russiandino

Теургия книги: чтение «По звёздам» Вячеслава Иванова

Как многие молодые люди, исполненные возвышенных устремлений, уже в школьные годы я с нежностью относился к тому, что зовётся «серебряным веком». В студенческие годы зачитывался Андреем Белым и Николаем Бердяевым, почитывал Брюсова и других, уже начинал открывать для себя Розанова, но одно важное имя, без которого «серебряный век» непременно был бы другим, почему-то всегда ускользало, оставаясь лишь образом, мифическим призраком — имя Вячеслава Иванова.

Мне известно было о его легендарной обители — той самой Башне Иванова, мимо которой я иногда проходил, когда прогуливался в окрестностях Таврического сада. Мне часто тогда сообщали одну и ту же историю — что башня ныне пустует, потому что принадлежит известному криминальному авторитету, который много лет как томится в тюрьме. Наверное, я должен был почувствовать дух времени. Где век назад кипел духовный пир, там пошлости чума и гробовое запустение. Но меня всегда волновало другое. О жизни на башне во время Иванова сохранилось столько легенд, что казалось, будто она — пробный камень культурной эпохи: если кто-то там не был — к «серебряному веку» он уже непричастен. Башня была как будто наэлектризована силами и порывами во всей своей человеческой амплитуде: самыми светлыми и самыми тёмными. Там рождались великие дерзания духа, кипели философские диспуты, на века ковалась поэзия. Там настойчиво твердили о русской идее и теургии. Там декаденты проводили ночные радения, передавая по кругу бокал, наполненный кровью, и Анна Рудольфовна Минцлова, огромная дряблая женщина, укутавшись в чёрную ткань, как филин вылетала оттуда и порхала средь улиц, рассеивая по Петербургу споры антропософской доктрины. Позже она исчезла бесследно: растворилась в астральных лабиринтах России.

И вот это случилось — моя встреча с Вячеславом Ивановым. Мне в руки попался двухтомник, изданный «Пушкинским Домом» в 2018 году. Первая книга — «По звёздам», авторский сборник статей Вячеслава Иванова. Или, как указано в подзаголовке, «Опыты философские, эстетические и критические». И книга вторая — подробнейший комментарий, созданный коллективом современных российских учёных, а также многочисленные вариации составивших книгу произведений, собранные из всевозможных набросков — бесценный подарок для историков литературы и будущих архитекторов текста.

Нельзя не сказать несколько слов об этой книге как о материальном объекте. В наше время, когда между наскоро состряпанной дешёвой штамповкой и кричащей вульгарной роскошью почти не остаётся зазора для золотой середины, где могли бы найти себе место мера и вкус, это поистине редкая жемчужина: это добротная вещь, которую приятно держать в руках. Ценители бумажной книги знают, как это важно. Настоящая книга, о которой не стыдно выразиться в самых простых словах: толстая, плотная, крепкая и красивая. Оформление, достойное содержания: лаконичное, но тонкое и продуманное в мельчайших деталях — как лучшая поэзия «серебряного века». На корешке — тиснение приятным серебряным шрифтом. Обложка — ночное небо, перерезанное тонкой дорожкой бесконечно далёких звёзд. Сияющий путь проходит через чёрный треугольник, в котором высится белая башня. (Треугольник и его наполнение — аутентичное изображение первого издания 1909 года.) Конечно, это — Башня Иванова: место, где бесконечно далёкое и бесконечно близкое приходило в интимное соединение. Башня того, кто писал стихи как философ и философствовал как поэт, — мистический центр Петербурга, города-призрака. И возможно, на несколько лет — мистическое сердце России. По этой причине, когда мне рассказывали о Башне Грифонов, знаменитом месте паломничества эзотериков и эстетов, я никак не мог уразуметь, что она не Башня Иванова, а нечто другое.

Биография хозяина Башни многократно описана, но, чтобы обрисовать настроение книги, её возвышенный поэтический дух, о писателе всё же нужно сказать пару слов. Иванов приехал в Петербург из Италии в 1905 году, прожив в Европе без малого двадцать лет. Он успел поучиться у знаменитого Моммзена, светила европейской науки, написал на латыни диссертацию о древнегреческой дионисийской религии. Он путешествовал. В странствиях жил поэзией и наукой, падал с лошади, болел малярией и тифом. Посетил руины Греции, христианские святыни Иерусалима, в Египте восходил на вершину пирамиды Хеопса. В Петербурге вокруг него стразу закрутились события — он вошёл в средину стремительного символистского коловращения, быстро встав вровень с его главными возжигателями — Белым и Брюсовым. Он был уже всюду: не только в Петербурге, но и в Москве. Читал лекции одновременно на четырёх языках, вводя слушателей в гипнотический транс, иногда доводя их до исступления. Однажды его лекцию посетила хлыстовская богородица. Она сидела в первом ряду, прекрасная ликом, укутана в чёрную шаль: внимательно слушала. Её спросили потом, не смущало ли обилие слов иноземных, на что она кратко ответила: слов много, но правда одна.

В этот бурный судьбоносный период и зародилась книга «По звёздам». Она была издана в 1909 году и состоит из двадцати одного произведения — в том составе и в том последовательном расположении, как задумал Иванов. Почти всё, из чего построена книга, уже появлялось на страницах журналов начиная с 1904 года. Однако здесь, будучи собраны вместе, эти тексты уже сложно назвать просто «статьями» — они окрепли в единстве и срослись в цельную книгу. Здесь всё как в хорошем философском трактате: трагические перипетии мысли и странствия духа. Но от великих трактатов философии, коим свойственна приятная академическая сухость, книгу Иванова отличает постоянное погружение в то, что порой называют эстетством, но справедливее было бы назвать это мерцающим трепетом истины, который подхватывает и подымает к поверхности слóва изысканные сокровища древности. И для того, чтобы полнее усвоить ту красоту, которая сохранилась лишь в слове и истекает с книжных страниц, как сияние звёзд, давно угасших в космических далях, дан комментарий, забота которого не только восстановить историю написания текстов и восприятие современников (хотя это тоже исполнено добросовестно), сколько: предложить читателю замедлить внимание перед изысканным словом и поразиться его совершенству.

Текст Иванова упруг оттого, что всегда, почти в каждом предложении, в нём стягивается бесконечное и конечное, великая идея и едва заметная деталь. Вместе с мыслью Ницше Иванов возносит нас на недостижимые высоты сверхчеловечества, но тут же не забывает упомянуть такую трогательнейшую деталь, как «небольшие изящные уши Ницше», от которой, как вдруг становится совершенно ясно, зависит очень и очень многое. Способность постичь эту незримую связь вещей несоизмеримых есть то, что делает искусство всепроникающей силой, раскрывающей глубины, которые не доступны ни одной из профанных наук. Древний секрет искусства — проникновение в сверхличное: на что не способны психология, социология, медицина, экономика и все прочие «дисциплины», претендующие на пестование человечества и утверждающие свои собственные монструозные антропологии.

Иванов с азартом учёного и собирателя углубляется в сады философии и богословия, но не для того, чтобы в них поселиться: он срывает там наиболее яркие и самые сладкие из плодов, созревшие за две с половиной тысячи лет. Автор щедро потчует ими читателя. Воистину, это опасный соблазн — книга способна дурманить, и, чтобы этого не было, можно читать понемножку, отдавая себя наслаждению в минуты лирической уединённости.

Но, несмотря на проглядывающую эстетскую выспренность, слово Иванова — это текст, выходящий из-под пера большого мастера, который успел ярко прожить и прочувствовать не только собственную жизнь, но вместе с ней — многовековую жизнь общеевропейской культуры. И хотя бы поэтому тот «приват-доцентский язык», в обращении к коему Иванова упрекали, есть необходимый тон педагога, который сам автор, будучи учителем по призванию, выбрал удачно, дабы создать исключительную атмосферу мистической академии, живущей вне времени, где чтение будет из экстатического радения естественно переходить в знание и понимание.

Общая композиция книги, пожалуй, устойчиво следует концепции нисхождения, которую Иванов детально развивает в одной из статей. Последовательность текстов — нисхождение от сверхчеловечества Ницше и дифирамбической древности к проблемам самым животрепещущим: к социальному статусу женщины, к выставкам новых художников и, наконец, к самому сокровенному — душе человека в её одиноком томлении по трансцендентному. Но, разумеется, композиция книги — лишь внешнее, декоративное (но художественно правомочное и стилистически точное!) применение философии, которая сама по себе движет глыбы пространства и времени.

Восхождение и нисхождение — это дыхание Мировой Души. Восхождение было присуще культуре европейской цивилизации, где оно достигло наивысшей точки развития в предельном обострении критической мысли и остром социальном индивидуализме. Вслед за этим, по слову Иванова, закономерным будет движение в обратную сторону — нисхождение — к органически устроенной общественной жизни и всенародному творчеству. И местом такого свершения станет Россия.

По этому поводу возмущались Мережковский и Франк, говоря о выдвигаемой Ивановым теории нисхождения как об опаснейшем заблуждении, призывающем к дикости и отсталости. Но Мережковский путал грубую медвежью шкуру России с её внутренней всемирно отзывчивой сущностью, которую в своей брезгливой салонно-помещичьей близорукости он не был готов замечать. Так же и Франк: похоже, он понял Иванова чересчур социально, забыв о том, что имеет дело с глубоким визионером и подлинным символистом. Оба они проиграли Иванову: будучи зоркими в частностях, они не смогли усмотреть большого хода истории.

В статье «Древний ужас», посвящённой знаменитому полотну Бакста, Иванов подмечает одну любопытную деталь: статуя «свирепого бранника», воинствующего полубога, стоящая средь древнего града, держит щит в правой руке, а меч — в левой. Сначала кажется, будто это художественная несуразность. Пожалуй, можно подумать, будто картина имитирует зеркало: зритель в изваянии древнего бога как бы видит своё собственное отражение, понимая тем самым, из каких таинственных бездн его сущность вброшена в наш суетный, исторически и мистически обусловленный мир. Иванов объясняет это ещё тоньше: это, де, «характерный симптом чисто-визионарных восприятий», и потому отнюдь не ошибка, но внутренне знаменательная черта.

