ от бездны» и «Черти»;
3) сборник рассказов «Небесная соль».

Масодову также часто приписывают произведения «Скопище» и «Учитель Пирожников», однако на этот счёт есть сомнения.

В прозе Масодова сюжет фактически один и тот же. Есть несчастная девочка, которой предстоит получить сверхъестественную силу и совершить мистическое путешествие по миру русской пустоты и русской смерти. Рассказы писателя тоже посвящены теме детства. Здесь примечательно, что автора периодически обвиняют в педофилии. Однако обратим внимание на то, что в романах Масодова педофилии как раз таки противопоставляются специфические чистота и непорочность героинь, праведный гнев которых проявляется в особо жестокой мести маньякам за всех их жертв. Почему чистота и непорочность героинь специфические? Дело в том, что в четырёх книгах Масодова главная героиня находит любовь в лице другой девочки. Означает ли это, что Илья Масодов сегодня претендует на лавры от защитников новой этики и на упрёки от традиционалистов? Скорее нет, чем да. Такая любовь в историях писателя носит платонический характер, она продиктована нежеланием унизиться «до мерзкого раденья» и предать себя «насилию самца» (как писал Бодлер в своём знаменитом стихотворении «Лесбос») да и любой другой жестокости, печатью которой не отмечены лишь такие же одинокие девочки, как главная героиня в произведениях Масодова. В конце концов сексуальные перверсии в его текстах (как и в текстах Сорокина) — это метафоры. В произведениях Ильи Масодова интересно в первую очередь то, как раскрываются две центральные взаимосвязанные темы: тема трагедии детства и тема Красного века. Что касается первой темы, отметим, что любое детство — это трагедия, потому что ребёнок обречён на взросление. А советское детство — это двойная трагедия, потому что повзрослеть приходится не только по отношению к себе, но и по отношению к стране, которая вдруг превратилась в мираж. Многие люди во сне и наяву грезят о том, чтобы вернуться в какую-нибудь ситуацию, где они что-то упустили. Вернуться и поступить по-другому, чтобы быть счастливыми. Масодов даёт своим маленьким героиням такую возможность: волшебным образом они побеждают силы зла, спасают самого Ленина, успешно завершают некий метафизический поиск. Но гротескные образы и логические противоречия подсказывают, что это всего лишь болезненный сон о непоправимой утрате. Масодов констатирует горькую невозможность восполнения этой утраты, но является ли он сторонником и защитником исчезнувшего советского мира?

4. Масодов и Красный век

Более верной представляется точка зрения, согласно которой Масодов — естествоиспытатель, а советская страна для него — монстр. Но монстр невероятно интересный, как в плане моделирования (только моделирования!) его воскрешения, так и в плане его препарирования. Как уже говорилось, существует и прямо противоположная точка зрения. Согласно последней, все ужасы, описанные Масодовым, — это ужасы времени, тогда как сама коммунистическая идеология видится автором в позитивном свете. Но давайте сравним Масодова с писателем, который у нас считается «просоветским», — Захаром Прилепиным. В его романе «Обитель» про Соловецкий лагерь портрет времени тоже довольно страшен. Под лозунгом «Здесь власть не советская, а соловецкая» заключённых держат в карцере в одном нижнем белье, доводят до самоубийства, женщин принуждают к оргиям. Этот лозунг — преграда для построения нового общества. Показательно то, каким в экранизации романа мы видим начальника лагеря Эйхманса: он знает Бодлера лучше любого белого офицера, он — защитник Серебряного века. Да, он порой предельно жесток, но противоречивость его образа — это характеристика, данная Прилепиным всему Красному веку. Получается, что в условиях «по умолчанию» негативного отношения постмодернистов к советскому периоду «просоветским» становится тот писатель, который на деле может быть близок к недостижимой объективной оценке исторических личностей и событий. Иначе дело обстоит с Масодовым. «Нынче власть Советская, а будет власть Скотская», — такой лозунг в романе «Черти» о Гражданской войне символизирует не тупик для развития советской идеологии, а её закономерную эволюцию. Нельзя, однако, не провести параллели и с творчеством Михаила Елизарова. В его романе «Библиотекарь» (2007 год) за обладание книгами забытого советского писателя, имеющими магические свойства, идёт кровопролитная война. «Библиотекарь» читается как антисоветский манифест почти так же хорошо, как «Сердца четырёх» Сорокина или «Мрак твоих глаз» Масодова. Но сам Елизаров говорит следующее: «Я всегда с большим теплом вспоминал своё советское детство. Как бы мне ни пытались в течение многих лет доказать, что это всё неправда, что на самом деле я жил плохо <…> И мне захотелось поговорить о той стране, где существовали какие-то другие ценности. Где практиковалась почти платоновская метафизика: важна была идея, а не её материальное воплощение» [5]. В другом интервью он отмечает: «Я ничего не романтизирую, не ностальгирую. Конкретно в тексте Советского Союза нет, там есть просто человеческие отношения, которые связаны с теми идеалами, которые продвигала советская культурная эстетика. Это та достойная форма поведения, которая при нынешнем капиталистическом строе совершенно утеряна. Сейчас же кризис не только финансовый, но и человеческий. А критики цепляются к деталям, пытаются запихнуть текст в жанр пародии — им так легче, с постмодернизмом-то» [6]. Мог ли это сказать Масодов?Вполне. В то же время какое различие у Елизарова (и у Масодова) между важной идеей и её неважным материальным воплощением. На описание последнего, которое, к слову, занимает большую часть «Библиотекаря», Елизарова вдохновила деревенская «бойня, где три раза в неделю забивали свиней» [7]. Не лукавит ли Михаил Юрьевич, называя эту бойню достойной формой поведения? В любом случае, рефлексируя по поводу советской истории, Масодов сгущает краски, и не только потому, что так диктует постмодерн. Что ж, он имеет на это полное право, тем более получается, не побоимся этого слова, гениально. Когда в 2018 году был опубликован роман Алексея Иванова «Пищеблок» о вампирах в пионерском лагере, читатели и критики обратили внимание, что вампиры (то есть нежить) в романе представляют «мёртвую идеологию». Однако у Масодова этот приём был реализован не только раньше (на целых пятнадцать лет), но и гораздо более масштабно. Примечательно, что практически все герои советской истории у Масодова предстают в качестве зомби, чёрных магов, демонов. Их образы эсхатологичны, и Масодов даже часто играет со стилистикой религиозных текстов, при этом высмеивая антихристианскую направленность советской идеологии. Так, в романе «Ключ от бездны» Юрий Гагарин, побывав в космосе, буквально становится ницшеанским «победителем Бога и Ничто», и «мёртвый Бог» хочет противостоять космонавту, но оказывается бессилен. В то же время Масодов восхищается советской Мифологией во всех её проявлениях. Слова Владимира Сорокина: «Меня завораживал параноидный язык советской печати и соцреализма» [8] — с успехом мог сказать и Масодов, если, конечно, Сорокин и Масодов — не один и тот же человек...

5. Личность Масодова

Существует несколько основных теорий по поводу личности, скрывающейся под псевдонимом Масодов. Но начнём с того, почему Илья Масодов, скорее всего, не просто Илья Масодов, как, например, Виктор Пелевин не просто Виктор Пелевин. Во-первых, Масодова никто никогда не видел, а Пелевина, напомним, когда-то видели. Во-вторых, слишком уж концептуальны фамилия автора и дата его рождения. С датой рождения всё ясно: она состоит из пяти шестёрок (одна перевёрнутая), а вот фамилия как раз и послужила основанием для возникновения конспирологических теорий. Расшифровка фамилии Ильи Масодова возможна как минимум в двух вариантах. Первый (менее популярный): «Ма-» — мазохист, «-сод-» — содомит. Второй (более популярный): «Ма-» — Мамлеев, «-со-» — Сорокин, «-дов» — Радов (или Довлатов). Сразу уточним, что вариант о Довлатове менее вероятен, поскольку этого автора сложно отнести к группе маргинальных писателей — например, Сорокина и Мамлеева, а вот Егор Радов — вполне маргинальный автор. Однако расшифровка фамилии Масодова как суммы слогов из фамилий других писателей является фундаментом для двух теорий.

1) Масодов — это совместный проект двух-трёх авторов. В этом случае вариант с Довлатовым точно не подходит. Известно, что, когда в газете «Новый американец», где Довлатов был главным редактором, по инициативе Александра Гениса и Петра Вайля было напечатано произведение Мамлеева «Изнанка Гогена», Довлатов «поморщился» [9]. При этом о Мамлееве и Радове Сорокин отзывался хорошо и сегодня вспоминает их добрым словом (обоих уже нет в живых). Теоретически писатели могли сотрудничать. Больше всего в текстах Масодова узнаются, конечно, приёмы Сорокина и Мамлеева.

