russiandino

Иван и его жена Маргарита были слишком старыми, чтобы что-то поменять: живи так или умри. Пока вот жили. Крыша их дома просела, отваливались куски шифера. Внутри всегда царил сумрак: света не было; пустой курятник стоял нараспашку, и старикам было совестно глядеть на него. Птицы умерли все разом месяц назад: наверное, от болезни. Иван собрал тушки, отнёс, с трудом двигаясь, в лес, сложил в какую-то ложбину да прикопал. Маргарита отказалась ему помогать; в её сухих глазах не было слёз, но в то же время столько боли, что Иван не отважился настаивать. «У тебя ж ноги молодые», — мрачно привык шутить он, намекая, что жена моложе на пять лет да и передвигается куда шустрее. Маргарита мрачно махала рукой на эти его потуги разрядить обстановку.

После куриных похорон ветер ночью распахнул дверцу курятника, да так она и осталась. Почему им было стыдно за случившееся? Может, потому что давно они не хозяева своей убывающей жизни, может, всё надоело до смерти, может, курятник напоминал им умирающее чудовище с отверстым ртом — того и гляди заглотит. Скорее, всё сразу.

С каждым днём у них оставалось меньше сил для движения, для противостояния распаду, и лето обещало быть страшнее предыдущего. Уже сейчас, в конце мая, солнце палило, высушивая листву, которая стремительно теряла свежесть. Небо голубело, лучи падали сверху на поле, лесок, на дом на отшибе, где ютились старики.

Днём выйти во двор было совершенно невозможно. Градусник показывал пятьдесят: вероятно, было ещё теплее, просто кончились деления. Еле находя в себе силы работать по хозяйству, Иван и Маргарита понимали, что теперь им остаётся только ждать конца.

Скудели припасы, пополнить их было невозможно. Женщина, которая приходила раз в полторы недели и помогала им, принося продукты из деревни, пропала. Старики не имели понятия, что случилось. С каждым днём надежда, что она вернётся, таяла. Впрочем, у всех по-разному: если Маргарита, чьё потемневшее морщинистое лицо стало в последнее время напоминать деревянную маску, настаивала: «Она не придёт», то Иван ещё фантазировал. «Придёт, придёт, — слышалось, бывало, его бормотание. Садился он на табурет возле печи, потирая больную, плохо работающую правую ногу. — Занята. Да. Может, к дочке поехала в город. Там задержаться легко: там же всё на свете. Не заметишь, а уже втянулся в ту жизнь. Ага».

Маргарита не отвечала, лёжа на кровати поверх одеяла в одной ночнушке. Хотя деревянный дом и сохранял ещё некоторое подобие прохлады, всё равно было душно, ужасно липкий воздух покрывал кожу.

Иван шлёпал босиком в трусах и майке. Его седые волосы на ногах и груди походили на перепутавшуюся тонкую леску. Посмотрев на жену, он подумал, что если она умерла, то ей хорошо. А вот ему как дальше? Курить было нечего, а хотелось. Иван вздохнул: он и правда ещё надеялся, что та женщина вернётся. Подойдя к столу, взял с него радиоприёмник, работающий от сети, но электричества не было, батареек тоже. Иван посидел, держа приёмник в руках и представляя, как тот говорит: «Температура понизится завтра, и станет всего-то двадцать градусов. Хорошее лето впереди, Маргарита и Иван, поздравляю».

Прошлое лето было тридцатиградусным, от теплового удара умерла их собака. Женщина, помогавшая им, сказала: «Везде так, а местами и хуже. Жара большая идёт, всё теплеет, дождей всё меньше». Вот теперь её нет. Может, спеклась совсем, насмерть. И зима была вялая, мокрая, почти без снега: живёшь в ней как в сиропе, только несладком. Дышать, главное, нечем — вот что Ивана угнетало. В груди точно камень лежит, толком не вздохнуть; ночи бессонные, встаёшь еле-еле, всё болит, голова раскалывается. Напьёшься воды ― вроде лучше, а потом она выходит из кожи, ходишь мокрый, как собака из реки. Удивительно, что они ещё не умерли вдвоём. Есть почти нечего, сил нет.

Иван посмотрел в окно: там всё было оранжево-солнечным, и ему почудилось, что во дворе стоит он сам, удивительно молодой, с кривой своей улыбочкой и радостными мыслями в голове. Уши, вон, розовые торчат.

Моргнул Иван — пропал. Только двор видно запущенный, зарастающий. Всё жухло, листва вяла, сорняки проклятые лезли — им всё нипочём. Взяв вёдра, чтобы набрать воды, Иван бросил взгляд на жену, казавшуюся мёртвой, и пошёл из дома.

Добрался до колодца, едва крутил ручку. Доставая вёдра, расплескал четверть; поплёлся назад с двумя полупустыми, назло жаре и бессилию, впёрся в дом, поставил вёдра в предбанник, накрыл крышками. Сел, чтобы отдышаться. Ждал, когда перед глазами прояснится. Позвал: «Рита». Несколько раз. Она откликнулась: «Чего тебе». «Ничего, — ответил, — проверка связи».

Тут радио как будто опять заговорило: «Сегодня пенсионеры могут оформить заявку на возвращение молодости. Услуга бесплатна, возвращение происходит за счёт федерального бюджета, надо всего лишь подписать бумаги. Не волнуйтесь, уважаемые пенсионеры, к вам приедут, не надо никуда идти».

Иван потёр лоб: «Вот как! Ну, дожили, о стариках стали заботиться. Интересно, а к нам доедут? Дорог-то нету!» Встал, покачал головой, вышел во двор, там решительно выпрямил грудь и похромал за калитку. Повернул налево и двинул по колеям. Когда приедут важные люди с молодостью, надо же, чтобы всё было чин-чинарём, чтобы, значит, в грязь лицом не ударить. Если что, он наведёт порядок, тут не сомневайтесь, недаром же кем-то был когда-то, чёрт знает, не вспомнить, но был же.

Шагал Иван под палящим солнцем, а по сторонам от него желтеющая высыхающая трава. Раньше она так пёрла ввысь, что по грудь была, сейчас же едва по колено. Земля не кормила её больше, и воды там, в глубине, не находилось. Прошёл Иван метров триста и увидел лежащую на правом боку машину, «батон», на котором ездили пенсию возить. Лежит машина давно: ржой покрылась. Подошёл Иван, глянул, где водитель, а там на сиденье скелет. Поскрёб затылок Иван, отошёл в сторону и увидел в траве женщину, которая пенсию выдавала, почтальонша вроде их старая. От неё тоже только скелет в одежде остался. Сумка с деньгами рядом лежит, из неё всё высыпалось, загрязнилось, пожухло, цифры на банкнотах едва видны.

«Вот, оказывается, почему пенсию больше не привозят», — понял Иван и поразился немой трагичности этой картины ― наглядной иллюстрации тщетности человеческого бытия. Денег не взял, теперь они ему незачем. В общем, состоянием дороги он остался доволен и немедленно двинул свои стопы обратно. Сухая земля под ногами была горячей — как по большому противню топаешь.