Такой же странной, но важной чертой отмечена вся композиция книги «По звёздам». Девиз XVII века ‘per aspera ad astra‘ у Иванова как будто перевернулся и стал ‘per astra ad aspera‘: чрез звёзды — к терниям. Из башни — к читателю. Здесь тот же принцип «визионарного» обращения, что на картине: он причина «древнего ужаса», но он — залог связи времён. Происходящее в недрах искусства (на холсте или в книге) движется в сторону, противоположную тому направлению, в котором устремляется восприемник (зритель, читатель, русский народ). Нисхождение «здесь» соответствует восхождению «там». Но «здесь» и «там» не скованны местом и временем: их связывает сокровенное соответствие, непостижимое рациональному глазу. Вот то, чего Мережковский и Франк не умели увидеть.

Искусство в своей наивысшей метаморфозе переходит на новую стадию — келейную. Теперь художник творит в уединении и постоянном погружении вглубь, удаляясь от стремнины социального действия в свою неприступную башню. Но его творения теургичны: само их рождение способствует преображению человечества, его движению в сторону высшей гармонии. Келейное творчество — непременный элемент всемирного религиозного синтеза. Уединившемуся поэту не нужно работать на снижение слова. По убеждению Иванова, снижение поэтического языка — ненужная уступка той «черни», которая только выдаёт себя за народ. Творец нового слова восходит к мистическому сверхиндивидуализму, перебрасывает мост через пропасть окоченевшего социального индивидуализма и в танце мистического анархизма достигает соборности. Он «прозревает и благовествует сокровенную волю сущности», раскрывая для неё пути воплощения. В этом смысле нисхождение не есть «падение» или «обрушение», но: эманация — истечение от преизбытка, наделение собственным светом. Иванов предупреждает: «Прежде чем нисходить, мы должны укрепить в себе свет; прежде чем обращать в землю силу, — мы должны иметь эту силу». Но он сам — чародей, что укрылся на башне и шепчет со звёздами — уже обладает и силой и светом. Он готов к нисхождению и его производит: книгой как актом творения, как духом эпохи, схваченном в том самом слове, которое эпохе полностью соответствует — в музыкально-словесном беспокойном письме, которое то взмывает в высоты воображения, достигая мира идей, то срывается в тяжесть земли и холод надгробий.

В грандиозном нисходящем потоке, который порождает симфонически бурное и щедрое и слово Иванова, вся мудрость древности и вся красота, правдами и неправдами накопленная цивилизованным человечеством, устремляется с заоблачных и звёздномерцающих вершин прямо вниз — к одинокой страждущей душе, туда, где средь терниев страстей и заблуждений, на почве сокрушения и покаяния должно взойти божественное семя, обетованный плод которого — личный Христос.

Событие мистического единения с Богом — рождение в Боге — это алтарное таинство, весть о котором составляет саму сердцевину ивановской башни: оптический фокус, где сводится в точку хоровое действо великих космических сущностей, энергийно лучащихся из вечности прошлого в вечность грядущего и призванных к тайнодействию Ивановым-чародеем. Древняя Греция, Рим и Древняя Русь, Гомер, Ницше и Пушкин, теософия, анархизм, символизм — в сплетении сил, куда вовлекается всякий читающий книгу, является новая личность — уже не связка рефлексов и социальных причин, но: монада, в себе отражающая бесконечное многообразие мироздания и готовая приобщиться к высшей гармонии.

В чтении-хождении «По звёздам» время естественно замирает — приходит мысль-облегчение: нет никакой «современности». Есть то, что созрело для вечности, а есть то, что ещё нет. Второе мы называем «современным», требуя к нему повышенного внимания, носясь с ним повсюду и кружа себе голову до забвения: вечного. Но ему противостоящее вечное незабвенное — этот воистину сущий незримый остов всякого «вот» и «теперь». Не достигая его, мы обрекаем наше размякшее и скользкое «современное» на скоротечное угасание. Без своего вечного всякое прагматическое «сейчас» превращается в «ничто», всякое «современное» и «актуальное» — в бессмысленную и вздорную суету.

Самая простая человеческая потребность: внимательное единение с книгой — это уже бунт против постылой «современности». И решение принести «По звёздам» домой, установить эту книгу закладным камнем в своей крепости-библиотеке — это бунт против марширующего по планете бескультурия, агрессивно насаждаемого нам эрой высокоскоростных и безответственных технологий, в которой нет места ничему, кроме поверхностей и призрачных складок. Схождение с рельс современности: к трудному чтению книги — есть установление космической справедливости и восхождение к подлинной жизни, где не попран и тьмой не объят божественный свет, изливаемый вечностью.

Редактор Катерина Гребенщикова

Другая современная литература: chtivo.spb.ru

Ночь протянулась над морем второй волной. Последние искры заката плавно потухали в солёности холодной воды. Курился лёгкий молочно-сизый дым, спадающий, как широкая сеть с узкими кольцами, нещадно разорванными в нескольких местах. То была могучая воля маленькой зажатой рыбёшки. Из тумана с отчаянным хохотом выходили призраки потонувших моряков, счастливых в своей обречённости.

Тупой ржавой саблей махнул капитан разбойников. Ходят легенды, что в порыве хмельного безумия ему удалось усмирить целое море, отчего сердце его остыло и стало напоминать полированный камень, обросший острыми ракушками, а угольно-чёрная борода — кучу тёмно-зелёных морских водорослей с хищными отростками. Поёт весёлую корабельную песню бойкий юнга. Натабаченная хрипотца с каждым плеском волны слабо разлетается по всему берегу, но горе тому, кто её услышит. Ведь в штанах юнги ил, а вместо ботинок — тяжёлые шершавые камни.

Всё дальше и дальше выходит погибшая команда. Наконец, круглолицый кок пробивает последние склянки — время принимать бесплотную пищу, лишённую вкуса и радости.

На резкую линию берега выбралась усталая лодка. Даже плотно уткнувшись тупеньким носом в песок, она не переставала плавно раскачиваться, удручённая врождёнными привычками морской жизни. Лодку, сбивая огрубевшими руками кровавые занозы, торчащие, казалось, из самой черноты опустевшего неба, затаскивали три человека. Они отдувались, пыхтели, упираясь босыми ногами в зыбучую мокрую кашу, но пота не было. Он покоился только на выцветших рубахах, потерявших свой белёсый цвет в опытной строгости поздних сумерек, впитывался в прочную грубоватую ткань так крепко, что проходящий мимо земной человек невольно старался вобрать в опухший нос побольше воздуха. Вбирал. Медленно расходилась гармошка губ. Человек понимал — рядом прошёл рыбак. Наверняка — бесстрашный и бедный.

Они шли друг за другом. Втроём.

Волосы самого молодого охотника были жёсткими и кудрявыми. Цвета полуденного прилива, вбирающего песок. На берегу его ждала молодая невеста с тугими верёвками плетёных кос. На их бескрайних просторах затерялся желтоватый цветок с большими глазами, и нередко вместе с ним терялась ловкая рыбацкая рука. Со свидания он шёл прямо в свою маленькую крепко сбитую лачугу, где старуха-мать ждала с горячей лепёшкой и беззубо гадала по звёздам.

Рыбак посередине впитал лицом каждый пройденный горизонт. Они крепко врастали линиями в лоб и щёки, забираясь прожорливыми крючками под весёлые глаза. Те давно сузились от разъедающей соли и выжигающего солнца. Рыбак носил мохнатые усы и постоянно курил ужасно крепкую пробирающую цигарку.

Ночь в третий раз прокричала: «Земля!»

И стало темно.

Третий пассажир лодки был стар и сед, как строгие горные гряды, глядящие откуда-то издалека, со стороны берега. Его лохматые снежные патлы сбивались в такие же густые непроходимые брови и бороду. Он страшно горбился, вечно молчал, но был самым сильным и смелым членом команды. Старик мечтал покорить все течения, переплыть океаны и зажать Солнце голой морщинистой ладонью. Оно будет резво барахтаться, как рыбёшка, в цепкой красновато-смуглой руке, на которой давно уже не хватает пары толстеньких кротких пальцев. Но рыбак его не выпустит. Тогда в мире наступит тишина и покой, люди будут вечно спать в своих лачугах, и никому больше не придётся предлагать и без того бесценную жизнь безразличному взору холодного моря.

Кто знает, как близко старик подошёл к своей цели…

Усатый рыбак, выплюнув жёваную цигарку, достал откуда-то пузырёк с вязкой бурой жидкостью, вместившей вдруг бледнолицую Луну. Он приложился к ней обветренными губами с мягкими впадинами от острых зубов, опрокинул. Предложил сначала старику, затем — молодому. Первый, благодарно кивнув, отпил. Второй повертел красивой головой и пить не стал. Зачем пить всякую вязкую дрянь, ведь есть красное вино и такие ароматные лепёшки…

Ночь пробил треском лохматый костёр. Язычки прыгали долго и высоко. Рыбаки сидели, поджав ноги, обсуждали тяготы прожитого дня, различные превратности судьбы и, разумеется, девушек. Юноша сидел, опираясь о загорелую руку со слипшимися волосками и собирал взглядом звёзды, приоткрыв рот, совсем как мать.

Конечно, рыба большей частью шла на продажу. Но мужчины могли себе позволить немного расслабиться, ведь привычной родимой качки больше нет под ногами.

Вместе с невидимыми волнами плескался дружеский смех.

Волны с полсотни раз ударились о липкий песок.

Рыбаки поднялись, пересчитали улов и направились по домам. Предстоял трудный день сбыта удачной наживы.

Если бы они заметили, что их удаляющиеся грубые пятки сопровождает пара мутных плоских глаз с красновато-белой плёночкой, то, наверное, похолодели бы и зареклись никогда больше не выходить в море. А если бы и вышли, то прислушивались бы к каждому плеску, ведь любая струйка солоноватой воды может оказаться предательской.

Глаза были действительно страшными. И не какой-нибудь хищной жестокостью и кровавой жаждой, как глаза голодной акулы. И не продажным блеском медяков, как у жадных торгашей. Эти глаза были пустыми. Совершенно пустыми, как может быть пусто море в ночной безлунный час. Как безмерно пуста глубина, на которую рано или поздно уходят слабые и невезучие.