Постоянный читатель Сорокина, знакомясь с творчеством Масодова, порой может и забыть, что читает не Владимира Георгиевича. Здесь следует отметить не столько саму «туалетную тему» Сорокина, сколько язык, с помощью которого эта тема раскрывается (например, «вкус кала и крови на губах», «выпустить газы»). Присутствуют у Масодова и классические для Сорокина сцены изощрённых убийств, в том числе, на первый взгляд, абсолютно немотивированных и внезапных. В этом плане все книги Масодова имеют определённую преемственность по отношению к «Сердцам четырёх» (1991 год) Сорокина. «Сорокинским» же является Великое Дело Деконструкции Советской Мифологии, во время которого в расход идёт всё святое для советского человека (и многое из святого для наших современников). Вообще, имеет место вариант, что Масодов — это и есть Сорокин. Противники этого предположения задают вопрос: зачем Сорокину создавать себе конкурента? Причём иногда с уточнением: более талантливого конкурента. Предположим, что Масодов и Сорокин — разные люди, тогда, конечно, в мастерстве стилизации они могли бы посоревноваться. Но следует учесть, что Масодов во всех своих произведениях рассказывает одну и ту же историю, по сути, являющуюся одним из направлений творчества Сорокина. Таким образом, Масодов вполне может быть не конкурентом, которого Сорокин зачем-то сам себе создал, а сайд-проектом Владимира Георгиевича. Кроме того, заметим, что в биографиях авторов есть общие моменты. Масодов будто бы работал учителем математики, а затем эмигрировал в Германию. Сорокин учителем не был, но у него техническое образование, при этом он имеет опыт преподавания русского языка и литературы в Японии. Насчёт Германии же всё сходится: Сорокин до недавнего времени обитал в Подмосковье и в Берлине.

Что касается Мамлеева, то герои Масодова схожи с его персонажами в том, что живут в своём особом мире, стремятся обрести нечто запредельное, выйти за определённые метафизические границы. Эти персонажи, несомненно, являются потомками героев Фёдора Достоевского. Отдельного упоминания заслуживает своеобразная трилогия, которая появилась в русской литературе благодаря трём разным (будем считать так) авторам: «Бесы» Достоевского, «Черти» Масодова и «Шатуны» Мамлеева. Героев этих произведений объединяет некий почти мистический план, который они осуществляют как бы параллельно Божьему замыслу (или по касательной к нему). Первые пишут пролог для красной главы истории России, вторые создают саму эту главу, а третьи её завершают, заставляют советский «глиняный колосс» пошатнуться.

2) Масодов — это пародия (или дань уважения, что, учитывая специфику жанра, почти одно и то же) на Сорокина, Мамлеева и Радова. Несомненно, автор этого проекта должен быть настоящим знатоком творчества трёх перечисленных писателей. Констатируем, что среди читателей любого выдающегося деятеля русской литературы такие знатоки есть, поэтому данный вариант имеет не меньшее право на существование, чем предыдущий. Первый претендент на роль Масодова в рамках данной теории — это сам издатель Дмитрий Волчек, поэт, прозаик, переводчик, главный редактор сайта «Радио Свобода»* [*Признан иноагентом]. Собственно, почему бы и нет. Есть также версия, что автор книг про «сатано-коммунизм» — Маруся Климова, писательница и переводчица из того же круга, что и Волчек. Данные лингвистического анализа романа «Тепло твоих рук» Масодова показывают его сходство с произведениями Сорокина и Иванова [10]. Естественно, условные единицы совпадения значимы только с учётом контекста, потому что почти в той же мере лингвопрофиль Ильи Масодова схож, например, с таковым у Александра Куприна (1870–1938).

6. Второе пришествие Масодова

«И скажет старик: я не видел этого, и дед мой не видел этого, и дед деда моего. Но станет именно так, как никогда не было, ибо вот, говорю вам: есть предел тьме», — сказано во второй главе, по всей видимости, вымышленного Масодовым текста «Свет». Этот эпиграф к одной из глав романа «Ключ от бездны» настолько эпичный, что приводится даже в историческом исследовании Михаила Дроня «Тверская Карелия. Рождение Нации» наряду с Библией [11]. Мы же приводим эту цитату в следующем контексте: череда переизданий произведений Масодова по случаю двадцатилетия с их первого выхода может предварять его возвращение. Ведь должен быть предел тьме, в которой сегодня скрывается этот замечательный автор!

Примечания

[1] Илья Масодов. Мрак твоих глаз. Kolonna Publications, 2021.
[2] Вячеслав Курицын. Курицын-weekly от 19 июля. Русский Журнал, 2001.
[3] «Постсоветский человек разочаровал больше, чем советский». Огонёк №31, 2015.
[4] Мрачные цитаты Глеба Самойлова. НАШЕ Радио, 2022.
[5] Михаил Елизаров: «Я не пытаюсь манипулировать сознанием читателя». Журналисты.Ру, 2013.
[6] Михаил Елизаров о «Библиотекаре». Ad Marginem, 2009.
[7] «Букеровское интервью» Михаила Елизарова. Ad Marginem.
[8] Путешествие в классики. Коммерсантъ, 2019.
[9] Александр Генис. Человек из подполья. Национальная литературная премия «Большая книга», 2015.
[10] Лингвистический анализ: Илья Масодов «Тепло твоих рук». Fantlab, 2022.
[11] Михаил Дронь. Тверская Карелия. Рождение Нации. ЛитРес, 2017.

Редакторы Алёна Купчинская, Софья Попова

Другая современная литература: chtivo.spb.ru

Рано поутру пришли рабочие из ЖЭКа и принялись выносить скульптуры. Их создатель, к удивлению районной администрации, ещё не умер, и потребовалось некоторое время и усилия, чтобы разрешить все вопросы, связанные с авторским правом. Пока немытые люди в грязных спецовках, приехавшие из ещё более бедного государства, сонно выносили тяжёлые «камни», переговариваясь на непонятном скульптору языке, он не раз порывался остановить их. Но тут же припоминал, как вызывали его в районную управу, и как чиновники из отдела проектировки спрашивали, для кого он создавал этих чудищ, есть ли у них правообладатель, собственник… И выходило, что никого нет, ведь изготовитель в расчёт не брался. А потом интересовались, что за нужда была лепить уродов и почему они заняли место возле храма.

Удивившись их безграмотности, он промолчал о том, что они, как архитекторы, должны были знать, для чего нужны горгульи на культовых зданиях романского и готического стиля. С горгульями долго связывали всякие выдумки: мол, они охраняют храмы от вандалов и безбожников, и не будет спасения для тех, кто решит злоумышлять против святого места. Стерегли горгульи христианские обители лишь по ночам, ведь свет превращал их в камень, вернее, не давал им выйти из камня и обрести свободу. Чудища извергали адские нечистоты из широких глоток, и даже страннику, умирающему от жажды, нельзя было пить то, что они выплёвывали. Верил в это скульптор или не верил, но полагал обязательным изучить природу вопроса перед ваянием скульптур.

Он всё-таки вспомнил заказчика, но делу это не помогло. В девятнадцатом веке горгулий в декоре здания пожелал видеть один из масонов, которых в то время в России было немало. Дом этот, одиннадцатый по переулку, примыкающему к Арбату, до сих пор сохранился, и на его крыше можно увидеть крылатых чудищ. Это чуть ли не единственное место в Москве, где нашли приют горгульи, и то потому, что когда-то этот особняк облюбовали для встреч масоны.

С тех скульптур католический священник, получивший в девяностые приход в центре Москвы, на Баррикадной, пожелал взять копию при декорировании собора. Для этих целей нашли мастера, так любившего ваять мифических тварей, словно в его сознании жил неприкаянный бестиарий, только и мечтавший обрести форму и собственную жизнь.

Видения мучили скульптора, но чем чаще они воплощались в камне, тем легче становилось создателю. Он выпускал наружу всю эту нечисть, стыдился, что его личные чудовища высвобождаются в общий мир, однако решительно ничего поделать с этим не мог. Впрочем, раз пообщавшись с более удачливым коллегой, создававшим очаровательных ангелочков, наш скульптор выяснил – процесс рождения одинаков для всех, ведь камень, из которого появляются скульптуры, важнее любого внешнего различия между ними.

В отделе проектировки его выслушали и ответили: «Что касается заказчика-масона, то он же не собственник именно вашего произведения, уникального, если иметь в виду право. А насчёт священника и собора, который вы украшали, мы выясним у кого надо». Они отправились к храму, который недавно перешёл в собственность поместной церкви, и в очередной раз убедились в своей правоте. Там и слышать не желали о прежних хозяевах, а тем более терпеть «языческое уродство» на своей территории. И посоветовали быстрее вывезти этих чудовищ куда угодно, хотя бы в районный парк неподалёку, где вдоль дорожек стояли ненужные скульптуры и памятники, собранные из разных мест города. Сказано — сделано.

Скульптор наблюдал за выносом каменных изваяний из-за ограды, опоясывающей территорию храма. Внутрь его не пустили, сказав, что до утренней службы ещё час. А когда он заикнулся, что пришёл-то не за тем, ему ответили: «Тем хуже для вас».

От чуждого отныне для него храма он шёл молча, чуть поодаль от низеньких, исполнительных азиатов, вспоминая палатки на улицах, где те спят днём, работая ночами, чтобы не мешать московской деловой жизни, бурлящей с самого утра. Нередко он заканчивал свою работу одновременно с ними, к рассвету, и тревожный звук бессонной стройки добавлял злобы гримасам создаваемых им бестий. Он шёл, рассматривая, чтобы отвлечься, лица рабочих и представлял те же палатки, но в степи. Думал, как органично и гордо смотрелись бы на резвых скакунах эти люди, а здесь, в московской подворотне… «Впрочем, с голоду умирать унизительнее», — вздыхал он со знанием дела.