Маргарита лежала на кровати. Иван подошёл к ящику, где они после отключения холодильника хранили остатки продуктов, открыл его и достал хлеб в мешочке. Взял кусок, положил остальное обратно и сел, чтобы жевать понемногу оставшимися зубами. Запил водой из эмалированной кружки с чёрными пятнышками, где отстала эмаль, и тут в комнату вошла девочка-подросток в шортах и белой майке, босая. Русые волосы у неё были мокрые от пота, липли к голове, лицо румяное, глаза белёсые, бледные веснушки до подбородка. Сказала:

— Ну и жарища, — посмотрела, сияя, на стариков. — Не дадите водички?

Иван встал, сходил, зачерпнул в кружку холодненькой, той, что из колодца, протянул девочке. Та взяла, стала пить жадно, вода текла по щекам.

Громко вздохнув, поставила кружку на стол, вытерла рот предплечьем.

— Издалека, что ли? — спросил Иван.
— До вас пока доедешь! Вот однажды скачу на лошади своей, вижу машину, нагнала. Всё равно ведь конец скоро. А когда она перевернулась, я дальше. Ох, дождя хочется, так чтобы прямо до костей промочил, холодный такой. Помнишь такой, Иван Мироныч?
— Помню, когда-то были такие дожди. Грозы опять же. Как грохнет, покатится, польёт! А дух дождевой!

Глаза девочки светятся бирюзой. Иван хмыкнул, качнул головой.

— Была у нас дочурка, да, мать? — бросил он жене, которая лежала лицом в потолок. — Так вот, была, как ты вот. Шустрая. Была, а потом потонула: пошла купаться с подружками, а её в стремнину, а там ещё течение холодное, ножки у неё свело. А потом и круговорот. Говорил, не ходить туда. Пошла, дурочка. Да, мать? Это ж в каком году-то? Вот, наверное, по радио скажут. Прибегаю к реке-то, а её подружки сидят, ревут, кричат. Да, мать?
— Так ты чего, это ж я и есть, — сказала девочка.
— А-а, ты, ну ладно.

Гостья положила ногу на ногу, наклонилась, разглядывая подошву.

— Заноза, что ли? Ступаю, больно немного. Но когда вода в лёгких — тогда больнее.

Улыбаясь, указательным пальцем водила между пальцами ног, вычищая грязь, как перед сном. Над лодыжкой у неё Иван разглядел родимое пятнышко. У него было такое же.

— Нам вот молодость обещали привезти, — сказал он, — по радио сообщили. Если по радио — то правда.
— Слышала, — отозвалась девочка, — а потом говорили, что детям старость привезут даром. Но никто не соглашается. Я чего убежала-то: приехали, из машины вылезли, ведут на поводке свинью такую всю чёрную. И говорят: вот старость, пожалуйста, распишитесь. А мне она зачем? Я и бежать. Бегу вот по разным местам, по разным людям.

Встала, подошла к кровати, на которой лежала безучастная Маргарита, наклонилась, поцеловала старуху в лоб.

— Полземли уже нету. Всё под водой. Как я. Ну, мне пора.
— Старость дают детям, — пробормотал сокрушённо Иван. — Как так выходит: одним делают хорошо, а другим плохо. Почему всем нельзя хорошо?
— Я пошла, пошла, пошла, ещё загляну! — девочка проскакала по комнате и исчезла за дверью. Иван посмотрел в окно, на то, как вскакивает она на белую лошадь, невесть откуда взявшуюся, и галопом выезжает за калитку.

Иван доедал хлеб и думал сидел, сам не зная, о чём. Уснул сидя, точно умер, а когда проснулся, уже было темно. Пошёл в темноте, выбрался в предбанник, затем на улицу, сошёл с крыльца на всё такую же жаркую землю.

Звёзды проглядывали, стоячий воздух был всего на пару градусов прохладнее дневного. Посреди двора на брюхе лежала тёмной сумеречной массой громадная, в два раза выше дома, свинья. Пока Иван разглядывал её, она открыла один глаз, из которого исходил белый свет.

— Рита, — позвал Иван, — смотри, нам старость привезли.

Жена вышла на крыльцо, сказала:

— Она давно здесь.

Чёрная сумеречная свинья медленно поднялась, став ещё больше и выше, и, повернувшись, пошла прочь. Иван потащился за ней, ему было интересно пройтись под звёздами и узнать, что в конце пути. Маргарита ковыляла следом, вспоминая свой дневной сон. Кажется, ей снилась Галя, которую река унесла да так и не отдала обратно.

Рассказ «Самый тёмный час» вышел в сборнике «Воскресные призраки» (Чтиво, 2022). Читайте демо-версию и загружайте полную версию на официальной странице книги.

Вообще, это был хороший повод надраться. Пили до тех пор, пока было что пить. Про кофе и десерт, естественно, никто не вспомнил. Никто не думал уже ни про Новый год, ни про наилучшие пожелания, просто пили, и мой муж собирался бить морду какому-то Роме, который неизвестно как затесался на творческий вечер союза художников.

Я с трудом вытягиваю мужа на улицу, попутно спрашивая себя: а на фига мне нужен был этот праздник? Ни потанцевать, ни поговорить не с кем — все вокруг были очень пьяные. А теперь вот ещё и поддатого мужа домой транспортировать. И, как назло, ни одной маршрутки. На счастье, подходит троллейбус, следующий в депо. Оно в двух кварталах от нашего дома, но это можно осилить.

Муж, конечно, не соображает, зачем мы садимся в этот троллейбус. Потом, взяв в толк, куда мы едем, всё пытается расплатиться с кондукторшей, доказывая свою мужскую состоятельность, хотя я купила билеты сразу, как вошли. Но этот момент выпал у него из памяти.

Вообще, когда мой муж выпьет, он начинает слишком громко разговаривать — незаметно для себя, но слышно для окружающих, — о том, что наблюдает вокруг и о чём думает: Зою, например, к сорока годам разнесёт, а у Кошкина лицо жёлтое — похоже, больная печень.

Теперь в троллейбусе муж рассказывает, сколько у него в бумажнике денег и что ему наконец заплатили в издательстве. Я всё боюсь, что он вытряхнет деньги, тогда их будет не собрать. «Я понимаю, что делаю!» — муж отталкивает меня, размахивая бумажником, но так и не может дойти до кондукторши, потому что его сильно мотает. Я ещё ни разу не видела, чтобы пьяный мужик признался честно, что ни черта не соображает.

Наконец приезжаем в депо. Кондукторша выскакивает через переднюю дверь, а я кое-как спускаю мужа на улицу. Он не сразу догадывается, где мы находимся, поэтому приходится взять его под руку и тянуть за собой в нужном направлении.

— Я знаю, где я живу! — он ещё сопротивляется немного, но, осознав, что это бессмысленно, обмякает и двигает вместе со мной вперёд по улице, теряющейся в сизой морозной дымке. Двухэтажные бараки по обе стороны дороги темны, горят только два-три окошка, как будто для антуража, просто дать понять, что эти дома, похожие на гнилые зубы, обитаемы.

Иногда я думаю, что именно таким путём души жителей наших кварталов уходят на тот свет. И никаких тебе полётов в туннеле — та же плохо освещённая улица, по которой люди при жизни брели в магазин за хлебом, сосисками и пивом. В этом состоял весь смысл их пребывания на земле, и то же ожидает их детей, видящих остальной мир только по телику…

Впрочем, я сама хожу этой дорогой вот уже двадцать лет — с тех пор как вышла замуж и поселилась в этом квартале для небогатых людей. Прежде всё думала, что временно, однако бедность — это состояние души, а не размер кошелька. Пожалуй, и мне когда-нибудь предстоит уйти навсегда по этой же улочке, раствориться в серой дымке зимы и забвения. Но теперь я просто думаю о том, чтобы достичь убогого своего приюта и доставить туда мужа живым.