Когда рыбаки окончательно ушли, на берег вышло странное безобразное существо. С виду оно напоминало человека, однако с какими-то странными полукруглыми наростами на локтях и скрюченной спине. Подойти поближе — тело чудовища покрыто мелкой блестящей чешуёй. На ней — редкие островки уцелевших тряпок. Оно не дышало, а издавало странные хрипы, содрогаясь всем телом.

Но самое страшное — глаза. Пустые глаза.

Тварь медленно, слегка хромая, подошла к потухшему костру и взяла дотлевающий уголь перепончатыми лапами, в которых смутно угадывались когтистые пальцы. От угля слабо ветвился задумчивый пар. Она держала его на вытянутых конечностях, долго рассматривала и беззвучно открывала-закрывала рот. Потом сипло выдавила смутные звуки: «Холодно, как же ужасно холодно, мама».

«Холодно, как же ужасно холодно, мама», — повторяло существо само себе. Смысл этих слов оно давно уже потеряло и глупо твердило их, как умирающие безбожники твердят заученную в детстве молитву. Или же как дети неуверенно играют недавно подобранным выражением с родительского стола.

Холодно, ужасно холодно, мама…

А от костра подавно ничего не осталось.

Ночь уже бодро подходила к концу, как подходит к концу любое затмение. Подходила, чтобы уступить место теплу, солнечному свету и людям. А тварь всё стояла, и только лиловато-пурпурные наросты изредка резко дёргались, как бы догадываясь, что днём берег принадлежит земным обитателям. Полноценному человеку.

Как только на горизонте открылся тонкий свежий порез и со стороны деревни понеслись первые голоса, существо испуганно шмыгнуло в воду, в свое вечное безжалостное царство холода, чтобы каждую ночь снова приходить на берег и преследовать пустыми мутными глазами безвозвратно потерянное счастье.

Волны, захлёбываясь жемчужно-рассыпчатой пеной, ударялись о гладкий песок.

Холодно, ужасно холодно, мама…

Редактор Анна Волкова

Корректор Дарья Ягрова

Другая современная литература: chtivo.spb.ru

00.00.0000
00:00

Однажды я шёл мимо монастыря и подумал: о, это монастырь. То есть я шёл по городу, по самой обычной, в принципе, улице, и тут смотрю: монастырь. Дело в том, что у нас прямо в городе есть монастырь, вот почему ты можешь идти по самой обычной, в принципе, улице, посмотреть вокруг и обратить внимание, что — монастырь. Древний, белокаменный. Я иду по городу, по самой обычной, в принципе, улице, по ней ещё машины ездят и люди идут, и вдруг — монастырь. Можно, например, подумать: это сколько же он здесь стоит? Стоит он — сколько уже? Но лучше не думать, лучше просто: идёшь по городу, по самой обычной, в принципе, улице, вдруг смотришь: монастырь. На улице темнеет, птицы поют вечерние, а тут — монастырь: белый, каменный — белокаменный. Люди идут, например, домой с работы, потому что откуда же им ещё идти? — а тут стоит — монастырь. Я подумал: а кто там, в монастыре, живёт? Давайте подумаем. Кто в монастыре живёт? В монастыре живут — монахи, они живут там — сколько уже? То есть: я иду по городу, по самой обычной, в принципе, улице, а мимо меня в монастыре живут монахи. Вокруг — машины едут, люди идут домой с работы, потому что откуда же им ещё идти? — а тут — монастырь, а в монастыре живут — монахи — сколько уже? Монахи не идут домой с работы, потому что у них и дом и работа — монастырь, и они живут тут — сколько уже? Я иду по городу, по самой обычной, в принципе, улице — сколько уже? В общем, я решил, что это удивительно: у них и дом и работа тут: они надевают специальную одежду, берут в руки специальные вещи и делают свою работу, даже когда я иду по городу, по самой обычной, в принципе, улице, где машины едут и люди идут с работы, потому что откуда же им ещё идти? Люди идут, машины едут, а монахи надевают специальную одежду, берут в руки специальные вещи — и делают специальные дела: например, один берёт в руку специальную вещь, кладёт в неё специальное вещество — и пускает специальный дым, а остальные — и эти, которые в специальной одежде монахов, и те, в повседневной форме агентов, — поют специальные песни и кланяются. Или: идёшь, бывает, по городу, по самой обычной, в принципе, улице, а мимо тебя стоит монастырь, а ты думаешь, что сегодня, наверное, какой-то особенный день, специальный день, потому что уже вечер, и снег, и ветер, и ты идёшь мимо монастыря и видишь, что день какой-то особенный, точнее, вечер, потому что особенно много сегодня их собралось у монастыря — этих, в повседневной форме агентов, то есть: монахи живут в монастыре — сколько уже? — а эти не живут, эти приходят сюда из своих квартир, куда они возвращаются вечером с работы, потому что откуда же им ещё возвращаться? И вот те, которые в специальной одежде монахов, они живут здесь — сколько уже? — поэтому они хорошо всё знают, как и что делать, а эти, те, которые в повседневной форме агентов, они приходят сюда отовсюду, и сегодня их особенно много, потому что, наверное, сегодня какой-то особенный день, точнее — вечер. А эти, в специальной одежде монахов, они живут здесь — сколько уже? — и они хорошо знают, как им что делать, потому что у них и дом и работа — монастырь, они каждый день всё это делают, то есть: когда ты идёшь по городу, по самой обычной, в принципе, улице, а мимо тебя стоит монастырь, а в нём живут монахи — сколько уже? — они каждый день надевают специальную одежду, берут в руки специальные вещи, поют специальные песни и совершают специальные телодвижения, а сегодня такой особенный день, вернее, особенный вечер — вот почему пришли все эти, в повседневной форме агентов, и я решил: раз уж сегодня такой особенный день, специальный день, точнее, вечер, я тоже зайду в монастырь, потому что мне вдруг стало интересно: зачем это они — те, в специальной одежде монахов, — живут здесь — сколько уже? — и всё время делают что-то специальное, носят специальную одежду, поют специальные песни — то есть: они живут здесь — сколько уже? — и всё это время они, то есть: я иду по городу, по самой обычной, в принципе, улице, по которой люди едут с работы, потому что — даже в какой-нибудь другой день, не особенный, в самый обычный день, вообще: иду по улице, мимо меня в монастыре живут монахи, и они живут здесь — сколько уже? — у них не бывает обычных дней, у них все дни — специальные, даже когда люди едут домой с работы, потому что откуда же им ещё ехать, потому что я, кажется, уже говорил: у нас прямо в городе есть монастырь, по самой обычной, в принципе, улице, и вот сегодня, именно сегодня я решил: раз уж их тут так много, то есть этих, в повседневной форме агентов, то и я зайду в монастырь тоже, потому что я тоже, потому что мне стало интересно: они живут здесь — те, в специальной, — и всё знают, как им что делать, поэтому так называется: монастырь. Мне стало интересно, и я зашёл посмотреть. И когда я вошёл внутрь, сразу услышал все эти специальные песни: их пели специальные люди, но голоса летели отовсюду, от стен, потому что стены были специальные; я услышал, как они поют, чтобы я что-то понял, а я не понял, а те, в специальной одежде монахов, они делали специальные жесты, и те, в повседневной форме агентов, делали то же. Я ходил там, не привлекая к себе внимания, смотрел на специальные картины, толкался среди специальных людей, потому что эти, те, что в повседневной форме агентов, — они тут тоже стали специальными: кто-то платочек надел, кто-то просто лицо такое, бороду, выражение — они все стояли, пели специальные песни, двигались специально, а я начал думать: что же у них такое произошло, почему они сегодня такие особенно специальные? Ведь они пели специальные песни, носили специальные вещи, совершали специальные жесты, они делали всё это с таким видом, что мне сразу стало ясно: они делают это специально! Мне было интересно, они делали специальные вещи, и я ходил, смотрел, слушал — я понял: сегодня такой особенный день, точнее, вечер, потому что у них у всех что-то произошло. В один момент, продолжая делать всё это своё специальное, они все вдруг очень обрадовались, а я не понял, почему все так вдруг обрадовались, так специально и так одновременно — но я понял: сегодня такой особенный день, потому что у них что-то произошло, случилось что-то. Я подошёл к одной случайной (специальной) бабушке в платочке и вязаной кофте, спросил: а что, скажите, что у вас произошло? Она посмотрела на меня так радостно, так специально, то есть: посмотрела на меня и говорит: Бог родился! А я говорю: где же Он? — потому что я ходил там, смотрел на специальные картины, вещи, одежду, людей, жесты, стены, песни, дым — и я не видел, не слышал, поэтому я у неё спросил: где же Он? А она посмотрела на меня так радостно и специально, так радостно и так специально, глазами-лютиками смотрит и говорит: везде! То есть — говорит — везде! Тогда мне сразу стало понятно, почему они все такие специальные и почему такой особенный день, точнее, вечер, а ещё тот, этот, в специальной одежде монаха, сказал специальные слова: елицы оглашеннии, изыдите! И я тогда сразу решил: пойду, пожалуй. Пусть они тут себе радуются, ведь у них сегодня такой особенный день, специальный, точнее, вечер — а я ушёл из монастыря, я вышел в город, на самую обычную, в принципе, улицу, по которой уже рассвело. У меня за спиной стали бить в колокола — дин-дон — а я смотрел на дома, у которых снег лежал на крышах, на небо с воронами, на собак, на столбы, на дороги, на деревья, на дворника, на лошадку и мужичка, на флаг, на мусорные баки и на сугроб с жёлтыми пятнами. Солнце отражалось в окнах, и в воздухе порхал пакет. Бабушка сказала, что всё это — Бог. Я стал смотреть изо всех сил, чтобы увидеть, и я увидел: вокруг не было никакого Бога. Вокруг была

— россия.

Роман-ритуал «россия» вышел в издательстве Чтиво в 2023 году. Читайте демо-версию и загружайте полную версию на официальной странице книги.