Когда дошли до парка, скульптор попросил не бросать горгулий на асфальт, а поставить вертикально, как ещё «живые» скульптуры. Он ведь старик, сам не поднимет. Но рабочие не поняли его и пошли было прочь. Однако увидев, как он со слезами бессилия корячится рядом с каменными фигурами, рабочие вернулись и помогли, при этом ласково что-то приговаривая. И скульптор догадался — они утешали его и извинялись, что не поняли просьбу.

Совсем скоро в парке, на месте, где обычно толкутся дети с мамами, расположились три скульптуры: две изготовившиеся к прыжку горгульи и ещё одна, сутулая и неподвижная. И хотя в крылатых тварях динамики было больше, чем в замершем рядом с ними человеке, старик был недоволен. Что-то умерло в его созданиях, лишило их существование некой органичности, присущей им прежде.

Они казались ему не грозными и величественными, как раньше, а сиротливыми и неловкими; из них словно бы выпарилась прежняя зловещая красота. Скульптор мрачно смотрел на горгулий. От этого безжалостного взгляда каменные создания, если только могли, закрылись бы крыльями, точно от мертвящего их света. «Лишившись своего места, они утратили гармонию», — убивался старик. И тогда он решил во что бы то ни стало вернуть горгулий туда, где они имели бы смысл.

***

Чуть позже случилось вот что: милые дети, похожие, как близнецы, прогуливались по парку. Девочка, заметив скульптуры, которых ещё вчера не было, потянула мальчика к горгульям. Ребята дружили с детского сада, потом вместе пошли в школу и как-то привыкли, что все вокруг называют их близнецами.

Им было по десять, и оставалось лишь несколько лет до того момента, когда сравнение их с родственниками должно было уступить место другому. Но вряд ли друзей это тревожило: кроме желания не разлучаться ничто более не занимало их мысли.

Они жили неподалёку и часто бродили по парку, зная его как свои пять пальцев. Неожиданно врезавшиеся в привычный пейзаж чудища сразу привлекли их внимание. Марина чуть ли не налетела на статуи, но Лёша, бежавший за девочкой, отдёрнул её. Тут и она заметила старика, сидевшего неподалёку на бревне. Он был похож на древесный гриб, приросший к стволу. Старик с отчаяньем смотрел на скульптуры. Некоторое время все трое молчали.

— Может, они хрупкие? — наконец шепнул Лёша.
— А они хрупкие? — спросила Марина у старика.
— Да, — глухо ответил тот.
— И… — Лёша прокашлялся. — Из чего они сделаны?
— Из камня, — сказал старик и снова взглянул на горгулий, как будто оценивая материал.
— Вы не бойтесь, — сказала девочка, — камень прочный. Его так просто не разобьешь. Лёша раз пытался. Он долго живёт. Правда, Лёш?
— Живёт? — перебил старик и улыбнулся. — Вы хотели сказать, служит?
— Нет, нет. Живёт. Мне Лёша стихотворение посвятил. Там всё ясно об этом сказано. Лёш, прочти, а?

Мальчик от испуга залился краской. А потом решил, что вряд ли старик узнает автора…

— Лёш, ну? Прошу! Не стесняйся.
— Хорошо, —неохотно согласился он.

…И я портретом в камне или цвете,

Которым, к счастью, годы не опасны,

Наш век могу продлить, любовь моя, —

Пускай за гранью будущих столетий

Увидят все, как были вы прекрасны,

Как рядом с вами был ничтожен я.

— Ну, как вам? — с гордостью спросила Марина.
— Это очень правдиво, — старик опустил голову на руки. — Как и всё у него, — прошептал он.

Девочка села рядом со стариком и о чём-то думала, глядя на статуи.

— Они красивые, но очень одинокие, хотя их двое. Странно, — сказала она.
— Так и есть, — согласился старик.

Марина болтала ногами и хмурила лоб, поворачивая голову из стороны в сторону.

— Я вот смотрю на них и представляю, как они подпирают своды храма, помнишь, Лёш, как в Пушкинском?
— Там были каменные люди, — засомневался он.
— Ну, всё равно. Где-то в таком месте. Или на крыше храма, или на…
— Фронтоне, — подсказал Лёша. — Точно! — вдруг закричал он. — Помнишь, мы возвращались домой из музея —ну, переулок около Арбата, там особняк, ещё училка сказала, что на крыше сидят…
— Горгульи! — перебила его Марина.

Старик, не вмешиваясь, внимательно слушал.

— Но эти другие, не очень-то похожи, — приглядывался Лёша.
— Да, копия не получилась, — признался старик. — Вышло что-то своё.
— А как их зовут? — спросила Марина.
— Горгульи и зовут.
— Здорово! — порадовалась она. — Если встать между ними и загадать желание, то оно исполнится.
— Вас двое, — вдруг сказал старик.

Ребята осторожно кивнули.

— Вас двое, — повторил он, — вам ничего этого не нужно. Можете просто вместе попросить, и к вам соблаговолят.
— У кого? — спросил Лёша, нахмурившись.
— Попросить, — повторил старик. — У Того, кто есть.

Мальчик хотел что-то сказать, но Марина осекла его.

— Мы обязательно так и сделаем, — заверила она. — Скажите, а вы художник?

Старик быстро поднялся с бревна и отряхнулся. Теперь он явно торопился уйти.

Он потрепал Лёшу по волосам огрубевшей рукой и, улыбнувшись, сказал:

— Отвечу тебе строчками твоего друга: «Я не художник, здесь я не на месте». Прощайте. Я желаю вам не разлучаться, чтобы не потерять себя поодиночке, как потерялись они без своего законного места.

Старик посмотрел на статуи, вздохнул и ушёл.

— Откуда он знает твои стихи? — с трепетом спросила Марина.

Лёша помялся и застенчиво ответил:

— Я знаменит.

***

Путь домой занимал минут двадцать. Нужно было пройти школу, где они учились, бывший собор и зоопарк — вот и вся дорога. Уже через пару минут дети забыли о старике, и если к чему и возвращались в разговоре, то, конечно же, к новым статуям.

— Ты какое желание загадал?

Лёша вновь покраснел.

— Я попросил.
— И что же?

Он промолчал в ответ.

— Ну же, — настаивала Марина, — у нас нет секретов!

Лёша вздохнул и наконец ответил:

— Я попросил, чтобы горгульи ожили. А ты?

Марина тотчас погрустнела.

— Чтобы мы не разлучались. Ну вот… Значит, не сбудется. Мы же разное просили. Ладно. Дурацкая была затея.

Лёша прижал её к себе.

— Брось ты, не от нас же зависит, — тут он вспомнил что-то. — Только знаешь, папа уговаривает нас переехать.

— Куда? — испуганно спросила Марина.
— В квартиру побольше.
— Да нет же! Уехать из этого района?
— Ага. На окраину. В Митино, что ли. Там зелено, говорит.
— Значит, ты переведёшься в другую школу?
— Получается, так. Ну, будешь приезжать в гости. Папа метит на четырёхкомнатную. С большим холлом, со столовой, раздельными санузлами, с...
— Хватит! — перебила его Марина и тихо добавила. — Мне-то что.
— Мама тоже не хочет. Сказала, там мы будем не на своём месте.
— Тоже?
— Ну, и я не хочу. Но папа убедителен. Он говорит, что больше такой возможности может не быть. Мол, сейчас есть лишние деньги, чтобы вложить в увеличение жилплощади.
— А потом не будет?
— Вот именно что не будет. То есть может и будет, но на них уже и комнатку в коммуналке не купишь. Цены на квартиры, он говорит, растут как на дрожжах, и деньги обесцениваются. Нужно быстрее продать нашу малометражку и с доплатой купить хоромы. Наша, конечно, тоже дорожает. Но вот доплату мы потом не найдём. И переедем во что-то похуже.
— Да зачем вообще переезжать? — не выдержала Марина.
— Как зачем? — удивился Лёша, как совсем недавно его отец, услышав точно такой же вопрос матери. — У нас крохотная двушка, не повернёшься. А когда сын вырастет?
— Твой?! — поразилась Марина.
— Нет, сын — это я. Когда я вырасту! А потом жена, дети, всё такое. Пространства мало. Сами мы ничего не купим на зарплату, нужны накопления. Ведь если квартиру не берёшь сразу, то не берёшь вообще. А если такой шанс упустим, то потом сами себе не простим. Это мне папа как мужчина мужчине говорил. Сказал, что спрошу через сколько-то лет, почему нам тесно или куда мне жену приводить? И добавил: «А если ответишь, что предупреждал, так как вы меня и слушать не будете». Так что надо сейчас и разом, ведь всякие кредиты, ипотеки — обманка…
— Ты, я вижу, подкован.
— Да, я в теме. И потом, папа говорит, что Москва скоро не будет городом для проживания, особенно центр. Всё скупят очень богатые, бизнес, и город станет большим офисом, около которого удобно жить, как рядом с работой. Да и сейчас уже так.
— Ты такой… пустобрёх, — вдруг сказала Марина.

Никогда раньше она такого не говорила. Лёша удивился, забыв даже оскорбиться:

— Почему это?
— Слова твои как будто без ничего. Отдельно от тебя. Накопления, офис, дети, жена… Ты собираешься её в Митино искать?
— Я даже не уверен, что мы туда переезжаем, — пробормотал Лёша. — Но при чём здесь район? — оживился он. — Главное, чтобы мы не разлучались!
— Вот и нужно было это попросить, — заметила Марина. — Но ты же всё сам решаешь. Твой папа наверняка с тобой посоветовался!