Он шагает, чуть приседая, на полусогнутых, как пьяные. Больше всего я боюсь, что он поскользнётся и упадёт, тогда мне будет его уже не поднять. Попутно он поругивает дорогу, изрытую из-за постоянного ремонта теплотрассы, городские власти, Министерство культуры и — меня, за то, что я как-то не так иду и что сегодня опять надела трикотажные штаны, в которых моя задница выглядит слишком большой.

Вообще, он прав насчёт моей задницы. Корма у меня широкая, но она не всегда была такой. Задница у меня появилась после того, как я некоторое время сдавала кровь. Донорство по-разному влияет на людей: кому ничего, кого-то несёт, как на дрожжах, из-за обновления крови, а у меня неожиданно выросла круглая упругая задница. Почему так произошло, — по-моему, уже не имеет значения.

Кстати, кровушку-то я пристрастилась сдавать, когда у нас совсем не было денег. В учреждении, где я работала, не платили месяцами, а муж был ещё проникнут романтическими настроениями и считал, что торговать собственным творчеством, картинами то есть, художнику не к лицу… В общем, сидели по уши в долгах, и никакого просвета не намечалось там, впереди.

Когда я впервые сообразила продать свою кровь, очень странным показалось, что за товар, который мне самой ничего не стоит, дают живые деньги. Я накупила окорочков, капусты, картошки. Нажарила мяса, сварила борщ. И вот, когда мы этот борщ ели, я так думала про себя: это же всё равно, будто мы меня едим, моё тело…

Муж внезапно останавливается, словно вспомнив что-то очень важное.

— Я не купил сигареты, — говорит он, судорожно обшаривая карманы.
— Ничего, не помрёшь до утра, — я тяну его. К ночи подморозило, и у меня порядком закоченели пальцы в лёгких ботинках.
— Ты не представляешь, что такое сидеть без сигарет.
— Да, не представляю. И всё равно сигареты ты сейчас нигде не купишь.
— Там, возле стадиона, ларёк.
— Ларёк давно не работает.
— Тогда зайдём в магазин. Он круглосуточный. Куда ты тащишь меня?
— К магазину, — я стараюсь отвечать коротко, по делу, чтобы не раздражать его. И всё-таки он вздрагивает, как будто я сказала что-то резкое.
— Знаешь, а ведь мы с тобой совсем чужие друг другу, — он произносит это совершенно спокойно, словно даже чуть протрезвев.

Однако он неправ. Мы связаны моей кровью, за счёт которой некоторое время держались на плаву. И ведь он даже не предполагал, что я сдаю кровь. Муж думал, что мне просто дают очередную зарплату, покупал на эти деньги сигареты, однажды купил тюбик краплака красного, чтобы закончить картину «Маки». Их, кстати, муж так и не продал. Не потому, что «Маки» написаны плохо. Напротив, очень хорошо. Поэтому ему не захотелось расставаться с ними, и теперь «Маки» висят у нас в прихожей. Там тусклое освещение, «Маки» теряются, но больше повесить некуда, потому что все стены уже улеплены от пола до потолка.

Лет десять тому назад я продала свои волосы. У меня была коса — густая, пушистая. Потянула на кило двести. За неё в парикмахерской дали офигенные деньги. Столько денег за раз мне было ни за что не заработать тогда, да и сейчас тоже. И вот я тоже удивлялась, как это мне заплатили за то, что досталось мне совершенно бесплатно.

Косу не жалко: она снова отросла — правда, не такая длинная, но длинной уже и не надо: я иногда хочу распущенные волосы носить, а слишком длинные приходится закручивать в пучок, и это сильно старит…

— У нас даже нет общей темы для разговора, — продолжает муж, неуверенно скользя по обледеневшей дороге. Колдобины и трещины асфальта теперь только на пользу: подошвы находят хоть какую-то опору. — С тобой можно говорить только про еду и про то, что денег не хватает даже на эту еду. Не так уж много я ем.

«Зато много пьёшь», — отвечаю я про себя, но вслух сказать не решаюсь.

Тогда продажу косы, естественно, нельзя было скрыть, поэтому мужу поначалу было немного стыдно. Но когда волосы отросли, всё вроде бы стало на свои места, и об этом случае он забыл. Напомнить мог только телевизор, который мы купили после продажи моей косы, да ещё пылесос. И то и другое работает до сих пор. Однако это не главное.

Почему-то сразу после этой истории дела у мужа пошли в гору. Думаю, не случайно люди приносили всякие жертвы, чтобы боги послали урожай или удачу на охоте. Когда я отре́зала косу, то будто бы отдала часть себя. Доказала кому-то, сама не знаю кому, что способна ради мужа мириться с неудобствами…

Хотя — почему только ради него? Ради себя тоже. Не хотелось терпеть лишения, залезать в долги… Я бы с удовольствием продала ещё что-нибудь своё, к примеру, кожу с большой задницы. Да кому она, моя кожа, нужна. Нет, конечно, если муж по пьянке уснёт с сигаретой, получит ожоги, я без сожаления отдам ему кожу, пускай натянут ему на лицо. Он порядком поистрепался за прошедшие двадцать лет…

Наконец мы добираемся до магазина на перекрёстке. К дверям с тротуара, чуть под горку, ведёт раскатанная дорожка, по которой можно только проехать. Похоже, на холоде муж уже немного протрезвел, потому что тоже понимает: к магазину просто так не пройти.

Вцепившись друг в друга, мы съезжаем вниз и впечатываемся в стеклянную дверь. На секунду я как бы вижу нас с той стороны — два тела, расплющенных о стекло. Потом мне удаётся потянуть дверь на себя, и мы кое-как проникаем внутрь.

— С утра под дверью песком надо посыпать, — говорит продавщица кассирше. — Люди на ногах не стоят.

Муж препирается на кассе, почему в продаже нет сигарет, которые нужны ему, а я тем временем решаю прикупить чай, булку и колбасу, потому что не успела сделать это после работы. Собиралась на этот дурацкий вечер.

— Будет чем позавтракать, — говорю я, когда мы выходим из магазина.
— Ты опять про свою еду, — нервно отвечает муж. — Мне сейчас кажется, вот подай я знак, и ты пойдёшь вперёд одна. И даже не обернёшься.

Взмахнув рукой, муж грохается на спину, и внутри него что-то булькает. Усевшись рядом с ним, я выталкиваю его с этой ледяной дорожки.

Может быть, когда-то именно так и произойдёт: я молча пойду вперёд, не оглядываясь. Может быть, это случится даже завтра. Но сегодня мне нужно доставить мужа домой. Не только потому, что у него бумажник набит деньгами. Нельзя же бросить пьяного человека на полпути. Осталось совсем немного.

Редактор Алёна Купчинская

Другая современная литература: chtivo.spb.ru

Евгений Ивановский, или, как он сам себя называл — чокнутый русский и камикадзе, раскатывал в своём моторизованном инвалидном кресле по всему Ричмонду.

Прямо в этом кресле он заезжал на рынок, в супермаркет «Сейфуэй» и даже в банк.