Прежде я много ездил по своей работе. Можно сказать, я совершил путешествие длиной в жизнь. Почти.

В очень давние времена в моей Америке я ездил из города в город, покидая один и прибывая в другой, предлагая образцы новых зонтиков. Новых и старых.

Если вы думаете, что люди стремятся к новому, то вы ошибаетесь. Люди ищут своё. И в прошлом, и в будущем. Скажете, глупо искать добра от добра? Ха! Школьное заблуждение № 17, как говорила моя мама. Дело не в добре и добре. И не во зле и зле. Люди ищут всегда. Но только своё. Не секонд-хенд.

Я изучал и запоминал метеосводку каждый день. Дождь — часть моей работы. Даже не так. Продажа зонтиков — часть. Ждать дождь и стоять под ним — вот была моя работа.

Я ждал дождя.

И, дождавшись, стучался или звонил в дверь. Дверь открывалась. Я жизнерадостно улыбался под новым открытым зонтом, я был сухой и чудесный под проливным или моросящим дождём. Под самым холодным, самым стылым в мире дождём. Над тем домом, над моей головой, над полями вокруг нас.

— Кто там? — спрашивали из-за двери. Почти всегда. Я был чужой.

И сверху вниз сквозь меня лилась холодная вода.

— Кто там? — спрашивали они. Я был за дверью, я был вне их мира.

Но вот дверь открывалась, и я восклицал: «Привеет! Ну как ваши дела? И как вы думаете, отчего мне так весело?»

Я ненавидел дождь. Он был моей должностью.

Я ненавидел свою работу.

Она не приносила достаточно средств, чтобы накопить на собственный дом, где всегда было бы сухо. Самый маленький. Где не надо будет раскрывать над головой новый проклятый зонт. Где навсегда можно было бы забыть про дождь.

Моего заработка хватало на еду, бензин и мотели. Ничего сверх. Не было денег даже на то, чтобы купить календарь для поездок, где нужно помечать города — из какого ты выехал и в какой направляешься на следующий день. Этот календарь, самый дешёвый, покупала мне администрация моей фирмы.

Я работал на них продавцом зонтиков.

Я шёл от двери до двери.

Я был бродячим торговцем, мелким коммивояжёром.

Я был скитальцем.

Сейчас мне под шестьдесят.

Я живу в Швеции, в маленькой рыбачьей деревушке, на берегу огромной холодной воды. У меня свой небольшой коттедж, сухой и тёплый, и очень уютный.

И я точно помню день, когда, наконец, начал откладывать на него. В старом перекидном календаре он обведён красным карандашом. Календарь висит на стене, у входной двери.

Каждый раз, когда я собираюсь выйти, я смотрю на календарный лист, на маленький красный кружок. Он раскрыт на одном месяце. Этот месяц давно в прошлом. Этот год давно в прошлом. Я никогда не переворачиваю лист. И не выбрасываю этот календарь. Пока он висит, я знаю, Она со мной, Она где-то рядом, совсем близко.

В тот день, 27 лет, 4 месяца и 5 дней назад я вёл машину по глухой сельской дороге, штат Алабама.

Дождя не было несколько недель. Было душно и жарко. Машина была пыльной и грязной. Кондиционер отказался делать свою работу три дня назад. Моё мнение по этому поводу, естественно, никого не интересовало, включая кондиционер.

Чемодан с зонтами всех типов и размеров, громадный и тяжеленный, как сейф, невозмутимо проминал всё заднее сиденье.

Я ненавидел штат Алабама, его дикие земли, его жителей и обитателей, двуногих в первую очередь. Я ненавидел свою машину. Я ненавидел зонты и зонтики. Большие, средние и маленькие. Складные дважды и трижды.

Я ненавидел зонты-трости. Они никому не были нужны. Я никому не был нужен. Моя жизнь никому не была нужна. Мне было уже больше сорока, и моя жизнь никому не была нужна.

Но в моей никому не нужной жизни надо было помыть машину, чтобы не отпугивать потенциальных покупателей. Их не водилось в природе Алабамы, но машину надо было помыть. Платить за мойку придётся самому, из своего тощего кармана. Машину мог вымыть дождь. Тем более что местный комментатор горячо и ежедневно уверял все Соединённые Штаты, что страшный ливень накроет всю Алабаму не позднее завтрашнего дня.

Но, несмотря на его публичные клятвы, дождь откладывался каждый день в течение трёх последних недель. Комментатор был родом из Алабамы. И он был самой большой сволочью в Алабаме, я в этом не сомневался.

Бензин был почти на нуле, когда я въехал в маленький городок, такой же сухой и пыльный, как и дорога к нему, как и вся Алабама. На тротуаре почти сразу я увидел девушку. Она шла навстречу мне с поднятой рукой. Вернее, она шла из города, но в тот момент я не придал этому значения.

Я притормозил.

Здесь почти все ходят в комбинезонах, в лучшем случае — в джинсах, но эта была в широкой тёмно-синей юбке и лёгкой белой блузке.

Через плечо, наискосок, крошечная дамская сумочка, старомодная, диковинная.

Мелькнуло что-то…

То, что я видел, наверное, раньше каждый день. Давно? Или нет…

Я вспомнил, что так одевались девушки, ровесницы моей матери. Невероятный наряд для этих мест! Я родом из Филадельфии, я вам не говорил? Океанский бриз, синий и белый, вошёл в мою кровь.

В такой сухой жаркий день (будто в Алабаме бывают другие) ей, этой девушке, очень подошёл бы зонтик от солнца. Кружевной, белый. Такой у меня тоже был, в моём проклятом чемодане. «Пока весь не продашь, можешь не возвращаться», — ласково напутствовал меня босс.

Всего один такой зонтик, страшно дорогущий. Верх выполнен из кружевного льна. Буковая витая трость. Гордость моей коллекции. Здешним домохозяйкам он как корове седло. Итальянцы их называют парасолино. Зонтики, разумеется, не домохозяек.

Зонты — единственная в этом мире штука, в которой я разбираюсь.

Я притормозил.

— Добрый день, сэр, — приветливо сказала она. — Вы не подвезёте меня на ближайшую бензоколонку? Я собираюсь в путешествие, и мне надо купить кое-что в дорогу. И ещё дорожную аптечку. Но так случилось, что в местном супермаркете я её не нашла.
— С удовольствием, мэм! — откликнулся я, — Я как раз туда направляюсь. Вы просто угадали мои намерения! Как вы это сделали? — весело добавил я.
— Это было не так трудно, — негромко ответила она и улыбнулась. У неё была чудесная улыбка. Ещё у неё были бело-золотистые волосы. Не седые, не травленные перекисью, не крашеная платина, а именно белые.

Как молоко. Как её кожа. Как белый платок, прошитый золотыми нитками. И спокойные тёмно-серые глаза. Очень красивые. И очень спокойные. Никакой косметики. Точно не домохозяйка.

В своей неприкаянной жизни я перевидал домохозяек больше, чем вы деревьев. И она явно была не из Алабамы. Туристка? Пешая? Откуда-нибудь с севера? Из Канады что ли? Что делать иностранцу в середине лета в Алабаме? Восторгаться фермерскими угодьями?

Мы подъехали к бензоколонке, при каждой есть магазинчик, где продают всё. Но в этом дорожные аптечки не продавались. Невероятное, фантастическое везение! Я очень не хотел расставаться с моей попутчицей и предложил доехать до другой бензоколонки.

Я знал этот проклятый городок наизусть. В нём было 2500 жителей, и столько же собак и кошек. И ещё 3 супермаркета, 12 кинотеатров и баров. И одна закрытая церковь.

Сверху вниз лил раскалённый полдень. Снизу лежал досуха выжатый городок. Все смотрели фильмы в тёмных залах с кондиционером и пили в барах прохладные коктейли, холодное пиво и ледяной виски.

И ещё в этом городке было две бензоколонки. Одна на южной окраине городка, вторая — на северной. Чтобы достигнуть второй, нужно было проехать городок насквозь. По центральной осевой улице это заняло бы пять минут, может чуть больше.

Я поехал по дуге, вокруг. На это уйдёт 13-15 минут, но я не хотел расставаться с моей попутчицей. Да и куда мне было торопиться?

Всю дорогу мы молчали. Что такое четверть часа? Мне, по крайней мере, говорить не хотелось. Совсем. Я чертовски устал и мечтал только о том, как приму душ в мотеле. Мне не хотелось разговаривать и не хотелось с ней расставаться. Такие вещи случаются.

Городок действительно невелик. Прямо впереди я уже увидал вторую бензоколонку, как вдруг она спросила.

— Вы пилигрим?
— Мэм, простите?
— Вы странник, скиталец?
— Вполне можно так сказать, мэм. Вполне можно, — я глубоко вздохнул.
— А что вы продаёте? — помолчав, тихо спросила она.
— Зонтики, мэм! — бодро отрапортовал я и попытался улыбнуться. У меня не получилось.

Она надолго замолчала. Но я видел, что это не просто вежливое молчание.

— В вашей работе нужен хороший дождь, — мягко заметила она со своей чудесной улыбкой.
— Вы, несомненно, правы, мэм. — грустно кивнул я. — Но дождя, к сожалению, недостаточно. Для моей работы нужны покупатели. Они мне нужны, мэм, очень нужны, но…

Она рассмеялась. У неё был чудесный тихий смех. Как будто капли дождя летят по ветру и бьются в серебряные колокольчики. Неплохо? Поэтому я и продаю зонтики. Потому что больше ничего не умею. Только довольно складно подбирать слова, и кивать покупателям, предлагая им эти чёртовы зонтики, о которых знаю всё.

О зонтиках, разумеется. Не о покупателях.

Вообще, позже вспоминая детали той встречи, я понял, что она всё время говорила тихо. Очень тихо. Но её голос был отчётливо слышен в моих ушах, несмотря на шум мотора, как будто я слушал радиопередачу в наушниках, а она только открывала рот.

И ещё у неё был необычный акцент. Она непостижно растягивала слова. Каждое слово. Плавно, едва-едва. Непостижно, вместо непостижимо. Так говорила моя мать, у неё были больные лёгкие, и каждое слово она сокращала, обрезала. Она экономила лёгкие, понимаете?