Лёша не нашёл, что ответить. Около дома они молча распрощались.

***

Под утро, перед самым рассветом, старик жадно глотнул воздух во сне и затих. Всю ночь шёл дождь, и в предрассветном тумане в ожидании солнечного света гуляли неприкаянные тени. Из водосточных труб шумно текла вода, наполнявшая колдобины на дорогах. Под эти звуки отлетевшая душа старика понеслась по небу чуть выше блестящих крыш. Оказавшись над бывшим собором, она как будто встрепенулась и ещё быстрее заторопилась к парку. Горгульи мокли, как обычный камень, их глотки не вобрали в себя ни капли воды. Кошачьи морды кривились будто от слёз, а крылья словно сморщились под дождём.

Душа спикировала к ним и с лёгкостью вошла в камень. Тотчас раздался звук, словно треснула ореховая скорлупа, и каменные оковы пали. Каждая скульптура разверзла пасть, будто выдохнула, и в их глотках страшно забулькало. Они подняли головы, и каменные шеи хрустнули. Крылатые твари прополоскали пересохшие горла, и из кошачьих пастей хлынула смрадная вода, но потоки вскоре иссякли. Вместо кошачьих гримас на мордах горгулий вдруг проступили черты старика.

Оттолкнувшись когтистыми лапами от земли, чудища взмыли вверх. Лететь было недолго, и вот уже крылатые твари вскарабкались на балкон. Лёша крепко спал. Через его комнату они проникли в коридор и оттуда — в чулан. Раздался всплеск, и под дверью показалась вода. А потом от неудержимого потока воды дверь распахнулась, и горгульи, облепленные мокрыми банкнотами, вылетели из квартиры прочь.

Только тогда потревоженная мать Лёши проснулась и выбежала в коридор.

***

Марина долго не верила, но когда Лёша сказал, что из-за этого их семья не переезжает — нет денег, она втайне обрадовалась.

— Неужели они? — потрясённо спрашивала она на ходу.
— Судя по всему. Мама говорит, что видела в окне когтистую лапу, покрытую мехом. Папа, конечно, смеётся. Шутит насчёт снежного человека, а потом снова дерёт на себе волосы. Говорит, что напрасно хранили деньги в «кубышке». В чулане то есть.

Тем временем ребята дошли до парка. Статуй, как они и ожидали, не было. Дворник в парке рассказал, что чудищ погрузили и вывезли — вроде бы к какому-то другому собору.

Дети уселись на высохшую скамейку — с самого утра светило яркое апрельское солнце, и даже в лужах почти испарилась вода.

— Всё-таки странно, что обе наши просьбы исполнились, — сказала Марина.
— Только твоя, — ответил Лёша. — Но в следующий раз я попрошу кое-что другое.
— И что же? — спросила Марина.

Лёша улыбнулся, зажмурив глаза от солнца.

— Того же, что и ты. Чтобы мы никогда не разлучались.

Редактор Анна Волкова

Другая современная литература: chtivo.spb.ru

Елена Ивановна засыпает поздно. Уже давно поняла: как ни старайся, раньше трёх–четырёх часов сон, тревожный и прозрачный, не явится. К чему тогда лежать на неразложенном диване и без конца переворачивать подушку, когда она нагреется? Зачем в позе эмбриона кутаться в ночь, про себя считая до ста и обратно? Можно убраться в квартире, только без пылесоса, иначе соседка снизу, Вера Аркадьевна, начнёт стучать по батареям. Или можно читать, сидя в кресле, закинув ноги на журнальный столик.

Гремит шоссе. Когда окна закрыты, этот гул напоминает звук, который слышишь, приложив к уху ракушку. Елена Ивановна загибает страницу, встаёт, кладёт книгу на кресло и выходит покурить на балкон. Там у неё есть стул. Не любит Елена Ивановна курить стоя.

«Завтра репетиция в пять, — думает она, — это на Трубную. Вечерний эфир в девять, значит, надо быть около восьми, допустим, в половине восьмого. Нет, и без пятнадцати можно. Нормально». Затяжка. Машины летят по шоссе в центр. Ещё затяжка. А другие — в область. Елене Ивановне не хочется уходить с балкона. Там, в комнате, по-барски развалившись в кресле, листая оставленную книгу, её поджидает бессонница. Елена Ивановна знает наперёд, что та ей скажет, какие слова впрыснет морфием в её сознание, истощённое обречённым предвосхищением сна.

— Посмотри на себя, сколько тебе? Пятьдесят пять? А на вид — все шестьдесят пять. Что у тебя есть, кроме этой пустой квартиры и тараканов под холодильником?

Елена Ивановна знает, что ответит. Она помнит наизусть все сыгранные роли. Но реплики этой, ежедневно играемой не на сцене, а в жизни, сами собой возникают в голове и тут же тонут в тёмно-синем омуте ночи.

— Пускай на вид хоть семьдесят, не в этом счастье, счастье — оно в работе…
— В работе говоришь? — бессонница хохотнёт гнилым и надсадным смешком, похожим на кашель неизлечимо больного. — И что, ты счастлива, да? А почему не спишь? Счастливые в это время уже спят. В работе… А какая у тебя работа? Играть шаги за сценой и на безымянной радиостанции штаны протирать? Сейчас не нулевой год, радио никому не нужно. А даже когда было нужно, тебя никто не знал. Никто не назовёт ни одной твоей роли, не вспомнит, какие ты там вела эфиры. Запомнили только одну-единственную фразу.

Елене Ивановне захочется бежать от этого упрямого голоса, спрятаться от него в самом дальнем углу, заткнуть уши и ждать утро. Бесполезно. В этой квартире бессонница — хозяйка. И некуда деться от её неумолимого шёпота.

Но так ведь было не всегда. Ещё полгода назад Елена Ивановна и её муж Олег жили здесь днём и спали ночью, как самые обычные люди. Правда, Олег кашлял постоянно, с каждым днём всё хуже и хуже, а потом — кровь в моче. Оказалось — рак лёгких, метастазы в простате. В ту, первую, ночь без Олега, когда он ещё был жив и только-только лёг в больницу, в дом без стука зашла бессонница, жадно унюхавшая людскую беду, и сказала Елене Ивановне, что отныне будет здесь главной.

Рука тянется к телефону — посмотреть, сколько времени. Час сорок восемь.

Ноль пропущенных. Список контактов. Наташа Радио. Николай Стоматолог. Олег. Палец замирает над зелёной трубкой, притулившейся возле фотографии мужа. На ней он держит в руках большого сома. Рыбачил под Нижним Новгородом. Нажимая «Вызов», Елена Ивановна видит себя со стороны, смотрит знакомую до каждой сцены пьесу.

«Абонент временно недоступен. Перезвоните позже», — слышит Елена Ивановна собственный голос, записанный десять лет назад для «Билайна». Волны мобильной связи приносят далёкое эхо тех дней, которые Елена Ивановна бросила в могилу вместе с горстью земли.

‘The subscriber is not available now. Please, call back later’, — вторит эху бессонница.

Рассказ «Абонент временно недоступен» вышел в сборнике «А где же Слава?» (Чтиво, 2022). Читайте демо-версию и загружайте полную версию на официальной странице книги.

Другая современная литература: chtivo.spb.ru

«Жизнь — боксёр, кто бьёт именно туда, где ты раскрыт. Вопросы к мирозданию копятся, а оно их оставляет непрочитанными, хотя и онлайн. Кое-кто отказывается верить, что Ар Келли достал свой чёрный хер, направил его в лицо маленькой девочке и испустил струю мочи. Кое-кто скорее поверит в то, что уважаемые СМИ во всём мире лгут, а коллеги певца по цеху ополчились против него. А мне вот проще верить в то, что у мужика потекла крыша, и он обоссал девчонку, — не могу себе позволить жертвовать верой в мировую справедливость только ради того, чтобы одна малышка вышла сухой из подвала Ар Келли. Я приношу эту крошку в жертву мировой справедливости. Я и тебя ей в жертву принесу, ни секунды не раздумывая…»

Так я писал в ранний час, когда раздался звонок в дверь — из Краснодара прилетел Леопольд Рассказов. Я предложил ему пожить у меня, пока не найдёт жильё в Петербурге. Явился он в первое утро зимы, тонкий, с волосами до плеч, руки исписаны хной, на рюкзаке значок-мухомор. Обнялись, он скинул поклажу, и мы пошли на кухню, я стал готовить завтрак.

— Как долетел?
— Славно, только вот самолёт пару раз тряхнуло преизрядно. Там дети были маленькие. И я подумал: вот если мы сейчас разобьёмся, назавтра во всех новостях будет о том, что погибло столько-то детей. Но нигде не скажут, что разбился великий русский писатель Леопольд Рассказов.

Нож мой замер посреди спелого авокадо. Я посмотрел на Рассказова. Он шутил, конечно, но как будто не совсем.

— Ох, — сказал я и вернулся к готовке.

Не мне сбивать с людей спесь, я сам спесивый. Не могу, не буду, всё приму как данность.