По вечерам Евгений надевал свою пилотскую куртку, заливал полный бак, включал фары, и ехал в баню «У Анны», или в бар «У О’Кифи», или ещё в какое-нибудь экзотическое заведение.

Евгений Ивановский, чокнутый русский, во время Второй Мировой войны был лётчиком в Корпусе морской пехоты США. Он участвовал в битве за Хендерсон-Филд, когда в ходе операции «Сторожевая башня» возле Бугенвиля его самолёт был подбит зенитным огнём. Евгений тянул до последнего, пытаясь потушить горящий двигатель, и выпрыгнул с парашютом за мгновение до того, как самолёт, потеряв управление, рухнул в океан.

Евгений Ивановский, чокнутый русский, сумел выплыть из бурного моря в разгар сражения при Гуадалканале, но добравшись до берега, попал в плен к японцам.

Инвалидное кресло Ивановского было усиленной конструкции. Местные полицейские называли его «танком». Евгений постоянно имел при себе два пистолета, один сорок пятого калибра, другой поменьше, двадцать второго. Ещё штык-нож в специальных ножнах и складной нож в кармане.

Евгений Ивановский не собирался становиться лёгкой добычей. Если бы кто-нибудь напал исподтишка, Евгений намеревался уцелеть, — пускай подыхает кто-то другой!

Однажды примерно так и случилось. Как-то вечером какие-то типы покусились на его «танк», но Евгений дал решительный отпор: ослепив нападавших яркостью фары, он начал стрелять поверх их голов. Враги бежали, не захотев ввязываться в бой.

Евгений побывал в японском плену. Так уж вышло, что ещё до войны, пока его отец учился на пилота в Императорском военно-морском колледже города Киото, маленький Женя посещал японскую школу — это помогло ему выжить. Чтобы Евгений смог сбежать, в ограждавшем лагерь заборе сделали дыру.

И он сбежал, и снова попал на войну. Хотя с тех пор никогда не вступал в воздушные дуэли с японскими лётчиками. Никто не открывал друг по другу огонь. Вместо этого Евгений переговаривался с японскими лётчиками по радио, а они узнавали его самолёт по нарисованному на борту красному жеребцу.

Война с Японией закончилась самым драматическим образом. В опалённые камни Хиросимы и Нагасаки были навек впечатаны тени жертв атомной бомбардировки.

После войны Евгений Ивановский окончил университет МакГилла, где получил медицинский диплом. На фотографиях, развешанных на стенах его дома, Евгений, в тёмном костюме с шёлковым галстуком и шляпе выглядел в точности как русский доктор.

После учёбы Ивановский работал авиамедиком на Аляске. Там из-за частых метелей и снежных бурь несколько раз он едва не погиб.

А через пару лет, в поисках более острых ощущений, Евгений перебрался в Перу, чтобы изучать тропическую медицину и эффективность антибиотиков и других лекарств в реальных условиях джунглей.

Там его подстрелили парализующей стрелой из духовой трубки, и какое-то время Ивановский прожил в племени как дух-исцелитель, чудотворец.

Несколько лет Евгений Ивановский не видел белых соотечественников, он странствовал с племенем по тропическим лесам, не имея возможности освободиться, как дух, как навеки заточенный в могиле призрак.

Дух Ивановский сбежал от пленителей, когда они охотились вблизи населённых мест. Прикончил нескольких охотников ножом, отправил их самих в страну духов.

Так Евгений и вернулся в Америку, в Сан-Франциско. К тому времени у него проявились признаки артрита ног. Причиной которого, вероятно, стали эксперименты с некоторыми препаратами, которые Ивановский испытывал на себе. А может, то были последствия отравления ядом индейской стрелы. Или, что более вероятно — сочетание разных причин.

Бывало, я сидел в комнате Евгения, обсуждая с ним эпизоды его бурной биографии. На столе рядом со мной стоял старый немецкий радиоприёмник «Нора» 1929 года выпуска. На стене напротив висели два скрещённых самурайских меча. На другой стене были полки с книгами по медицине и флаг Российской империи.

Несмотря на то, что предки Евгения были из терских казаков, а сам он служил в морской пехоте, Ивановский носил «адамову голову» — серебряный череп на голубой ленте, знак различия казачьего полка Юнгшульца, который входил в состав дивизии «Мёртвая голова».

— Я по-прежнему воин, я по-прежнему убийца, — сказал Евгений Ивановский, — Тому, кто не уступает мне дорогу, я протыкаю колеса.

Затем продолжил:

— Я теперь так много сплю. Иногда чуть не по двадцать часов в день. Мне снится, что я снова молод.

А когда я уходил, он добавил на прощание:

— Самое лучшее, что теперь может со мной случиться — тихая смерть, во сне.

Я сожалел об услышанном. Наверное, было бы лучше, если бы Евгений Ивановский так и остался духом индейского племени. Тогда бы мне не довелось его встретить. Тогда бы мне не довелось услышать эти слова.

1981

Перевод с английского Олега Кустова

Редактор Ирина Каблучкина

Другая современная литература: chtivo.spb.ru

Мать была в плохом настроении, и Тоня ожидала, когда начнётся.

После ужина, во время которого зло гремели тарелки и оглушительно звенели вилки с ложками, девочка пошла в свою комнату — делать уроки. Мать мыла посуду, шум из кухни проникал через приоткрытую дверь. Тоня подошла, чтобы закрыть её, и вздрогнула. Мать стояла у порога, вытирая руки полотенцем.

— Куда? Уроки! — яростное лицо, на щеках неровный румянец.

Тоня подумала: «Её опять подменили. С работы сюда то и дело возвращается другая женщина, просто она в маминой коже».

В животе у Тони вспыхнул факел.

— Я как раз собиралась…

— А ну живо садись.

Девочка попятилась к столу, на котором светила лампа и лежали учебники и тетради. Столкнулась со стулом и, быстро повернувшись, села на него.

— Ты почему опять так себя ведёшь, а? Почему издеваешься надо мной? — мать вошла в комнату, повесив полотенце на плечо.

Тоня раскрыла учебник математики, взяла черновую тетрадку. Мать уселась на кровать поверх покрывала.

Начиналась экзекуция.

— Я ничего такого не делала, — прогундосила девочка.

— Да? А дела по дому почему не выполнила? Я велела пропылесосить. Ты пылесосила?

Материн голос едва не срывался на крик.

Тоня сгорбилась на стуле, чуть не уткнувшись в тетрадку носом.

— Хочешь меня в могилу свести. Да? Говори. Хочешь? Я из-за тебя седая стану скоро. Старухой стану. Ах, ты хочешь, чтобы я стала старухой! Чего молчишь?

Тоня, потея от страха, помотала головой.

— Ну спасибо. Добрая доча позволяет мне оставаться молодой. Земной тебе поклон. Могу спать спокойно. А знаешь, как называются такие девочки, как ты? А? Есть очень взрослое слово для тебе подобных.

— Ничего я не делала, — вырвалось у Тони. За этим могли последовать взрыв, удар, крик, но мать осталась на кровати.

— Ну и ну-у-у!

Девочка задрожала. Она очень сильно боялась этой фразы и этого тона.

— Делай уроки, чего сидишь! Сидит она!

Тоня сделала вид, что решает пример, но перед глазами была пелена, через которую она не различала ни букв, ни цифр. Рука, держащая ручку, взмокла.