После школы я мыл машины, развозил почту, подрабатывал официантом.

Что может сделать бедный подросток для больной матери? Филадельфия удлинила ей жизнь на 11 лет. Но они тоже прошли. Но Алабама убила бы мою мать за год.

Похоронив её, я уехал в Нью-Йорк, который, пережевав меня наполовину, выплюнул на дорогу. Вы извините, что я отвлёкся. Я бродячий торговец, и покончим на этом.

Вторая бензоколонка неотвратимо приблизилась. Я затормозил. Мы приехали.

— Вы могли бы подождать меня минутку, пожалуйста? — спросила моя попутчица.
— Разумеется! — обрадовался я.

Она кивнула мне с чуть виноватой улыбкой, вышла из машины, и направилась к магазинчику.

Я с ненавистью посмотрел в сторону мойки. Ворота раскрыты. Около них красовалась вывеска. Там было написано, сколько стоит помыть машину, почистить коврики, заменить масло, протереть стёкла, проверить неисправный кондиционер. И так до бесконечности.

Зачем его проверять, если он неисправен? Идиоты! Кто так пишет? Законченные идиоты со своим бесконечным списком идиотско-алабамских услуг!

Если я за это всё заплачу, моих оставшихся денег не хватит на мотель и ужин. Если я только помою машину, мне не хватит на ужин.

А если мне ещё починят кондиционер — вообще ни на что не хватит! И я буду ночевать голодным в машине.

И тогда я выбрал мотель и ужин! Провались эта проклятая Алабама вместе со своим проклятым климатом. Я выбрал!

Я решил купить колбасок в супермаркете, много вкусных колбасок и упаковку холодного пива, сложить костёр из зонтиков на заднем дворе мотеля и приготовить лучший ужин в своей жизни. Вот что я решил! Упаковка? Ха! Две упаковки самого холодного в мире пива! Чёрт меня подери. И банку Гиннеса в придачу. В качестве бонуса! Я выбрал!

И только в этот момент я заметил, что она стоит возле машины. Когда она успела всё это купить и подойти? Но этому я удивился не в тот момент, а потом, уже на дороге, когда догонял её. Двумя руками в обнимку она держала большой пакет. Я торопливо вышел из машины, обошёл её и открыл ей правую дверцу.

Она благодарно кивнула, и положила пакет на сиденье. Но садиться не стала. Открыла свою диковинную сумочку и начала в ней что-то искать.

— Вы не поедете, мэм? — огорчённо спросил я. — Но что вы ищете? Пожалуйста, не надо денег. Поверьте, я с большим удовольствием вас подвёз.
— Вот. — Сказала она и протянула мне синюю карточку. — Я владею сетью мобильных автомоек по всему побережью. И на всём континенте. Владею и управляю. Работа сложная и ответственная, почти всё приходится делать самой. Если вы позвоните по этому телефону, вам помоют машину в любом месте, где вам это будет нужно. Не беспокойтесь, это будет бесплатно. Возьмите. Пожалуйста!

И она протянула мне карточку.

— Бесплатно? Но почему?!! — удивился я.
— Потому что вы ВЫБРАЛИ, — тихо улыбнулась она.

Я взял карточку.

Синяя, с белым ободком. И на секунду коснулся её руки. Стоял треклятый алабамский полдень. Солнце палило, как костёр в трёх футах от тебя. Её рука была тонка и прохладна.

Я осторожно пожал плечами.

— Мобильные автомойки? Никогда не слышал о таких, мэм.

Честно говоря, я ей не поверил, но в тот момент это было неважно. Я не хотел её обижать, вот что было важно. Я был благодарен ей за тёплые, приветливые слова, хотя она и не купила у меня ни одного зонта.

Она прощально подняла руку. И пошла от машины.

— Мэм! — крикнул я. — Вы забыли пакет!

Она отошла уже далеко, когда обернулась, и в последний раз в своей жизни я услышал её тихий серебристый смех рядом со мной, в своих ушах. Как будто она обняла меня и тихо рассмеялась мне на ухо. Если мужчина встречает в жизни такую женщину, значит ему в этой жизни уже повезло.

— Это ваш ужин, — крикнула она. Тихо и отчётливо. Если вообще можно крикнуть тихо. Как она это делала?

Я наклонился к сиденью и открыл пакет. Там были свёрток с колбасками, хлеб и две упаковки пива. Шотландский Гиннес. Моё любимое. Страшно дорогое. Я не могу себе это позволить. Я пью его раз в год.

И что-то плоское, завёрнутое в тонко шуршащую подарочную бумагу, белую в тонкую синюю полоску. Я развернул.

Роскошный перекидной календарь с береговыми видами Швеции. Я знал, что Швеция где-то в Европе. Календарь был на этот год и раскрыт на листе этого месяца. Сегодняшний день был обведён красным кружком. Над числами нависал пустынный, обрывистый берег.

Я вгляделся в изображение. И коснулся его.

Мелованная бумага, отличная полиграфия. Рваные облака, на белом, волнистом песке от них быстрые пятнистые тени. Ветрено. Обломки огромных мокрых коряг, кучки водорослей, белая ноздреватая пена, синяя живая вода. Ветер шевелит водоросли и рябит воду в прозрачных лужицах с песчаным волнистым дном. Из кучки водорослей вдруг выполз маленький крабик и быстро заковылял к воде.

Что тут сказать?

Я выпрямился, и оглянулся. Её нигде не было видно. Я сел в машину и погнал из города. На север. Я знал, что ехать нужно из города. Ей не был нужен город. Я гнал на пределе.

Я что-то смутно начал понимать. Нет, это не было постижением того, кем она была. Или кем был я. Или что такое Алабама. И зачем её разместили в Америке. Нет!

Просто в залобье непреложно сверкало. То, что происходит сейчас — происходит первый и последний раз в жизни. Я знаю, это глупо звучит, но именно так и было — непреложно сверкало!

Я увидал её уже в миле от города. Она быстро шла по противоположному краю дороги. Я резко затормозил.

— Мэм! — отчаянно крикнул я. И не услышал себя, голос пропал, я охрип.

Она оглянулась, продолжая идти. И приветливо помахала мне рукой.

— Не стоило меня догонять! — весело крикнула она у меня в ушах.

Я вылез из машины и торопливо пошёл за ней. И догнал.

— Мэм! — хрипло прошептал я. — Можно предложить вам зонтик от солнца?
— Но мне не жарко, — мягко возразила она, продолжая идти.
— Это подарок, мэм. — Я сглотнул. Слюны не было. Горло было, как наждак. — Примите, пожалуйста…

Я шёл рядом и смотрел на неё. С надеждой? С отчаянием? Это не совсем те слова. Совсем не те. Не каждый день можно изменить жизнь. Она не отвечала. Молчит. Шла и молчала. Почему?

Палило солнце. Меня била дрожь, но я знал, если она примет зонтик, моя жизнь переменится. Знал это непреложно.

Но она молчала. Почему?! Господи, если ты есть…

— Хорошо, — весело кивнула она и остановилась, — тащите эту гордость вашей коллекции. Только побыстрее. Пожалуйста. У меня крайне мало времени, я опаздываю, простите.

Я бросился к машине, рванул заднюю дверцу. По моей шее стекал ледяной пот. Происходило что-то непостижное в моей жизни. Что-то неимоверное. Самое важное. САМОЕ. Единственный раз! В единственной жизни!

Лихорадочно я перевернул и вывалил из этого треклятого тяжеленного чемодана всё его содержимое на сиденье машины.

Солидные английские зонты-трости тяжело покатились на пол. За ними запрыгали дамские складные модели. Он должен быть на самом дне, в плотной плоской бархатной картонке!

Вот он!

Крышку долой!

Красиво, аккуратно обёрнутый в тонкую шуршащую бумагу, белую с тонкими золотисто-синими полосками. Я торопливо её развернул. Скорее!

Я сжал зонтик, выбрался из машины и побежал к ней. Она смотрела на часы.

— Вот! — выдохнул я, и протянул ей зонтик.

Она приняла и осторожно его раскрыла. Лёгкая, невесомая, почти прозрачная тень упала ей на лицо. Сколько детского изумления было в её серьёзных серых глазах!

— А коробка! — спохватился я и бросился назад, к машине. Цапнул коробку, выпрямился, оглянулся.

Её на дороге не было. Никого не было. На сто миль в любую сторону. Тишина объяла меня.

Столб тишины от дорожной пыли до невесомого неба. Я не подозревал, что небо начинается у земли. Теперь я это знал.

Я стоял в центре этого столба, на самом его дне. И, не мигая, смотрел верх. Там сгущались и темнели облака. На моё лицо наползла серая, прохладная тень. Не могу передать, что я ощутил. Там, на безлюдной дороге, посреди безбрежных полей Алабамы.

Что мне оставалось? Я погнал в город, на бензоколонку.

У дверей магазинчика висел телефон. Я подбежал и лихорадочно набрал номер, указанный на карточке. Думаете, я хотел помыть машину? Чёрта с два! Я хотел узнать её имя, увидеть её ещё. Снова! Хотя бы раз!

Щёлкнул и провалился никель. Девушка с мягким говором, таким же, как у моей попутчицы, чуть растягивая слова, странно спросила. Где именно я хотел бы увидеть свою машину помытой?

— Где угодно! — закричал я. Думая, что кричу. На самом деле я хрипел. Но девушка поняла.
— Ваш заказ принят, — услышал я.

И сверху обрушился ливень. Раскат грома! Ещё! Вспышка ближе. Ещё ближе!! Вокруг всё стало серым. И потемнело.

И тёмное почернело, словно выключили над Алабамой свет. Снова сверкнула молния, ещё! Сверху, там, где должно быть небо, сверкало, как на дискотеке.

Хотя дискотек тогда ещё не придумали. Белое, чёрное, синее! Удары крушили и оглушали землю, кто-то сверху швырял нам тысячи жестяных вёдер, и те катились по земле, и громыхали, лилась небесная вода, дрожали крыши домов.