После еды великий русский писатель удалился разбирать вещи. Я вымыл за нами посуду и пришёл в гостиную. Кресло и диван покрылись одеждой Рассказова. На журнальном столе громоздилась армада вещей: статуэтки Шивы и Будды, держатель благовоний в виде Ганеша, роман «Дом листьев», металлическая ступа, привезённая Рассказовым из деревни, где Будда Шакьямуни в первый раз читал проповедь, бонг, колода таро. Я предвкусил хаос.

Под конец года мой скромный бизнес просел, и я теперь едва мог позволить себе квартиру в центре города, но держался как мог. Пока ждал приезда Леопольда, даже были мысли предложить ему пожить со мной до конца зимы, а взамен попросить внести лепту в аренду. В первые же несколько часов его пребывания я понял, что это плохая идея. Леопольд прибыл из родительского дома, где посуда, раковина, ванна, наверное, становились чистыми сами собой, а свет выключался, стоило только выйти из комнаты. Гостей я люблю и если уж принимаю их, то по полной: еду им готовлю, посуду за ними мою, к наведению порядка не привлекаю. Но тогда мне нужно было работать, чтобы свести концы с концами, а при этом не так-то просто уделять время гостю и удвоившимся хлопотам. Я понял, что надолго меня не хватит, так что предлагать Леопольду сожительство не стал. Однако и торопить не стал, живи, говорю, здесь, сколько тебе понадобится, а как найдёшь хорошую квартиру, так и переедешь. Леопольд моим гостеприимством не пренебрёг и жильё нашёл достаточно быстро — всего через месяц с лишним.

Жили дружно. Утром я вставал, делал зарядку, принимал душ, готовил завтрак, тут как раз просыпался Леопольд, мы ели и принимались за дела. Я садился за стол, открывал ноутбук, отвечал на письма, кое-что редактировал, готовился к съёмкам фильма «День, когда умер Джон Леннон» по моему рассказу.

Тем временем Леопольд, расположившись на диване, искал в сети жильё, что-то печатал, медитировал или читал книги. Иногда ходил гулять или смотреть варианты жилья. Я познакомил его с Любовью, хозяйкой кофейни поблизости, с тех пор он часто стал ходить работать туда, как я раньше. Сам я из дому теперь выходил редко — берёг время и деньги, чтобы перезимовать и не потерять квартиру. С приездом Леопольда я стал покидать обитель ещё реже — отпала необходимость посещать магазин, я всегда мог попросить Рассказова сделать покупки. Примерно раз в неделю он писал мне в Телеграм, каков размер моей задолженности «Рассказов-банку», и я её гасил.

Вечерами ко мне приходили женщины. Я знакомил их с Леопольдом, мы вместе пили вино или юньнаньский пуэр, беседовали. Когда Леопольд чувствовал, что сексуальное напряжение между мной и гостьей, как ему кажется, наросло до предела, он говорил:

— Схожу-ка я за вафлями.

И покидал квартиру. Иногда случалось так, что Рассказов ошибался в расчётах, и в то время, когда он ходил за вафлями, не происходило ничего такого, чего не могло бы случиться при нём. Мы с гостьями выпивали, разговаривали или молчали — нам было хорошо вместе.

У меня были довольно свободные взгляды на секс. Я не был настроен на моногамные отношения, но заявлял об этом открыто, чтобы не обмануть ожиданий женщин. Любовь без привязанности и притяжательных местоимений. С одной женщиной про других я не говорил, если только она сама не спрашивала. Если спрашивала, давал ей шанс уйти от темы. Если не уходила, то отвечал напрямую, когда, с кем, где и сколько раз. Да, вот на этом столе. Да, сегодня утром. Да, я смотрю на тебя как ни в чём ни бывало, потому что мне с тобой хорошо, я люблю тебя.

Секс хорош. Но ушли времена, когда меня интересовал секс ради секса. Милого личика, точёной фигурки и восторга от моих рассказов уже недостаточно, чтобы так просто затащить меня в постель, теперь нужно что-то большее: природное взаимопритяжение, тепловая совместимость, понимание, зачем и почему именно мы, именно сейчас. Колечко в ноздре, правда, может помочь, не знаю, почему эта штука так заводит. Но природное взаимопритяжение, однако же, важнее.

С приездом Леопольда приток женщин в мою квартиру не просто не снизился, а увеличился. Женщины — интуитивные существа, вот и почуяли, наверное, что в город прибыл великий русский писатель. Вычислили его местоположение и связь со мной, обманом и лаской заставили меня поверить, что хотят меня, хотя на самом деле желали лишь увидеть Леопольда. На связь стали выходить даже те, с кем я не встречался годами. Одним вечером явилась красотка Христина Сибирь, которую я не видел целых четыре года. Подумать только: в период нашей разлуки могла бы уместиться Великая Отечественная война! А тут она просто написала мне и пришла. Приходили и те, кого я никогда не видел живьём, и заставляли меня поверить, что они здесь не из-за Леопольда, а из-за меня. К нему, надо заметить, физиологически ни одна гостья не притрагивалась. Возможно, их повергал в трепет сверхъестественный уровень духовности Рассказова — настолько высокий, что всякая сексуальная связь на нём становилась невозможной. Но они с большой охотой беседовали. Леопольд возвращался с концерта «Алоэ Вера» и под косячок рассказывал моим гостьям о своём паломничестве в Индию, а они слушали, затаив дыхание, спрашивали его о скрытых механизмах реальности и мирозданческих тайнах, а он, к их восторгу, раскладывал всё по полочкам, щедро приправляя специей метафоры.

Нежная рыжая доктор принесла ведёрко голубики и обклеила мою усталую спину тейпами — эластичными лентами для разгрузки мышц. Девица-байкер любила, когда её кожу пронзают крюками и подвешивают её на цепях. У меня не было специального оборудования, так что мы провели вечер за беседой и прикосновениями — она была заядлым кинестетиком. Впрочем, дальше касаний у нас не зашло. Другие прикосновения были для меня болезненными — массажистка на полу гостиной перезагружала мою нервную систему, выдавливая у меня из мышц такую боль, какую едва ли можно было представить, взглянув на её нежные пальчики.

Начались съёмки фильма, и я привёл Леопольда на площадку в качестве волонтёра для помощи съёмочной группе. Съёмки походили на тёмный ритуал. Две дюжины человек собираются морозной ночью в определённом месте — на острове, в северном краю государства. Есть специальные люди, которые по команде сбрасывают тёплые одежды и остаются вместо них в красивых, раз за разом превозмогая холод и усталость, преображаясь в кого-то другого. Есть специальная женщина в чёрном стальном экзоскелете с длинными щупальцами. Степенно движется она вокруг места действия и похожим на большую пушку устройством вытягивает из небытия контент. Есть спутник её, что управляет фокусом, заботясь о том, чтобы экстракт был чистейшим. Звуковые, световые люди и другие, выстроенные в самодостаточную неусыпную систему. И всё лишь бы сладостный нектар струился в мониторы, слоями отвердевал в кластерах жёстких дисков, где ему предстоит храниться до дальнейших очистки и огранки, экстракт экстракта — вот что нас интересовало.

По окончании съёмок была «шапка», традиционное мероприятие: шапку пускают по кругу, все члены съёмочной группы скидываются, а потом гуляют на собранные деньги. Мы были в баре, под конец все разошлись и остались только я, Леопольд и исполнительница главной роли Серафима. Посовещавшись, мы все отправились ко мне домой, выпили ещё немного и посмотрели концерт Эстаса Тонне, после чего Леопольд проводил Серафиму до такси, и мы легли спать. Мне она нравилась, думаю, что и я ей тоже, но не уверен, что между нами что-то могло быть, раз уж мы взялись делать кино.

У меня хватало забот, но ни разу я не пожалел о том, что Рассказов гостил у меня гораздо дольше, чем я рассчитывал. Каждый человек создаёт вокруг себя реальность определённого сорта, а некоторые, кто занимается этим профессионально, влияют на порядок вещей особенно сильно. Рассказов, словно молодой Хоттабыч, увлёк меня в каскад приключений, не прерывавшийся ни на день. Не единожды устыдился я своего малодушия, которое проявил вначале, уповая на то, что Рассказов заберёт моё время и внесёт хаос в мой быт. Этот хаос вскоре стал мне как родной, одел мой дом гирляндами и наполнил джазом в преддверии Новогодья.

В новогоднюю ночь я дежурил по вселенной. Конечно, я должен был встретить его один. Мы выпили с Рассказовым, причастились вегетарианским оливье «Толстой», посмотрели «Рок-волну», после чего он отправился к девчонкам в кофейню, а я остался на посту. За десять минут до полуночи в дверь позвонили. На пороге была Любовь с бутылкой шампанского и мишурой на шее. Макияж её был, как всегда, дико стильным, с густой россыпью блёсток — как будто ей на лицо только что кончил Элтон Джон.

— Ты не должен быть один в Новый год! — воскликнула Любовь, влетая в прихожую. — Я спасу тебя от одиночества!
— Не надо меня спасать, — ответил я. — Я дежурный по вселенной, сам кого хочешь спасу.

Я стоял у открытой двери. Любовь поняла, что закрывать её я не собираюсь, и личико её видоизменилось. Очаровательная улыбка стала умно надутыми губками, глаза, подведённые чёрными стрелками, больше не смеялись.

— Серьёзно? — молвила она.