— Я знаю, что ты говорила вчера с тем мальчишкой из второго подъезда. Думаешь, я дура слепая? Всё я знаю. Ты говорила с ним. И ещё что-то думала про него у себя в головёнке. Что думала? Знаешь, как называют таких, как ты? Мне вот, взрослой женщине, стыдно даже, ей-богу! Зачем ты с ним разговаривала? Я тебе запретила. Из школы сразу домой. Никаких разговоров ни с кем! А может, ты не только с ним говорила? Или не только говорила?

Мать, поднявшись с кровати, подошла к Тоне.

— В машины к чужим дядькам садишься? Говори! Садишься? Что они с тобой делают там? Я знаю. Я знаю. Всё по твоим глазам читаю. Тебе нравится, да? Они тебя трогают, целуют в разные места, прости господи. А потом дают конфеты, шоколад, деньги. Ну, где ты деньги прячешь?

Хлёсткий удар влажным полотенцем стал неожиданностью. Девочка вскрикнула, закрывая голову руками. Мать ударила ещё раз, сильнее.

— Где ты деньги прячешь?

Тоня лежала ничком на столешнице, мечтая умереть.

— Негодяйка! Бессовестная!

Мать схватила её за волосы, несколько раз резко дёрнула, и девочка завизжала.

— Таких, как ты, надо сдавать в интернат, чтобы вас там муштровали день и ночь и держали на хлебе и воде. Хочешь в интернат?

Тоня не могла ничего сказать из-за плача. Слёзы стекали по переносице, падали на тетрадь. Нос забился. Но ещё сильнее забилось ужасом всё её тело.

— Мама, прости меня.

— Простить тебя? Не прощают тех, кто предаёт свою мать. Ясно? Их сдают в интернат навсегда.

Думаешь, я буду к тебе приезжать? Привозить передачи? Шиш тебе. А после интерната, когда ты вырастешь, тебя отправят во взрослую тюрьму. Поняла? Тебе там самое место! — теперь она торжествовала, прохаживаясь по комнате и размахивая руками. Картины жизни Тони взаперти ясно представали перед её взором. — И ты и тебе подобные плохие девочки останутся в тюрьме навсегда. Будете работать, чтобы приносить пользу государству. А как ты думала, милая?

Задаром тебя никто кормить не обязан, между прочим!

Тоня заикалась, но всё-таки выдавила:

— Я больше так не буду, прости меня, мамочка!

— Чего не будешь?

— Я больше так не буду…

Мать хлестала её, пока не устала рука. Затем передышка — и «серьёзный разговор» продолжился.

Тоня получила свободу только через полтора часа и была настолько измождена, что заснула прямо за столом.

Вскоре во входную дверь позвонили. Мать, сидевшая в большой комнате перед телевизором, состроила недовольное лицо и пошла открывать.

За порогом стоял мужчина с кейсом в руке, одетый в длинный тёмно-серый плащ и шляпу.

— Добрый вечер, — сказал он, приветливо улыбаясь. — Прошу прощения, что мешаю вашему отдыху.

У мужчины, на вид лет сорока, было приятное гладкое лицо, типичное, но, на взгляд матери Тони, привлекательное.

— Да ерунда. Здрасьте.

— Я могу войти? Дело в том, что я живу в вашем доме, в последнем подъезде. Я представляю инициативную группу граждан.

— Да? — Женщина не помнила, чтобы к ней кто-то обращался, хотя соседей знала неплохо. — И в чём дело?

Мужчина снял шляпу и держал её на уровне груди за тулью. Сейчас он сильно напоминал какого-то киноперсонажа. Этакий чиновник из восьмидесятых.

Решив быть милой и вежливой, тем более, он казался ей симпатичным, женщина отошла в сторону и прибавила:

— Да вы не стойте там, входите.

— Спасибо.

Он улыбнулся и шагнул в прихожую. Мать Тони включила бра.

— Обувь можете не снимать.

Оба одновременно опустили глаза на его туфли. Выглядели они новыми, даже блестели.

— Спасибо. Куда пройти?

— А давайте на кухню, — заюлила мать Тони, жалея, что толком не причёсана и в домашнем старом халате выглядит, наверное, как бомжиха. — У меня не прибрано.

— Ничего страшного, — заверил её мужчина.

В жёлтом свете лампочек выявилась одна странность его лица. Отсутствие бровей и ресниц. Мать Тони, поначалу чуть огорошенная таким открытием, решила, что ладно, всякое в жизни случается.

Они прошли на кухню. Мужчина сел на предложенный стул и водрузил кейс себе на колени. Мать Тони хотела сбегать переодеться, но ей была неприятна идея оставить чужого на кухне. Вдруг он что-нибудь украдёт. Мужчинам она не очень доверяла, хотя конкретно этому могла бы простить небольшую диверсию на своей территории.

Короче, решила остаться.

— А в какой вы квартире живёте? — спросила мать Тони, садясь напротив.

Мужчина положил шляпу на стол и ответил:

— Мне больше негде жить. Я бы хотел остановиться у вас. Метры позволяют. Думаю, и наш общий бюджет станет вполне подходящим для безбедного существования.

Мать Тони подалась вперёд.

— Что?

— Вопрос ремонта внутридомовой электросети будет решаться на общем собрании через неделю, а сейчас я хотел бы взять вашу подпись. Что вы соглашаетесь на ремонт электрощитов. Сами видите, в каком они у нас состоянии, — мужчина открыл кейс, сунул в него руку, вытащил листок бумаги и положил на стол. Рядом пристроил ручку. Мать Тони бросила взгляд на бумагу: в два столбика на ней стояли подписи жильцов дома.

— Извините, я вас не поняла. Что вы сказали до этого?

— До чего?

— До… того, как достали список.

— Я вас не понял. Вот, смотрите, здесь вам нужно только поставить свою подпись.

— Я поняла. Но что вы говорили раньше? — напирала мать Тони. — Что вам негде жить и вы собираетесь переехать ко мне.

— Нелепая мысль, — махнул рукой мужчина.

У матери Тони заколотилось в висках.

— Ничего не пойму.

— Это вам не будет стоить ни копейки, я же много зарабатываю. Знаете, кем я работаю? Главным получателем денег в нашей стране.

Женщина вытаращила глаза.

— Что?

— А как же! Мы не просто кто-то так, а очень даже величина.

— Да что вы несёте? — взорвалась мать Тони. — Вы чокнутый? А ну, убирайтесь отсюда!

Он улыбался и глядел на неё, не мигая.

— Мы будем заниматься сексом всего один раз в неделю. Ничего страшного, да?

— Чего-о?

Её вопль нисколько не напугал и не смутил его.

— Только раз в неделю. Больно не будет. У меня есть все документы, — продолжал гнуть своё мужчина.

— Что?

Его бы ударить изо всей силы, вцепиться в волосы, но мать Тони чувствовала, как её воля тает и слабость расходится по телу.

— Да не волнуйтесь вы так, — из кейса появилась папка, которую гость положил на стол и открыл. Мать Тони бессильно наблюдала. — Вот, тут сказано, когда и при каких обстоятельствах вы попали в интернат, а тут — что вас перевели в тюрьму, когда вам исполнилось восемнадцать лет. Убедитесь, все печати и подписи на месте. Ваш номер: 135609.