Я отошёл от телефона, задрал голову и распахнул руки. Дрожала и пела моя душа. Я пил этот ливень, пока этот мир хлопали по плечу.

Гроза утихала и вдруг выглянуло солнце. Над Алабамой включили свет. Городок вспыхнул промытыми окнами. Моя машина сверкала. Что я могу ещё рассказать? Я даже не спросил, как её зовут.

Через пару дней я бросил свою работу. Открыл метео-агентство «Парасоль». Агентство исследует дождевые осадки. Так написано в уставных документах. Если кто-то захочет их посмотреть.

Потом связался с киношниками. Если нужны осадки в нужном месте в нужный съёмочный день, обращались в «Парасоль». Например, в час дня в Большом Колорадском Каньоне, где один дождь выпадает раз в 17 лет.

Заказы я брал нечасто. Не стоит каждый день поливать пустыню. Я не шиковал, никаких особняков, лимузинов, рекламы. Я был осторожен, знал, что такое жить в грязной машине.

Потом понял, что пора. И продал «Парасоль» киностудии, где за мной оставили должность главного консультанта. Когда им где-то нужен дождь, звонят прямо сюда, в Швецию, в эту деревушку. На всю деревушку один телефон. В местном баре. Она же гостиница. Она же почта.

Прибегает соседский мальчишка и зовёт меня. Его зовут Линн. Иногда мы вместе рыбачим. Мы здорово с ним ладим, на него можно положиться. Они живут вдвоём с матерью, живут дружно. Он единственный её помощник. Её надежда и гордость. А я понемногу учу его английскому языку. Толковый мальчишка. Надёжный, опрятный.

Иногда в ясные дни я хожу на берег. Сажусь на корягу и гляжу на рваные облака, на белый, мокрый, плотный, волнистый песок.

И вспоминаю прокалённый полднем городок посреди Алабамы и нездешнюю девушку на его окраине, в белой блузке и синей юбке, с поднятой рукой. Потом темнеет, становится прохладно, потом совсем холодно, значит пора домой.

Прибежал Линн. Звонят из Калифорнии, снова киношникам где-то нужен дождь.

«Где именно, Линн? Ты всё верно записал? По-английски? Молодчина!»

Я прихожу в бар, и достаю ту синюю карточку. И набираю номер. Мне почти шестьдесят, но всё та же девушка, чуть растягивая слова, вежливо спрашивает, где бы я сегодня хотел увидеть свою машину помытой.

И я отвечаю ей где.

Да! На карточке номер густо зачёркнут. Я зачеркнул его чёрным маркером, когда продал «Парасоль» киностудии. Чтобы не попал в чужие руки. Никогда. Номер я помню наизусть. Буду помирать, скажу Линну.

Я знаю, она бы это одобрила. Я знаю, она где-то рядом.

Редактор Никита Барков

Другая современная литература: chtivo.spb.ru

I

Приятное в жизни переплетается с неприятным. Приятно быть учеником первого класса, — это создает известное положение в свете. Но и в жизни ученика первого класса случаются неприятности.

Рассвело. Заходили, заговорили. Шура проснулся, и первое его ощущение было то, что на нём что-то рвётся. Это было неприятно. Что-то комкается под боком, — и потом возникло более отчётливое представление разорванной и скомканной рубашки. Под мышками разорвалось, и чувствуется, что прореха почти до самого низа.

Шуре стало досадно. Он вспомнил, что ещё вчера говорил маме:

— Мама, дай мне чистую рубашку; у этой рубашки прорешка под мышками.

А мама ответила:

— Завтра ещё поноси, Шурочка.

Шура поморщился, как любил это делать, когда что было не по нём, и сказал досадливо:

— Мама, да она завтра совсем разорвётся. Что ж, мне оборванцем ходить!

Но мама, не отрываясь от работы, — и охота ей самой всё шить! – сказала недовольным голосом:

— Отстань, Шурка, не до тебя, некогда мне. Моду какую завёл приставать к матери! Сказано, завтра вечером переменишь. Шалил бы меньше, вот и одежда была бы целее. На тебе горит, — не напасёшься.

Шура же был совсем не шалун. Он заворчал:

— Как ещё поменьше шалить? Меньше нельзя. Я совсем мало шалю. Только если и шалю, так уж самое, самое необходимое, без чего никак нельзя.

Так мама и не дала рубашки. Ну вот, что же вышло! Рубашка разорвалась до самого подола. Теперь её бросить надо. Вот какая нерасчётливая мама!

Было слышно за стеной, как мама проворно ходила, торопясь выбраться из дому.

Шура вспомнил, что у мамы есть хорошая практика, — такая, на которую надо ходить долго и за которую дадут много денег. Это, конечно, хорошо, — но вот сейчас мама уйдёт, и Шуре придётся отправляться в рваной рубашке, — и во что же она тогда обратится к вечеру?

Шура проворно вскочил, бросил одеяло на пол и побежал к маме, громко стуча по холодному полу голыми ногами. Закричал:

— Вот, мама, полюбуйся! Говорил ведь я тебе вчера, что надо мне дать другую рубашку, а ты не хотела дать, — ну вот, видишь, что с ней сделалось!

Мама сердито поглядела на Шуру. Досадливо покраснела. Заворчала:

— Ещё бы ты голый выбежал! Что за срам! Никакого нет сладу с мальчишкой, до того набалован.

Схватила Шуру за плечи, повела к себе в спальню. У Шуры опасливо дрогнуло сердце. Мама говорила:

— Ведь знаешь, что я тороплюсь, а всё-таки лезешь.

Но уж видела, что в этой рубашке нельзя оставить мальчика. Пришлось идти в комод, доставать новую рубашку, ещё не надёванную, потому что те рубашки, из которых мама хотела дать сегодня, были ещё в стирке, — принесут их только к вечеру.

Шура обрадовался. Очень приятно было ему надевать новое платье, — оно такое жёсткое и холодное и так забавно щекочет кожу. Одеваясь, он смеялся и шалил, но маме уже совсем некогда было побыть с ним, и она торопливо ушла.

II

В училище было, как всегда, странно: весело и скучно, живо и неестественно. Весело было, когда приходили перемены между уроками, и скучно, когда был самый урок.

Предметы, которыми приходилось заниматься на уроках, были странные и совсем ненужные: Люди, которые давно умерли и ничего хорошего не сделали, но о которых надо было после стольких столетий всё ещё зачем-то помнить, хотя некоторых из них, может быть, и на свете никогда не бывало, — Глаголы, которые с чем-то спрягались, и Имена, которые куда-то склонялись, но для которых не находилось живого места в живой речи, — Фигуры, о которых так трудно было доказывать то, чего совсем и не надо было доказывать, — и Многое Иное, столь же нелепое и чуждое. И не было одного во всем этом необходимого, — не было Связи Соотношений, не было прямого ответа на вечный вопрос: Что, к Чему и Откуда.

III

Утром в зале перед молитвой к Шуре подошёл Митя Крынин. Спросил:

— Ну что, принёс?

Шура вспомнил, что обещал вчера принести Крынину книжку с современными песенками. Сунул руку в карман, — там книжки не было. Сказал:

— Ну, в пальто оставил. Сейчас принесу.

Побежал в шинельную. В это время сторож надавил пружинки электрических звонков, и по всему обширному и скучному зданию училища затрещали резкие голоса колокольчиков. Пора было идти на молитву, — без этого нельзя было начаться учению.

Шура заторопился. Сунулся в карман пальто, ничего не нашёл, потом вдруг увидел, что это чужое пальто, крикнул досадливо:

— Ну, вот история, в чужое пальто залез!

И принялся отыскивать своё.

Рядом с ним раздался насмешливый хохот. Неприятный голос шалуна Дутикова заставил Шуру вздрогнуть от неожиданности. Дутиков, опоздавший в училище и пришедший только сейчас, кричал:

— Что, брат, по чужим карманам лазишь?

Шура проворчал сердито:

— А тебе что за дело, Дутька? Не в твой карман.

Нашёл книжку и побежал в зал, где уже строились ученики к молитве, выравниваясь длинными шеренгами по росту, так что маленькие стали впереди, ближе к иконам, большие сзади, и в каждой шеренге справа были мальчики повыше, слева — пониже. Учителя считали, что молиться надо по росту и в шеренгах, иначе ничего не выйдет. Кроме того, в сторонке стали мальчики, которые навострились в церковном пении, и один из них перед каждым разом, как надо было запеть, тихонько подвывал на разные голоса, что называлось — задавать тон. Пели громко, быстро и безвыразительно, как в барабаны били. Дежурный ученик читал по молитвеннику те молитвы, которые полагалось не петь, а читать, — и читать так же громко, так же безвыразительно. Словом, всё было как всегда.

А после молитвы случилось происшествие.

IV

У Епифанова из второго класса пропал перочинный ножик и серебряный рубль. Краснощёкий бутуз, обнаружив покражу, поднял плач: ножик был красивый, в перламутровой оправе, а рубль был нужен на самые неотложные дела. Пошёл жаловаться.

Начался разбор дела.

Дутиков рассказал, что видел в шинельной, как Шура Долинин шарил по карманам в чужих пальто. Шуру позвали в кабинет инспектора.

Сергей Иванович, инспектор, подозрительными глазами уставился на мальчика. Старому учителю было приятно думать, что вот он сейчас уличит воришку. Потом будет экстренное заседание педагогического совета, потом воришку исключат.

Казалось бы, во всём этом нет ничего хорошего. Но уж очень насолили шаловливые и непослушные мальчуганы старому учителю, — со злорадством сыщика смотрел он на смущенного, раскрасневшегося мальчика и медленно задавал ему вопросы:

— Зачем ты был в шинельной во время молитвы?
— До молитвы, Сергей Иванович, — тоненьким от испуга голосом пищал Шура.
— Допустим, что до молитвы, — с иронией в тоне голоса соглашался инспектор. — Однако я спрашиваю, зачем?

Шура объяснил зачем. Инспектор продолжал:

— Допустим, что за книжкой. А в чужой карман зачем лазил?
— По ошибке, — горестно сказал Шура.
— Прискорбная ошибка, — заметил инспектор, укоризненно качая головой. — А скажи-ка ты лучше, не взял ли ты по ошибке ножик и рубль? По ошибке, а? Посмотри-ка в своих карманах.