Я кивнул. Любовь подошла к зеркалу, медленно осмотрела себя, как будто хотела убедиться, что её наружного великолепия ничто не нарушает, — она была так прекрасна, что ни один мужчина, казалось бы, не способен так отреагировать на её появление, особенно если он один за десять минут до прихода Нового года. Мельком взглянув на меня, Любовь очень быстро и решительно зашагала к выходу. Я приостановил её на пороге и сказал:

— Можно без этого? Можно сегодня просто без этого? Новый год же.
— Пусти, — сказала она, вырываясь. — Иначе я не успею в кофейню к полуночи.

Я пустил. Вернулся в комнату, выпил, посмотрел обращение президента, он сказал, что вообще-то мы с вами молодец, пускай, конечно, не во всём, но всё же, всё же… а остальное приложится, нужно только ещё чуть-чуть… Я послушал куранты и ничего не загадал — устал от исполнения желаний. Краем глаза наблюдал салют. Выпил. Поздравил кого-то в сети, кто-то поздравил меня, потом ещё кто-то…

Я дежурил по вселенной до трёх часов ночи, большинства возможных происшествий не обнаружил, а те, которые мог обнаружить, заблаговременно предотвратил. Всё прошло гладко, и я решил, что теперь могу лечь спать.

Но спать мне не позволила искусствовед Даль. Ей нужно было немедленно увидеть меня, потому что она была одна в новогоднюю ночь. Она вошла в мой дом в пальто, под которым оказались лишь чёрные кружева, сетки и ремни. Она, похоже, была моей наградой за дежурство, хотя я не просил награды. Первым, что сказала мне Даль, было:

— Я так рада тебя видеть. Я как раз поссорилась со своим мужчиной.

Надо было спать.

Мы сели на кухне и, не включая свет, начали пить виски. Мы были знакомы давно, но никогда не совпадали, хотя оба и хотели этого. В какой-то момент Даль сказала:

— Могу я посидеть на тебе?
— Знаешь, я ждал свободную женщину, — сказал я.
— Вот оно что, — молвила она, помедлив. — Это значит «нет»?
— Я не беру чужого.
— Мы с ним даже не женаты.
— Ещё бы.
— Он не уделяет мне времени! Я встречала Новый год одна!
— Вам стоит разобраться с этим.
— Он сейчас очень далеко!
— Да какая разница. Первым, что ты сказала, войдя сюда, было «Я поссорилась со своим мужчиной». Значит, ты расцениваешь его как своего. И ещё этой фразой ты сняла с себя ответственность, разве не так?

Даль вздохнула и сказала:

— Я всё же хочу на тебе посидеть.

Она встала со стула. В отблесках лунного света мелькнула стянутая лоснящимися темносплетениями кожа. Даль втиснулась между мной и столом и села на меня верхом. Её кожа не была похожа ни на что, к чему я прикасался раньше, она будто втягивала меня в себя в тех местах, где мы соприкасались, мне хотелось закричать.

— Целуй меня, — сказала Даль.
— Отвали, — сказал я.

Она лизнула мои губы.

Я не железный. Я был пьян. Я поцеловал Даль и немного приласкал.

— Трахай меня, — сказала Даль.
— Уймись.
— Трахай меня, — повторила она громче. — Сейчас.

Даль встала с меня, оперлась на кухонный стол и изящно выгнулась. Было темно, и я почти ничего не видел, но то, что я видел, было просто великолепно.

— Ну давай, — сказала она, поведя бёдрами.

Я поднялся, встал в двух шагах от неё, расстегнул ремень, спустил штаны и сказал:

— Подойди и возьми.
— Нет, — сказала она, не оборачиваясь.
— Почему? Не можешь?

Даль выпрямилась и повернулась ко мне. Свет из окна впервые за ночь чуть осветил её красивое лицо, скользнул по раскрытым губам тёмной вишни.

— Ты прав, — сказала она. — Я не могу.

В замке входной двери загремел ключ. Вернулся Рассказов.

Через несколько дней Леопольд нашёл жильё и переехал. Я помог ему перевезти вещи в коммуналку с «особой аурой», вернулся домой и выдохнул. Всё стало приходить в уже забытый порядок.

А ещё через несколько дней Леопольд опубликовал свой новый рассказ «Начало конца». Его герой приехал в Петербург и вписался у знакомого сценариста. Сценаристу этому хотелось с первых же строк плюнуть в лицо, потому что на всех женщин он смотрел глазами, исполненными похоти, хитростью заманивал их к себе домой и вообще, судя по всему, был последним ублюдком. В то же время персонаж рассказчика (повествование велось от первого лица) виделся существом более чем просветлённым, до слёз чистым душой и компетентным в любом вопросе настолько, что знал всё, что будет, наперёд, и даже угадывал, как текут мысли в головах других героев — особенно в недалёкой головёшке озабоченного тем, чтобы трахнуть всех женщин в мире, сценариста, у которого светлейшему принцу довелось остановиться на привал в поисках своего утраченного королевства. В числе прочего сценарист намеревался хитростью овладеть исполнительницей главной роли в фильме по его рассказу, когда увлёк её к себе домой после «шапки». Когда ему это не удалось и девушка вызвала такси, то он проводил её только лишь до входной двери — в отличие от нашего благочестивого героя, который вызвался проводить актрису до самой машины и, когда они оказались наедине, в лифте, спросил её, зачем она сюда ехала, раз прекрасно знала о намерениях похабного сценариста, а она ответила, что не побоялась только потому, что знала: в случае чего она сможет найти защиту и опору в госте этого не знающего пощады монстра, и в общем-то так и случилось…

Я прочитал этот рассказ только через месяц с лишним после его выхода, когда Рассказов уже уехал из города — почему-то не прижился на новом месте. Когда я закончил читать, со мной рядом была Любовь. Она прочла опус уже давно.

— Ну и как тебе? — спросила она.

Я взял сигарету из её пачки, открыл балконную дверь, закурил и сказал:

— Ну, грамматика существенно лучше, чем раньше.
— Сергей, — Любовь посмотрела взглядом «не делай из меня дуру». — Давай по существу.
— Думаю, я получил своё. Бывало, люди обижались, узнав себя в моих историях, и даже переставали со мной общаться. Теперь я понимаю, что они чувствовали.
— Но это плохо, очень плохо! — воскликнула Любовь. — Нельзя писать такое про своих друзей!
— Да кто бы спорил! Такое нельзя писать, даже когда это правда, а это… — я осёкся. — Впрочем, я сам виноват. Я документирую реальность, выдаю то, что действительно происходит со мной, за художественную литературу. Рассказов понял, что так делать можно, но упустил главное — чего при этом делать нельзя.
— А чего делать нельзя?
— Когда я пишу о своих знакомых, я никогда не позволяю себе давать оценку тому, что они делают, и уж тем более не описываю, что, по моему мнению, они при этом думают. Только факты. Например, я был на свадьбе, где жених и невеста в момент, когда в небо отпускают голубя, подкидывали вверх тушку курицы. Ну, прикол у них был такой. Я считаю, что если они делали это, тем более прилюдно, то я вправе об этом писать, даже с именами и лицами, не облекая историю в меха художественной литературы. А если им не нравится то, что они читают, значит, они не могут принять себя такими, какие есть. Кроме того, если я пишу о чём-то действительно личном, то делаю это так, чтобы никто, кроме самого прототипа, не мог узнать, о ком именно речь.
— Но здесь всё не так, — сказала Любовь. — И ты ведь не такой!
— Я ценю, что ты на моей стороне. Но мне нечего предъявить Рассказову. Что бы я ни сказал, я знаю его ответ: «Это художественная литература». Я и сам прикрывался этим, когда кто-то не был доволен моим текстом.
— Да какая там художественная!.. — рассмеялась Любовь. — Он сам на всю кофейню заявлял: «Скоро выйдет новый рассказ, на который Сергей может обидеться». И, чтобы ты понимал, рассказ читала вся кофейня — вслух.
— Ясно, — сказал я. — Надеюсь, что вся съёмочная группа тоже.

Любовь засмеялась, а следом за ней и я. Я любил эту сумасшедшую, как мясо любит соль. Она всегда была за меня, даже когда другие мои общие с Леопольдом знакомые стали отписываться от меня в соцсетях после выхода рассказа. Передо мной стоял выбор: поверить в то, что Рассказов осквернил всё то, во что я верил, со зла, или же поверить в то, что он просто кромешный идиот. Но мог ли я выбирать в действительности? Могу ли я выбирать между тем, что Ар Келли — великий талант, оболганный прессой, и тем, что он больной ублюдок, основавший культ в духе Чарли Мэнсона? И кто тогда я? И важно ли в действительности, кто я? Или же важно лишь то, кем меня считают другие? Что, если это так?

Любовь подошла и обняла меня за плечи, а я почему-то вздрогнул от этого, и мне стало неприятно, и я вдруг понял, что не заслуживаю всего, что имею. Я хотел запереться на всю зиму в этой уютной квартире, греться в ней чужим теплом, подворовывать его у своих гостей, на всю жизнь хотел там запереться, обмануть мироздание, обскакать хаос на повороте, но мировая справедливость пришла в юном, даже не подозревавшем, что он творит, Леопольде, и исторгла меня из тёплого мирка праведников, где мне не место, и низвергла меня в геенну огненную, где пить мне, скрежеща зубами, воду ржавую, гнойную.