У матери Тони закружилась голова. Мужчина цокнул языком.

— Взаимопомощь граждан очень важна, — заметил он. — А это справка о ваших дисциплинарных взысканиях. Все грешки, так сказать.

Она поглядела на документ, но не смогла различить ни одной буквы.

— Жить мы будем душа в душу. Вся моя зарплата будет ваша до копейки. Электрощиты в доме починим.

— Как вас зовут? — прошептала мать Тони.

— Никак. Имена отменили ещё месяц назад, вы что, не помните?

— Нет, — она не помнила. — Я тогда просто поговорила с тем мальчиком. И всё.

— Ай-ай, а ведь хорошие девочки так не делают. Ни при каких обстоятельствах, — мужчина уставился на неё. Улыбка приклеилась к его гладкому лицу и не сходила. — И за свои преступления попадают… — он хлопнул по папке ладонью. — Но… вы сбежали. До сих пор неизвестно, каким образом вам это удалось. Вы не могли бы прояснить?

Мать Тони молчала, глядя в пол.

— Жестокость, конечно, это нехорошо. Но ваше упрямство толкнёт меня на крайние меры, понимаете? Я знаю один способ наказания. Кладёшь в носок брусок мыла и бьёшь, как плетью. Очень больно и никаких синяков при этом, чудно, не правда ли? Я испробовал этот способ множество раз. Я представляю инициативную группу граждан. Я живу в последнем подъезде.

— Прекратите! — опираясь на спинку стула, мать Тони с трудом встала. — Убирайтесь, пока я не вызвала полицию!

— Зарплату буду отдавать всю до копейки, — отозвался мужчина, показывая ей папку.

От удара папка полетела на пол, теряя лежащие в ней бумаги.

— Плохих девочек, ставших плохими женщинами, которые сбежали из тюрьмы, полиция арестовывает особенно охотно.

Мать Тони посмотрела на стол рядом с мойкой — там лежал кухонный нож. В ее мозгу нарисовалась картина: взять нож и воткнуть сумасшедшему в голову. И бежать. Стоп, а как же Тоня?

Девочка вошла на кухню, заспанная и вялая, однако при виде мужчины оживилась.

— Ты! Пришёл!

— Я пришёл, — улыбаясь, ответил он.

— Я думала… думала, что этого никогда не случится… я так ждала!

Мать Тони попятилась от них обоих и упёрлась в стену. Дальше идти было некуда.

— Я пришёл, — механически повторил гость. Он встал, резво собрал бумаги с пола и вернул их в кейс. — Одевайся, Тоня, мы уходим.

— Сейчас! — игнорируя мать, обрадованная девочка помчалась в свою комнату.

Женщина открыла рот, но тут же закрыла.

Мужчина надел шляпу и взглянул на неё. В его взгляде было то, чего мать Тони не видела уже много лет. Может, и всю жизнь. Сочувствие.

Так они стояли друг напротив друга, пока, одетая к выходу, с рюкзаком в руке, не вернулась Тоня.

— Я готова, — заявила она.

— Хорошо, милая.

Они пошли в прихожую. Там мужчина проверил, как хорошо сидит на Тоне защитный комбинезон, не нарушена ли герметичность. Помог надеть противогаз. Девочка засмеялась, но звук вышел глухой.

Выглянув в коридор, женщина только сейчас поняла, что забыла спросить у гостя, почему он сам без защитного костюма.

— Доброго вечера.

— Прощай, мама, — помахала на прощание Тоня, и вместе с мужчиной шагнула за дверь.

Спустились они на первый этаж, вошли в переходную камеру, дождались открытия внешнего люка и очутились во дворе.

Мужчина взял руку Тони, одетую в перчатку, и они зашагали к выходу из арки.

Бóльшая часть квартала была руинами, над которыми клубился зеленоватый токсичный туман. Небо сплошь заполнял оранжевый свет.

На следующий день, разбирая вещи дочери, женщина нашла в её альбоме для рисования изображение мужчины в плаще и шляпе. Он улыбался и держал в руке кейс. Под рисунком стояла подпись неровными печатными буквами: ДРУГ.

Редактор Анна Волкова

Другая современная литература: chtivo.spb.ru

Однажды я был тайным покупателем гитар.

Писал для сайта магазина «Теория Струн». Навёл порядок в каталогах, исправил повторяющиеся ошибки в слове «зделка», придумал слоган «Иди на звук». Слоган директору понравился, но кто-то ему внушил, что люди воспримут превратно. Сменили.

Самое интересное началось, когда дело подошло к странице «Наш коллектив». Директор «Теории Струн» прислал мне объёмное электронное письмо, коим дал понять, что для написания этого раздела мне просто необходимо побывать в магазине (всю остальную работу я выполнял удалённо). Уже не первую неделю назревало ощущение, что мне необходимо прогуляться, так что возражений я не имел и тем же вечером встретился с директором для выяснения деталей.

На встречу в «Джаггере» я пришёл первым, сел за условленный шестой столик, а через десять минут напротив меня появился Лемми из Motörhead. Я уже было всерьёз зауважал «Джаггер» как рок-клуб мирового масштаба, но Лемми снял тёмные очки и ковбойскую шляпу и заговорил со мной по-русски, не оставив сомнений, что на самом деле он — Сергей Нестеров, владелец магазина «Теория Струн». Тогда я снова смог дышать.

— Перейду сразу к делу, — сказал он. — У меня очень мало времени, нужно ехать тестировать барабанные палочки из гикори. Будешь пиво?

— Разумеется.

Сергей подозвал официантку оглушительным щелчком пальцев.

— Две «Ленивых Твари» нефильтрованных.

— Извините, «Ленивая Тварь» кончилась.

— Разочарован. Тогда мне ничего.

— Мне тоже, — сказал я.

Сергей провёл большими руками по длинным волосам, огляделся и сказал:

— Смотри. Наш коллектив — это наша семья, так?

— Не знаю, я ведь с ним ещё не знаком.

— Точно. Так вот, мне сегодня в голову пришла гениальная мысль! Я хочу, чтобы посетители сайта знали, какой у нас тёплый ламповый коллектив, я хочу рассказать им всю правду. А поскольку тебе эту правду излагать удаётся как никому другому, я хочу, чтобы ты пошёл на небольшую ложь.

— Не уверен, что понимаю.

— Всё очень просто, — Сергей прикурил сигарету стальной зажигалкой с выгравированным на ней портретом Хемингуэя. — Слышал про тайных покупателей?

Кто же про них не слышал. Мужик с диктофоном за пазухой приходит в «Эльдорадо» и делает вид, что собирается покупать плазму, а на самом деле анкетирует продавцов, за что «Эльдорадо» и платит таким, как он.

— Теперь понял, — сказал я. — Хотите, чтобы я под прикрытием собрал материал для раздела «О коллективе»?

— Именно.

— Не уверен, что это хорошая идея, и…

— Нет-нет, ты уверен, — успокоил меня Сергей. — Послушай, у меня в магазине работают опытные и крутые ребята. Они меня никогда не подводят, и мне не нужны никакие тайные покупатели, чтобы знать: в торговом зале всё путём. Я на работе месяцами не появляюсь, им не нужен контроль — они же музыканты, сечёшь? Просто хочу угореть над ними, разыграть по-свойски. Им это самим понравится, когда они прочитают твою писанину. Мы же с тобой оба знаем, что ты пишешь не хуже Фицджеральда, а?