Шура заплакал и говорил сквозь слёзы:

— Я ничего не воровал.

Инспектор улыбался. Приятно довести до слёз. На румяных щеках такие красивые и частые катятся детские слёзы, и непременно в три ручья: из одного глаза две струйки слёз, а из другого — одна.

— Если не воровал, так чего же плакать? — издевающимся тоном говорил инспектор. — Я и не говорю, что ты украл. Я предполагаю, что ты ошибся. Захватил, что в руку попало, а потом и сам забыл. Пошарь-ка в карманах.

Шура поспешно вытащил из кармана весь тот детский вздор, какому полагается быть у мальчишек, — а потом и оба кармана вывернул.

— Ничего нет, — сказал он досадливо.

Инспектор смотрел на него пытливо.

— А не завалилось ли куда-нибудь за одежду, а? В сапоги, может быть, ножик-то провалился, а?

Позвонил. Пришёл сторож.

Шура плакал. И всё вокруг плыло в розовом тумане, в безумном обмороке унижения. Шуру повёртывали, ощупывали, обыскивали. Понемножку раздевали: заставили снять сапоги и вытряхивали их, стащили, на всякий случай, и чулки; сняли пояс, блузу, брюки. Всё вытряхивали и осматривали.

И сквозь всё томление стыда, сквозь обиду унизительного и ненужного обряда яркая пронизывала радость: рваная рубашка осталась дома, и под грубыми руками усердного педагога шуршала новенькая, чистенькая рубашка.

Стоял Шурка в одной рубашке и плакал. За дверью послышались шумные голоса, весёлые крики.

Стукнула дверь, вошёл поспешно кто-то маленький, румяный, улыбающийся. И сквозь стыд, и сквозь слезы, и сквозь радость о новой рубашке Шура услышал чей-то не то веселый, не то смущённый голос, слегка запыхавшийся от бега:

— Нашлось, Сергей Иванович. У самого Епифанова. У него дыра была в кармане, — ножик и рубль провалились в сапог. Теперь он почувствовал, что неловко, и нашёл.

Тогда вдруг стали ласковы с Шурою. Гладили по голове, утешали и помогали одеваться.

V

То плакал, то смеялся. Дома опять и плакал, и смеялся. Рассказывал маме. Жаловался:

— Совсем раздели. Хорош бы я был в рваной рубашке.

Потом… что же потом? Мама ходила к инспектору. Хотела сделать ему сцену. Хотела потом на него жаловаться. Но на улице вспомнила, что мальчик освобождён от платы за учение. Сцены не вышло. Притом же инспектор принял её очень любезно. Извинился очень. Чего же ещё?

Унизительное ощущение обыска осталось в мальчике. Так врезалось это ощущение: заподозрен в воровстве, обыскан, и стой полуголый, поворачивайся в руках усердного человека. Стыдно? Но ведь это — опыт, полезный для жизни.

И мама сказала, плача:

— Кто знает, — вырастешь, не то ещё будет. У нас всё бывает.

Другая современная литература: chtivo.spb.ru

«ХМ-Театр анонсировал пьесу "Мастер и Маргарита" без Воланда». Эта новость звучала по радио и множилась в интернете, несмотря на воскресный день.

…

«Вот так просто, оказывается, победить зло!» — думал про себя худрук того самого театра утром в следующий понедельник, собираясь на работу.

«Трам-пам-пам!» — песенка с неопределённой мелодией вырывалась у него сама по себе. Такое гипервозбуждение он в себе любил, но одновременно опасался, как бы оно не умножилось до такой степени, что разорвало бы его в порыве творческих чувств и замыслов. И так под влиянием этой энергии он проснулся раньше обычного, было только шесть часов. Снова ложиться было глупо, худрук решил устроить всем сюрприз и скрытую проверку, кто во сколько приходит. «И какой приходит, гы-гы».

В последние месяцы он вообще был на эмоциональной волне: приходилось решать задачи не просто искусства, а искусства военного времени. Да и театр был передовой, необходимо выдавать яркость и актуальность, даже смотреть за горизонт, рвать ткань залежалой драматургии, печатать на подмостках новую классику. Р-р-ритм сам рвался из него, даже как будто прорывался из того самого писательского ниоткуда, воплощая в реальность первопризывы всемирной сути, избрав именно этого человека в рупоры.

На улицах в такую рань не было даже дворников. А зря. Снегу за ночь навалило почти по колено. Был он красивый, хрусткий, как-то даже звучал сам по себе. «Мощный образ! Самодостаточный снег или нет, бьющийся в такт динамичному будущему. Хорошо бы не забыть это, поместить в действие, фоном, а может, и неопределённым действующим лицом. Главное, не забыть», — такое он и в обычной жизни генерировал без нужды, а сейчас так штамповал, как выпускает бумаги добрая канцелярия.

Мужчина понял, что ехать на машине будет неудобно. Если здесь он ещё выберется, то в центре наверняка будут и заторы, и поставить авто сложно. Он из-за этого не расстроился: проехаться на общественном транспорте и потом прогуляться будет даже приключением. Худрук тогда развернулся посреди дороги и пошёл по бульвару к остановке.

В начале пути он заметил такую деталь: в сталинках горели почти все окна, как будто они наблюдали за ним. «Ну да, живут люди в возрасте. Это уже стариковское: рано вставать». Только окна были без людей. «Да ничего особенного, просто странно, и всё!» Ускорил шаг. Хотя по глубокому снегу, почти по целине — редкие следы не успели протоптать тропинок — идти оказалось непросто, так, что он быстро утомился. В ботинки насыпалось снега.

Уже за первые несколько минут начавшегося с радости утра возникло несколько поводов для раздражения. По отдельности каждый из них был пустячным, но, накапливаясь, они влияли на расшатанную творчеством психику худрука. Он решил зайти в круглосуточное кафе. Здесь его все знали и все знали его, но не как знаменитость, а просто как завсегдатая, причём нежадного. Такая стабильность должна была послужить во благо настроению.

Единственная сотрудница обновляла мелом меню на дощатой стене. Текст был на некоторой высоте, и девушка стояла на стремянке.

— Добрый день! — сказала на звук открывшейся двери, не поворачиваясь, сотрудница.

— Ага! — невпопад ответил мужчина.

Он такое не мог говорить в театре, поэтому некоторый набор просторечных слов и оборотов старался растратить в городе; также он в эти мгновения автоматически поинтересовался ногами девушки под средней длины юбкой, оценил зрелище как весьма положительное.

«Кофе без…» — мелок в руке сотрудницы замер, она ловко спрыгнула на пол.

— Э-э-э, — мужчина застопорился в стремлении увидеть бейдж с именем барышни, всех он, конечно, не помнил, — Анна.

— А, это вы… — она почему-то растянула несложную фразу, но значение этой протяжности он не понял или не вспомнил, чем такое могло быть вызвано.

— Ну да, сегодня я, — такая простая шутка, с театральной подводочкой, ему очень понравилась, получилось, будто они репетировали.

— Можно два, нет, три круассана и вот эту вашу новую позицию, «кофе без…»?

— Ага, — без тени улыбки сказала девушка и стала заниматься с кофейным аппаратом. — А плюшки вам какие?

Похоже, Анна в отсутствие других посетителей тоже расходовала свой запас неофициального поведения.

— На ваше усмотрение.

Худрук расположился за столиком, снял шапку и расстегнул пальто. Он больше всего в жизни любил такие спокойные минуты. Просто ждёшь чего-то, ни о чём можно не думать. А то навалилась вся громада искусства. «Может, не стоило идти в худруки? — такой внутренний разговор он затевал с собой всякий раз, когда было нечем занять мысли. — Приходится заниматься не только искусством, а всё больше политическим искусством! Хотя у нас к любому слову можно присоединить "политическое", и получится новый смысл, такая игра. Постановка — и политическая постановка, комедия — и политическая комедия, даже кофе — и политический кофе… Всё играет новым подтекстом. Опасненьким». Мужчина с опаской посмотрел на Анну — вдруг она слышит его мысли или о чём догадывается.

«Вот легко было Фрейду: под любую ситуацию был универсальный инструмент. А тут крутись, да ещё беспрерывно. Как волчок или ротор. Вот бы побыть чуть-чуть статором, даже с большой буквы — Статором»

Анна принесла круассаны и кофе в огромной, величиной с тазик чашке.

— Решил наесться на неделю, — дежурно пошутил он, да и хотелось просто поговорить, чтобы отвлечься.

Действительно, он взял лишнего, но этот микропорыв он посчитал за режиссёрский, а такому он привык всегда доверять. Хоть бы и в бытовых ситуациях. Режиссёр же всегда способен привнести оригинальный поворот. Тем более в Москве, где в местном театре это необходимость, просто нельзя быть неоригинальным — публика не простит. Хоть голым бегай по сцене и между рядами и блажи, но выдай продукт!

Худрук накручивал себя, чтобы выдать всем на неделю. Не по-злому, а для порядка. И стал играть сам с собой в поиск слова, которое не играет со словом «политический». «Театр» — играет; «снег» — как-то по-своему, с подтекстом, но играет; «утро» — тоже играет, вот же ж! А, вот, «круассан» не играет! Ну супер!»

Первую плюшку он заглотил в один приём. Мгновенно пришло удовлетворение. Стал запивать кофе. Пил долго, не напитываясь кофейным тонусом.

— Тьфу ты, оно же без…

— Да, без кофе без кофе. Вы же сами просили. Со вкусом кофе, и всё, — Анна не знала, как угодить раннему посетителю. — Ну вот вам шоколадка для вкуса.

— Нет, спасибо! Мне хватит еды, — нахождение на грани между хорошим и плохим настроением его всегда расстраивало.

И уже про себя подумал: «Я же что-то забыл. А, вспомнил. Надо же пьесу трансформировать на "без Воланда". В общем-то не так сложно».

Продолжил пить безвкусный напиток. Хорошо, горячий и много.