Той ночью я был очень пьян и ударил Любовь. Она не сказала ни слова, просто собралась и ушла, больше мы не виделись. На следующую ночь я позвал к себе Даль и выеб её как распоследнюю блядь, заставляя называть меня именем её мужчины. Через три дня развалилась и обанкротилась компания партнёров — моя последняя надежда сохранить бизнес растаяла как дым. Пришлось распродать кое-какие вещи и уехать жить в Автово, в комнатушку на семнадцатом этаже с видом на коптящие трубы. Мне совсем не нравится мой новый мир. Но зато я верю, что умею летать.

Рассказ «Монстр» вышел в сборнике «Пожниночь» (Чтиво, 2022). Читайте демо-версию и загружайте полную версию на официальной странице книги.

Другая современная литература: chtivo.spb.ru

Синяя линия огибала проржавевшие болты, ныряла в микроскопические выбоины на металле, стремилась к месту встречи с линией красного цвета. Сжав губы, стараясь не оставить ни одного разрыва, Игорь замкнул акриловые провода, нарисовав жирный фиолетовый узел. На весь ритуал ушло меньше минуты. Впрочем, за это время по мосту не прошел ни один человек. Город вяло отходил ото сна, не представляя какая опасность ему грозит.

Мужчина спрятал кисточку и тюбики с краской в поясную сумку, огляделся и зашагал по направлению к городу. Опустив голову, победно ухмыляясь, он смело перешагивал трещины на асфальте, стараясь не задеть торчащие одуванчики. Всего за несколько метров до бетонных ступенек, ведущих к привокзальной площади, он замер. Оранжевое солнце смотрело на него глазами-закорючками. Сотни подошв почти стёрли кособокое светило, но контур всё же сохранился. Игорю стало не по себе. Мерещилось что-то издевательское в двух едва заметных точках. Недовольно фыркнув, Игорь ускорил шаг, почти бегом спустился по лестнице. В нишу под ней забился рыжий драный кот.

— Не боись, тебе ничего не будет, — заговорщицки прошептал мужчина, прежде чем затеряться в лабиринте дворов.

Игорь Константинович Комарихин ненавидел свой город больше трёх десятилетий. Отсчёт он вел от возраста, в котором научился читать. Давным-давно, стоя у дачной остановки, глядя на указатель, собирая буквы в слова, он понял, что именно здесь заканчивается Петропавловск, а дальше дорога ведёт в неведомый Омск. Его Игорь Константинович ненавидел почти так же, как Петропавловск, хоть и заочно. Иногда ему казалось, что «ненависть» слишком громкое слово. Подошло бы и «дискомфорт». Но судьба постоянно подкидывала неприятности, после которых тяга искать синонимы пропадала. Петропавловск был городом детей, не желавших играть с Игорьком; городом девушек, отказавших Игорю во встрече; городом работодателей, недовольных Игорем Константиновичем. Так что Комарихин очень рано научился с одного взгляда отличать город от не-города. Деревья, трава, животные, лужи, речка, брошенные дома, пустыри не вызывали у него ненависти. Они находились в черте города, но не являлись его частью, в отличие от людей, машин и жилых строений.

В какой-то момент жизни Игорь понял, что весь Петропавловск на самом деле огромный механизм. На такую догадку его подтолкнули странные звуки, идущие откуда-то из-под асфальта. Иногда они доносились из вентиляционных шахт, закрытых подвалов, подземелий теплотрасс. Больше всего шум походил на монотонный стук металлических молоточков. Звуки было трудно уловить среди рычания автомобилей, бурления людского потока, назойливой аудиорекламы. Ближе к ночи же стук затихал. Но просыпалось что-то другое: огромное, тёмное, медленно ворочающееся где-то в центре города, посылающее вибрации, которые Игорь чувствовал, но никак не мог распознать полностью. Именно в тот момент, когда он впервые вздрогнул от невидимых волн, в голове родилось очевидное решение —взорвать город.

— А вы к кому, молодой человек? — резкий голос пожилой женщины, остановил Игоря у самой двери подъезда.

Мужчина застыл на месте с ключом от домофона в правой руке. Но через мгновение вышел из ступора, пробормотал:

— К себе я.
— Вы в какой?
— В тридцать пятой.
— Это где Половинчуки жили?
— Я без понятия. Я снимаю. Полгода уже как, — покорно продолжал терпеть допрос Игорь.
— Тогда на собрание жильцов ходить надо, — в голосе женщины подозрение сменилось недовольством. — Мы сейчас на новые счётчики собираем. В двадцать первую квартиру можете деньги занести, у нас председатель там.

Мужчина торопливо закивал и поспешил открыть дверь. Уже в подъезде он услышал, что соседка орёт на детей, играющих с мячом. В двадцать первую квартиру Игорь не пошёл. Его план подходил к фазе завершения, а значит, никакие счётчики никому не понадобятся.

Войдя в квартиру и разувшись, Игорь бросил поясную сумку на старый диван. Молния разошлась, всё содержимое рассыпалось по полу: кисточки, тюбики, перманентные маркеры, пенал с фломастерами потоньше, канцелярский корректор, лак для ногтей, скотч. Игорь не стал ничего поднимать, сел на стул и включил компьютер. Заказов за сутки набралось немного. Чуть-чуть рерайта, пара страниц для перевода, предложение о расшифровке аудиофайлов. Проверив сумму на карточке, мужчина убедился, что денег неприлично много, учитывая сколько ему осталось существовать. Следовательно, фриланс терял смысл. Работать, чтобы убить время, тоже не хотелось. Поэтому монитор компьютера потух, а на стол легла изрисованная карта города. Игорь нашёл нужную точку и нанёс фиолетовую отметину там, где находился значок моста.

— Вот и с тобой разобрались.

Игорь был удовлетворен результатами утренней вылазки. Эту локацию он берёг до последнего. Мост в южной части Петропавловска внушал ему непонятный страх. Может быть из-за того, что за ним начинался частный сектор, который сменялся лесопосадками. Что находилось дальше, мужчина тоже знал — где-то через десяток километров дорога сворачивала налево и вела к аэропорту. Конечно, сведения эти пришли исключительно из рассказов знакомых. Игорь никогда не переходил мост. Более того, никогда не нарушал границ города, в котором родился. Зато всё, заключенное внутри них, знал прекрасно. Каждый двор, каждый переулок, каждый овраг и каждую выбоину на тротуаре. Тем проще оказалось проработать план. Город выбрал себе не того врага.

Игорь медленно повёл указательным пальцем по рисункам на карте. Он любовался своим идеальным творением. Ключевые взрыватели пылали красным в местах массового скопления людей: около рынков, центров обслуживания населения, автобусных остановок. В парках и скверах, по наблюдениям Игоря, людей слонялось не меньше, но эти локации он пометил синими значками резисторов. Спальные районы покрылись коричневой сыпью конденсаторов. Особенно много значков сбора энергии щедрая рука Комарихина разбросала по привокзальному сектору и новостройкам, прилегавшим к промзоне.

Игорь прекрасно помнил каждый ритуал нанесения рисунка. Помнил, как много грязи собрал в тот или иной раз на подошвах, насколько долго ждал, пока по домам разойдутся вездесущие старухи. Он перечислял скамейки и заборы, уродливые пластиковые лазалки, облупленные «ракеты» и «корабли» ушедшей эпохи, оранжевые урны и лишённые изоляции трубы. Где-то в животе теплело, адреналин растекался по венам, когда в памяти мужчины всплывали подробности лихих налётов на гаражи и трансформаторные будки. Как будто эйфория, родившаяся во время нанесения элементов на носитель, никуда не исчезала со временем, а накапливалась внутри Игоря. Единственными символами, к которым он не прикасался на карте, были чёрные червячки. Проводя пальцем мимо них, Игорь с опаской замедлял движение, словно закорючки только и ждали сигнала, чтобы накинуться. И когда на одном секторе карты расстояние между двумя червячками оказалось уж слишком скромным, палец дрогнул и коснулся извилистого хвостика. Разряд электричества высветил воспоминание.

…сидят на камнях в осиновой рощице. Дальний угол Старого парка, до Рабочего посёлка рукой подать. Слева за кустами. Пьют из пластиковых стаканчиков, ругаются. Меня не видят. Хорошо. Мужчины опасны. Говорят громко, неразборчиво. Женщины неискренне смеются. Потасканные. Сколько лет? Двадцать? Пятьдесят? Надо уходить, но завораживает. Быстро пройти мимо, не окликнут. Не смотреть на грудь. На трясущуюся от смеха грудь. Красную обвислую грудь. Не смотреть! Заметят! А это что? Справа. Кошка? Ящерица? Осторожно, сквозь кусты. Что это?..

Игорь резко встал и сделал шаг в сторону, словно стараясь отойти не только от карты, но и от тяжелого воспоминания. Однако образ и не думал исчезать — что-то медленно извивающееся, чёрное, как смола, как расплавленный асфальт, как потёкший от жары гудрон. Ни при первой встрече, ни при последующих столкновениях с городскими червями Игорю не удалось разглядеть большего. Но воображение неуклонно дорисовывало существу круг зубов, как у миноги. Появлялись черви ближе к вечеру, и всегда мелькали где-то на периферии зрения. Стоило только повернуть голову, как черви исчезали. Иногда Игорю казалось, что они превратились в граффити на стенах. Особенно его раздражали надписи, которые вроде бы и состояли из знакомых букв, но никак не хотели складываться в слова. Будто и не было за изображением никакого смысла, а только прикинувшийся надписью червь.