С последними словами Сергей кивнул на зажигалку с Хемингуэем.

— Хорошо, — всё ещё сомневаясь, сказал я. — Разыграть по-свойски — это всегда пожалуйста. Но неужели вы думаете, что я в первую же минуту не выдам себя? Я гитару держал в руках дважды в жизни: один — на фотосессии, второй — в драке.

Сергей вдумчиво погладил бороду.

— Об этом я не подумал. Хотя… с другой стороны — это даже хорошо. Изобразишь парня, который ничего не понимает в инструментах, это будет ещё веселее!

— Сергей, — осторожно сказал я. — Ну я же не актёр, в конце концов.

— Не актёр?

— Совсем нет.

— Проверь-ка счёт.

Я достал мобильный и зашёл в банковское приложение. Дважды пересчитав нули поступившей суммы, спросил:

— Во сколько приходить?

— В любое время с девяти до девяти, — улыбнулся Сергей, затушив сигарету. — Хотя лучше с десяти до девяти — не уверен, что они открываются вовремя. Они же музыканты, сечёшь?

Он надел шляпу с очками и встал.

— Кстати, это только предоплата, ещё столько же получишь по результатам. А теперь побегу — дела.

— Помню, — сказал я. — Барабанные палочки из гикори.

— Точно. Ты же понял, что это я про кокаин?

— Разумеется.

— Ну, бывай!

«Теория Струн» притаилась в самом сердце кирпичных джунглей Петроградской стороны. Чтобы не вызвать подозрений, я явился после полудня, если точнее — в полшестого вечера. По дороге купил в переходе тёмные очки-авиаторы, чтобы играть хоть немного убедительнее.

Захожу в магазин. В нём ни души, кроме трёх продавцов.

Первый, сняв майку, играет на ударных и трясёт осветлёнными волосами. Второй весь в чёрном, словно Джонни Кэш, расположился за электронным пианино, вплетает в камнепад барабанов диковинную мелодию в стиле джаз. Третий — самый большой, с косой саженью в локте — сидит за кассой в одежде и головном уборе североамериканского индейца. Он пристально вглядывается в монитор и иногда щёлкает мышью — видно, сводит кассовый отчёт. Когда я вхожу, ни один из сотрудников не отрывается от своих дел. Прохожу мимо кассира, он даже не глядит в мою сторону, только кликает мышью и серьёзнеет ещё больше.

Дважды неторопливо обхожу магазин по периметру, рассматриваю гитары, изо всех сил бью в гонг — никто не обращает на меня ни малейшего внимания. Подхожу к пианисту, машу рукой в пределах его видимости. Тот ведёт себя, будто он Рэй Чарльз: продолжает играть.

В бодром ритме он без конца поёт одни и те же строки голосом Тома Уэйтса:

«…Не вешай дартс на дверь,

Не вешай дартс на дверь,

А ты не вешай, ты не вешай,

Ты не вешай дартс на дверь!

Не вешай дартс на две-е-ерь,

Не вешай дартс на две-е-ерь,

А ты не вешай, ты не вешай,

Ты не вешай дартс на дверь…»

— Извините, — говорю я, перепробовав всё остальное. — «Дартс» — это название игры, её невозможно повесить на дверь. В данном случае лучше подойдёт «мишень» — она хотя бы является предметом.

Продавец перестаёт играть, а за ним и ударник.

— Проклятье, — говорит пианист. — Это нарушит всю ритмическую канву.

— Ничего в этом не понимаю, — отвечаю я. — Я не музыкант.

— Тогда что ты здесь делаешь? Погреться зашёл?

— Зашёл выбрать гитару брату в подарок.

— Такой подарок обрадует музыканта лишь в том случае, если он его выбирал сам, — ухмыляется пианист.

Барабанщик отбивает шутку: «Бадум-тссс…»

Кассир рычит, но, похоже, не на меня, а на свой отчёт.

Я отвечаю пианисту:

— Мы с братом однояйцевые близнецы. Поэтому я лучше всех в мире знаю, чего он хочет. Мы доверяем друг другу даже такие вещи.

— Неужели? — восклицает пианист. — Тогда моя помощь тебе точно не понадобится.

И возвращается к игре на пианино.

— Послушай, — говорю я. — Понимаю, что ты занят, но сейчас тебе и правда стоит оторваться и выполнить свою работу.

Пианист снова прерывается и, задумавшись на секунду, говорит:

— У нас кончились гитары.

— Как это кончились? Я же их вижу.

— Это муляжи.

— Муляжи?

— Муляжи, имитация, не более того. Не трогай их руками, пожалуйста. Приходи в другой день. Или в другой магазин. Спасибо за понимание, мы перезвоним.

— Какие же это муляжи? — я беру одну гитару в руки и провожу по струнам.

— А-ла-ла-ла-ла-ла!.. — вопит пианист, лупя по клавишам пианино без разбору. — Видишь, она не издаёт никаких звуков, немедленно поставь на место.

И начинает играть мелодию из «Марио». Через два такта подключается барабанщик.

Я подхожу к кассе и обращаюсь к индейцу:

— Продай медиатор, вождь.

Кассир медленно и не отрываясь от дела отвечает:

— Ты можешь сжечь лес, но тебе не поцеловать пиранью.

— Что?

— Ты всё равно потеряешь медиатор и придёшь за новым.

— Ладно, — говорю я. — Тогда мне три медиатора.

— Тигр не отбрасывает тени, когда убивает сурка.

— В Америке тигры только в зоопарках, умник.

— Три медиатора лишь отсрочат неизбежное, — говорит вождь и неожиданно бьёт кулаком по клавиатуре. — Лучше научись играть пальцами, чужеземец.

— К сожалению, я не могу подарить брату на день рождения этот совет. Может, расскажешь, почему в этом магазине никто ничего не продаёт?

— Разве ты не видишь, что у нас обеденный перерыв?

— Не вижу. Почему вы тогда не закрыли дверь и не повесили табличку?

— Замок сломался.

— А табличку?

Индеец впервые отвлекается от монитора и внимательно смотрит мне в линзы очков. Затем достаёт из-под прилавка небольшую курительную трубку, подносит к ней зажигалку, втягивает огонь и снова уставляется в монитор.

— Вождь, — говорю я. — Ты что это, куришь травку прямо за прилавком?

— У тебя проблемы с этим, чужеземец?

— У меня — никаких, если не брать во внимание, что мне тут ничего не продают. А у тебя от этого проблем не будет?

— Послушай, бледнолицый пришелец, — произносит огромный парень с перьями на голове. — Разве ты не видишь, кто я? Каждый день в полседьмого вечера я выхожу на промоакцию. Играю возле магазина на электрогитаре «Одинокого пастуха». Исполняю танец привлечения гостей. Раньше этого момента ни одна душа не заходит в магазин. А ты мало того, что пришёл раньше срока, так ещё и запрещаешь команчу курить трубку мира. Какой я команч без трубки мира?

— А если зайдёт полицейский? Что с запахом марихуаны?

— Там, откуда ты родом, даже пахнуть травкой — преступление?

— Боюсь, что да.

— Сочувствую, чужеземец. Тебе понравится на нашем континенте.

В последней надежде я подхожу к барабанщику, теперь исполняющему соло.