Наваждение прошло довольно быстро. Игорь ещё раз окинул взглядом карту. Всё на месте, ни одной локации не пропущено, ни одной детали не забыто. Оставалось подготовить главный взрыватель. Комарихин поднял с пола несколько перманентных маркеров: красный, синий, чёрный. Подошёл к шкафу и открыл дверцу. Посмотрел на себя в ростовое зеркало, стянул майку через голову. Под тусклым светом, текущим сквозь занавески, стоял полуголый мужчина средних лет. На дряблом животе белел шрам — последствие удаления аппендикса. Среди редких волос на груди уже появились седые. От белых ключиц тянулась загорелая шея. В серых глазах пылал огонь. Игорь снял колпачок с красного маркера и нарисовал первый символ чуть выше правого соска.

Каждый из знаков, что мужчина наносил на тело, обладал особым значением, ни один не повторялся. Красная спираль, появившаяся первой —кассетный плеер, который давным-давно отобрали незнакомые нарколыги. Чёрный многоугольник, напоминающий звезду, взошедшую на правом плече — ночь, когда он до утра стоял у подъезда, но она так и не вышла. Синий волнообразный знак на запястье — ящерица, замученная на берегу Ишима сверстниками со двора. Чем больше рисунков появлялось на теле Игоря, тем большая ненависть закипала в нём, поднималась с каких-то неизведанных глубин, заставляла вспоминать всё новые детали жизни в Петропавловске. Последним знаком стал синий фрактал из треугольников на шее —квинтэссенция поисков, составления карты, погружения в тайны города. Ненавидеть Игорь тоже ненавидел.

Предстояло замаскировать взрыватель. В дело пошли водолазка и рыжая куртка с башлыком. На пояс привычной тяжестью легла сумка, внутренности которой Игорь вернул на место. Немного подумав, он положил в карман портмоне. Вроде бы, необходимость в документах и банковской карте сводилась к нулю, однако все свидетельства своего существования мужчина решил забрать в последний поход. Игорь вышел из квартиры, даже не окинув её взглядом в последний раз, и поспешил на улицу.

Тётки на лавке не оказалось. Впрочем, детей с мячиком тоже. Мужчина подумал, что эту битву, скорее всего, выиграла зрелость. Его же война близилась к развязке. Оставалось придумать, чем себя занять до заката. Можно было прогуляться по кварталам, давно подключённым к механизму Судного дня, или выйти к северной окраине города и затеряться в Мещанском лесу. Но размышления Игоря прервал стук молоточков. Назойливый, равномерный, он пробивался из асфальтовых глубин. Вибрации проникали сквозь подошву, ползли по ногам вверх, к самому сердцу. Игорь тяжело выдохнул и пошёл на запад.

— Когда уже, если не сегодня? — обратился Игорь к плюшевому зайцу, привязанному проволокой к забору.

Заяц не ответил. По его единственному пластмассовому глазу ползала сине-зелёная муха. Грязное розовое тело вызывало желание предать несчастную игрушку земле. Игорь представил себе знак, который стоило нанести сейчас на собственное туловище. Но символов на него легло достаточно, судьба бедного зайца не добавила бы к приговору ничего нового.

Игорь миновал тенистую аллею, заросшую стройплощадку, пустырь с двумя кирпичами футбольных ворот, спортивное поле новой школы, гаражи старого микрорайона, небольшой парк для выгула собак. Он шёл к сердцу тьмы, туда, где никогда не был, к тупику за крытым рынком «Океан». Удивительно, но в городе оставалось одно место, куда его не заносило. Игорь понял это, когда выводил на карте очередного червячка. Все они ползли по направлению к маленькому аппендиксу, не улице даже, а пространству за комплексом зданий. На самом рынке мужчине бывать приходилось — обычное торговое пространство советских времён, неспособное конкурировать с современными супермаркетами, однако до сих пор притягивающее старушек и приезжих из района. Но вот в тупике за ним вполне могли водиться «драконы».

Любопытство давило, заставляло склонить голову, перевешивало осторожность. Игорь решил, что взглянет из-за угла. Просто посмотрит на мусорные баки, загаженные углы, серый грязный асфальт и спокойно вернётся к выполнению миссии. В квартале от цели он остановился, сел на покосившуюся лавочку и попытался успокоиться…

Стоя на углу, прижимаясь плечом к обшарпанным кирпичам, Игорь сжимал в руке монетку. Потом золотистый кругляшок взлетел ввысь, ударился о стену и срикошетил в неведомое. Мужчина чертыхнулся. План по обращению к высшим силам провалился, чтобы узнать результат, всё равно требовалось свернуть в тупик. Игорь оттолкнулся от опоры и сделал быстрый шаг за угол. Увиденное его даже разочаровало: никаких мусорных баков, всё сухо и чисто, тыльную часть здания осыпало кондиционерами. Но уже через несколько секунд холодок пробежал по спине. Все элементы, из которых состояло пространство тупика, каким-то образом складывались в одну пугающую картину. Игорь никак не мог понять, что же с ней не так. Но уродливые граффити, очевидно, взаимодействовали с верхушкой ЛЭП на горизонте, мазок гудрона на стене подмигивал водостоку — тупик жил, менялся, угрожал. Финальный штрих —ползущий по синему небу самолёт, ныряющий в облака, стремящийся к неизвестной точке вдали, оставляющий за собой белый пушистый след. Игорь развернулся и побежал прочь.

Плутать дворами, путать следы и отсиживаться в незнакомых подъездах мужчина прекратил, когда на город начало наползать тёмное одеяло облаков. Неумолимо приближалось время финального знака. Игорь достал из поясной сумки красный маркер, снял с него колпачок. Наконечник угрожающе алел. На розовой коже запястья тонкие линии тянулись налево. Но час еще не настал, и закрытый маркер лёг обратно в сумку. Игорю не давал покоя мост. Удивительно, но даже увиденное в тупике волновало его не так сильно, как потёртое солнце с глазами-закорючинами.

— А если… — Игорь нахмурился. — А если вдруг? Надо проверить.

В любом случае, Комарихин не выбрал заранее какого-то особого двора или пустыря для кульминации. Мост подходил так же, как и любая другая часть ненавистного города, кроме разве что жуткого тупика. Начал накрапывать дождь. Мельчайшие капельки высыхали, чуть коснувшись горячей кожи. Темное одеяло накрыло Петропавловск с головой. В детстве Игорь, собираясь спать, закутывался полностью, сооружал кокон, чтобы ни один монстр не добрался до него. Но на ночных улицах такой приём не спасал — все демоны уже лежали рядом, дышали в спину, общее одеяло только усугубляло положение.

Нечётное количество ступенек вверх, венозная система железной дороги где-то там внизу. Пальцы на холодном металле, огни города за спиной. Фонари на дальнем краю моста не горели, видно было лишь тёмные верхушки деревьев на фоне затухающего неба. Игорь вновь достал красный маркер и крепко сжал его в правой руке, обхватив как нож. Приближалась полночь. Луна пряталась где-то в тучах, а от солнца на асфальте не осталось и следа. Вместо него под ногами лежало нечто совершенно иное. Игорь чуть не выронил маркер.

С фиолетовым зарядом ничего не случилось, усилившийся дождь не повредил акриловым проводам. Изменилось само пространство моста. Там, где утром тускнело солнце, кто-то нарисовал геометрические фигуры. Вертикальный ряд из трёх квадратов сменялся двумя соединенными прямоугольниками, потом снова квадраты, потом прямоугольники. «Классики» тянулись неестественно далеко, и окончание их терялось в темноте. Тяжёлые капли забили по лицу Комарихина. Игорь испуганно бросил взгляд на фиолетовую точку, затем на асфальт, на точку, на асфальт.

Первый прыжок он совершил, как под гипнозом. Разум вопил, что надо закончить начатое, но какая-то заноза внутри требовала играть по правилам, которые сам выбрал. На правой ноге, на правой ноге, на правой ноге, приземлиться на две. От легкой мороси не осталось и следа, дождь лил сплошным потоком. Среди пузырей на асфальте Игорь различал квадраты, а в них изображения: дом, цветочек, машина, качели, мороженое, сердечко. Он попадал на следующий сектор, и брызги разлетались во все стороны. Игра так и не закончилась, полукружие не пришло. Последний прыжок, и Комарихин оказался в потоке, убегающем по ступенькам вниз. Дрожа от волнения, мужчина повернулся. Никакой череды фигур, одно лишь зеркало воды, отражающее свет фонарей. Тучи ушли на восток, оголив жёлтый кругляшок луны. Игорь понял, что перешёл мост, что под ногами неведомое, что дорогу назад смыло дождём.

Время текло, а он все не мог пошевелиться. По лицу бежали струйки, ворот водолазки промок насквозь. Игорь посмотрел на маркер в руке и со всей силы швырнул его в сторону города. Где-то вдалеке раздался всплеск. Комарихин повернулся и, держась за перила, стал медленно спускаться с моста. Ничего не закончилось, всё только начиналось. Выли собаки в частном секторе, шумел ветер в соснах. Игорь шёл, не глядя по сторонам. Он знал, что через десяток километров дорога свернёт налево.

Редактор Никита Барков

Другая современная литература: chtivo.spb.ru