— Можешь продать мне гитару? — кричу я ему на ухо.

— Конечно, нет проблем!

Он тут же прерывается и встаёт из-за установки.

— Наконец-то, — говорю. — Я уж было подумал, что вы тут не продаёте инструменты, а просто отмываете деньги от сбыта наркотиков.

— Мы просто проверяли тебя, — отвечает барабанщик, подводя меня к витрине. — Но раз ты знаешь о продаже наркотиков, то нет проблем. Итак, что я могу предложить? Электрика нужна али акустика?..

Через десять минут парень уже заворачивает мне тяжёлый «Эштон» цвета постаревших страниц, на котором я играю по сей день. Барабанщик говорит вождю:

— Денис, отвлекись от своей «Цивилизации», пробей покупку.

— Ладно, — снисходит кассир. — Но тогда смену до конца года закрываешь ты.

— За кого играешь? — спрашиваю я индейца.

— США.

— Но ты ведь… а, неважно.

Я расплатился и забрал покупку. Вышел из магазина, поймал такси. Водителем был чернокожий мужчина, всю дорогу слушавший радиопередачу про молоко.

Написать хороший текст о коллективе по результатам такой проверки было непросто, особенно учитывая то, что я никогда не пишу неправду. Мне понадобилось несколько бессонных ночей, чтобы перебрать все возможные варианты, но в конечном итоге я пришёл к единственно верному и немедленно опубликовал его на сайте.

«О коллективе

Наши продавцы обкурены настолько, что могут видеть сквозь одежду.

Наш пианист похож одновременно почти на всех великих музыкантов и так ленив, что не встанет из-за инструмента, даже если вы спросите гитару из «Назад в Будущее».

Наш кассир — аутентичный американский индеец, постигший тайны природы звука и самой Вселенной. Не беспокойте его по пустякам, но обращайтесь лишь тогда, когда разберётесь в своих желаниях, чужеземцы.

Наш барабанщик приходит на работу без майки и прикрепляет бейдж прямо на кожу, после чего начинает играть так, что рушатся верхние этажи здания. Возможно, он наиболее адекватный человек в нашем коллективе. Возможно — но, сами понимаете, не стоит верить нам на слово.

Мы знаем, что вы знаете, что информацию о любом инструменте можно без труда найти на нашем или другом сайте в интернете. Мы верим, что вы не придёте в «Теорию Струн» неподготовленными. Поэтому наши продавцы никогда не будут назойливыми и не попытаются втюхать вам то, за что им больше платят.

Просто идите на звук и покупайте только то, что сами хотели бы.

Ваша Теория Струн».

Нестеров несколько раз звонил мне и дышал в трубку, но ни слова так и не сказал. Когда я уже не знал, чего ждать, он внезапно перевёл остаток гонорара плюс хорошие премиальные, и я успокоился. За первую неделю конверсия сайта «Теории Струн» выросла на 304%.

29 апреля 2014

Рассказ «Тайный покупатель гитар» вышел в сборнике «Пожниночь» (Чтиво, 2022). Читайте демо-версию и загружайте полную версию на официальной странице книги.

Жрец одной из стай, живших в лесу, сообщил людям, принёсшим дары:

— Скоро явится Неистощимый Бык.

С этого всё и началось.

Мужчины неустанно выслеживали в лесу Неистощимого Быка, не зная покоя, пренебрегая усталостью. К оставленным без присмотра женщинам, совершенно не таясь, приходили мужчины из других стай и жили с ними, как со своими жёнами.

Ранним утром, в миг, когда оживает после зимней спячки вода, в лес явился Неистощимый Бык.

У него была красная шерсть на морде, изумрудного цвета глаза и каменные копыта. Мужчины завалили его на опушке леса и притащили в пещеру, гордые своей работой. Стая пировала, пока вызревала луна над лесом, а потом, как-то утром, было решено, что пойманное существо хоть и неистощимо, но всё же должно расходоваться разумно. Для справедливого распределения Неистощимого Быка понадобились специальные люди. Так в стае появился Вождь и его Команда.

Отныне стая жила так. Вождь следил за порядком в Команде, которая, в свою очередь, следила за порядком в стае. Неистощимый Бык охранялся лучшими воинами. Остальные же охотились на зайцев, собирали ягоды и грибы. Женщины занимались кулинарией, детьми и уборкой пещеры.

Так племя прожило до следующей осени. До того момента, пока Неистощимый Бык неожиданно не закончился.

Вождь объявил:

— Я и моя Команда поймаем нового Неистощимого Быка.

— Разве он опять в лесу? — спросил кто-то.

Жрец, путаясь в знаках, заверил, что Неистощимый Бык вновь в лесу.

Три дня и три ночи отсутствовали Вождь и его Команда в пещере. Всё это время лучшие воины охраняли их жён, детей, одежды и камни, особо им приглянувшиеся.

На исходе третьего дня Вождь и его Команда притащили в пещеру громадную ношу, укрытую подмёрзшим папоротником. Племя было удивлено добыче, ведь ноша была нелегка, а добытчики за это время порядочно разжирели и ослабли без практики регулярной охоты. После такого длительного перерыва даже больного волка трудно завалить, не то что Неистощимого Быка. Однако с некоторого времени удивлялись в племени втихую.

— Вот Неистощимый Бык, — объявил Вождь, задыхаясь.

— А почему в папоротнике? — спросил кто-то.

— Так хранится лучше, — Вождь сидел на земле, расставив ноги, как маленький: — И вообще! Бык Быком, а про охоту на кабанов, зайцев и фазанов забывать нельзя.

Теперь в племени появились охотники, которые приносили ровно столько, сколько решал специалист из Команды. Неудачливых охотников казнили. Добыча делилась по справедливости: большая часть — Вождю и его семье, далее членам Команды и их семьям, далее воинам, охотникам и самым красивым женщинам племени.

Вскоре Неистощимый Бык, как сообщил Вождь со ссылкой на Жреца, потребовал жертвоприношения. Люди из других племён, проживавшие в лесу, подходили вполне. Так начались войны, которые то заканчивались, то вспыхивали вновь. Племя кочевало по лесу, выбирая наиболее подходящую пещеру, увеличивалось или уменьшалось в зависимости от времени года, назначало новых Вождей, отправляя старых в вечный путь вниз по реке под плач детей, жён и верных соратников.

Так продолжалось множество зим, пока стальная птица не принесла в лес безбородых людей, которые за одно утро поработили племя. В разорённом жилище Вождя они обнаружили гладкий красный камень, вокруг которого были разбросаны сухие листья папоротника.

— Что это? — спросил один безбородый человек.

Кое-как ему объяснили, что это Неистощимый Бык, который кормил племя все эти годы. Безбородый человек долго думал, стоя у камня, а потом приказал выставить подле него охрану и никого не подпускать. Вскоре в племени появился новый Вождь и новая Команда. До сегодняшних дней они заботятся о Неистощимом Быке, который кормит нас, сирых и убогих. Безбородые мужчины иногда приходят в пещеру и о чём-то долго говорят с Вождём. Их уход всегда остаётся незамеченным.

Рассказ «Неистощимый Бык» вышел в сборнике «Ирокез» (Чтиво, 2021), выигравшем бронзу премии «Лицей» (2022). Читайте демо-версию и загружайте полную версию на официальной странице книги.