«Надо бы, чтобы изменения были лёгкими, лёгкими с точки зрения исполнения. И введения новых сцен взамен старых. Для лёгкости нужна немалая доля цинизма». Ему этого не доставало, кроме того, полезно было посоветоваться со знающими людьми. Ну и чтобы согласование прошло технично.

Он стал звонить драматургу, с которым они постоянно сотрудничали. Тот в силу профессии и некоторой доли охального, озорного характера мог в тексте положить любое число героев, неважно, главных или второго плана, а уж массовку крошил почём зря. Поэтому, особенно из-за сложностей с элиминацией массовки, драматурга многие режиссёры не жаловали. А наш худрук его любил — за умение жить, за способность к совместному сумасшествию.

Мужчина по привычке разговаривал на громкой связи. Сотрудница давно привыкла к гомону заведения и принимала людей с их маленькими отличиями, ничего не сказала.

Телефон не брали минуты три, но худрук продолжал настаивать.

— Привет! — худрук как будто сразу одним тоном наругал товарища.

— Ой, ты чего? Ты в себе, звонить в такую рань?! — на том конце трубки голос был чуть хриплым.

— Что, вчера пил? — без злобы спросил звонящий.

— Ну… мимо не лил, — драматург повеселел, возможно, вспомнил недавние приключения.

— Я тебе вот по какой оказии звоню…

— Да, слышал-слышал. Ярко выступили, — автор хрипло засмеялся.

— Ну попей ты уже воды! — худрук разозлился. — Я же серьёзные вещи хочу обсудить. Всем же попадёт, а что ты слился, я молчать не буду.

— Чего это я слился?! — голос стал нормальным, видимо, драматург промочил-таки горло, правда, неизвестно чем.

Худрук впервые так говорил с другом, сам не понимая, откуда у него взялись эти нотки да и сами слова. Как будто он их вынес из какого-то «тёмного эфира», уж точно не из творческого нечто. Посетило странное ощущение, что реальность расслоилась в промежутке между одним круассаном и вторым. Оттуда выглянул его двойник, показал язык. И мгновенно исчез, но полог этой мизансцены ещё колебался, как театральные кулисы — значит, тот, второй худруковский «я» всё-таки был.

— Да, извини, — переменился в тоне звонивший. — Плюшкой подавился. Я тут в кафе.

— Что нужно-то?

— Пьесу нужно докрутить. Я примерно представляю как.

— Ну зло нельзя так быстро устранить. Во всех смыслах. Более того, оно даже правит нами, и делает это, я считаю, более действенно. Представь, если бы было одно добро. Жуть! — не видя лица человека, невозможно было понять, шутит тот или говорит серьёзно.

— Вот, ты меня понимаешь, — к худруку снова вернулось хорошее настроение.

— В общем, как всегда, нужны две правды?!

— Да-да, — глава театра аж запрыгал на кресле, хотел было продолжить речь, но автор ему не дал.

— И столкновение в лоб, без полутонов. Ба-бам!

На том конце провода послышались шаги, звук передвигаемых предметов. Понять, что там происходит, было невозможно.

— Да, приезжай как сможешь.

— Ну скоро.

Драматург не отключил связь, и худрук с сотрудницей услышали громогласный шекспировский монолог:

— Приветствую тебя, мой повелитель! // Готов я сделать всё, что ты прикажешь: // Плыть по волнам, иль ринуться в огонь, // Иль на кудрявом облаке помчаться. // Вели — и всё исполнит Ариэль!

Худрук отключился.

— Это из «Бури», — пояснил он в воздух.

Девушка кивнула.

— Заверните мне оставшийся круассан. Не надо, я так, в салфетке.

Мужчина завернул выпечку, положил в карман пальто. Перед выходом из кафе он помялся, чувствовалась какая-то незавершённость. Худрук решил эту незавершённость так и оставить, подвесил её в пространстве лёгким махом руки.

На веранде кафе он чуть задержался, достал пачку сигарет, покрутил её в руках и положил обратно в карман. Обернулся на вывеску. На ней не горела последняя буква — получалось вместо «Безе» всё тот же «Без».

На улице стало больше прохожих. Настроение же продолжало пребывать в неопределённости. Как будто ему чего-то не хватало, он был без чего-то — внутри или снаружи, непонятно.

«Надо с кем-то поговорить. С неожиданным. Сдвинуться, вверх или вниз. И эти маленькие отсутствия, что-то без чего-то, вроде даже и небольшого, но это так нарушает мир. Раздражает, а иногда и волнует».

Он заметил на перекрёстке собравшихся дворников-гастарбайтеров. Те пока только собирались на работы, переговаривались между собой, смеялись. Худрук подошёл к ним ближе, стал присматриваться. Ему нравились работящие люди, в них таилась уверенность в своём деле, изначальное понимание мироустройства, отсутствие сомнений, сноровка в обращении с предметным окружением. «А тут маешься по каждому поводу. Вот сейчас как можно ставить, например, Платонова? Который "А без меня народ неполный!" Вот говорят, что Платонов был дворником. Был или не был, на самом деле уже неважно. Зато красивая история: соединение двух правд, воздушного творчества и земного труда. Хотя это стереотип про возвышенность творения. В основном такая же сермяга. Бери больше, кидай дальше! Только ещё надо знать, откуда брать и куда кидать. Получается, с Платоновым — одна контрреволюция. Пока отложим. Булгакова вот тоже хорошо бы отложить. И вдарить по современной классике. Хотя какая сейчас у нас классика? Либо постмодернизм, либо не пойми чего. Мда-а-а».

К группе дворников с худруком, который почти слился с ней на эти минуты, приближался бригадир. Это становилось понятно любому: жилет дорожного рабочего был оторочен горностаевым мехом, модные джинсы были заправлены в сапоги-монголки, а в руках он держал золотой уровень. Да, именно золотой. По инструменту гуляли блестящие отражения. Это был символ местной, квартальной власти, похожий одновременно на офицерский стек и царский скипетр. Обладатель символа то ловко крутил его, то фиксировал в каком-либо положении, явно любуясь собой в этих состояниях.

— А чего-чего это вы без-без лопат? Снега же вон сколько, — худрук начал запинаться.

Все рабочие одновременно посмотрели на своего бека. Тот помолчал, оценивая взглядом незнакомца. С ними часто любили поболтать местные жители, кто от праздности, кто из неизбывного у многих стремления накляузничать. Кстати, бек оказался довольно молодым, ему было около тридцати пяти. Начальник определил, что товарищ безвредный, можно с ним поговорить.

— Так завтра будет оттепель — всё само растает.

Для худрука эти слова прозвучали с другим смыслом, он вздрогнул и чуть отпрянул. Потом просчитал про себя, что это про погодную простоту, не про его страхи. Сделал два шага навстречу.

— И что же станете делать?

Рабочие отнесли его к разряду чудаков, заулыбались.

— Так курить весь день будем! К вам в театру пойдём! — они загомонили вразнобой, кто-то, выходит, узнал его.

— Да вот думаю, — вступил бек, и все замолчали. — Может, песком пройтись, чтобы народу было не скользко.

— Ну каша же будет! — компетентно поддержал разговор наш герой.

— Кого волнует?! — этим невежливым ответом бригадир дал понять, что разговор окончен.

— Ну как знаете, вы — власть, — уже развернувшись от рабочих и больше для себя сказал худрук.

Поутру трамваи ходили с большими интервалами. И, чтобы не мёрзнуть, мужчина решил пройти до следующей остановки. Тротуары были усыпаны снегом, идти оказалось удобнее по трамвайным путям — здесь уже прошли один-два рейса и примяли покров.

Завибрировал телефон. «Кому это я нужен так рано? Даже интересно». Номер не определился. «Наверное, кто-то из старых знакомых».

Первые десять секунд не было ни звука.

— Да, говорите! — сказал худрук («Вот если кто из артистов, взгрею!»). — Я вас слышу, — уже растягивая слова.

— Доброе утро! — наконец ответил низкий мужской голос и назвал его по имени-отчеству.

Голос не был незнакомым. На мошенников тоже непохоже. Худрук стал прокручивать в голове последние события, стараясь логически вычислить, кто может звонить.

— Вы куратор? — спросил худрук.

— Можно и так сказать.

Худрук растерялся, не определившись, как себя вести. Кроме того, разговаривать было не совсем удобно: идя по снегу и моментами по скользким рельсам, вдумчиво общаться не получалось. А разговор был если не особенным, то точно нетиповым.

— Как вы себя чувствуете? — вопрос прозвучал вкрадчивым и при трезвом образе жизни нашего героя неуместным.

— Спасибо, хорошо. Как вы? — худрук всё прокручивал, как в контрразведке, варианты, кто бы это мог быть.

— Неплохо-неплохо, — покровительственный тон говорившего был ему неприятен, мало кто мог себе такой позволить.

— Вы вообще знаете, кому звоните?

— Знаю-знаю, — эти многозначительные повторы слов выдавали, как сказал бы классик, старорежимную манеру.

— Что вы решили по «Мастеру»?

Худрук разозлился. Ожидание неприятностей — нынешних и много больше будущих — замаячили в его затуманенном сознании. Кроме того — что, разве он сам ничего не решает?! Разве он не генерал от Мельпомены?!

— Уберём персонажа — и всего делов! — рубанул худрук на смелого.

— Вы хорошо подумали? Может, стоит оставить ему место в иносказательном ключе? Или как-то неосязаемо?

— И как прикажете это воплотить? Чтобы персонаж звонил другим по… мобильному? — худрук развеселился. — А героев сделать блогерами, и вообще всё действие перенести в блогосферу…

— Ну зачем же так резко?! — примирительным тоном ответил незнакомец. — Классика она и есть классика. Всё по канонам.

Худрук чуть не упал, исполнил в воздухе размашистое антраша. Но телефон он не отпускал: разговор исполнял его решимости, в голове выстраивался всё более чёткий план в отношении пьесы, да и вообще в отношении всей политики театра.

— А вы как в целом? Цените нас? Артистов, режиссёров, собственно, театр, наконец? — деятель искусства всё больше задирал планку. — Считаете, можно без театра?

Повисло молчание.

— Хм. В принципе, можно и без театра. Да можно много чего «без», — наверное, говоривший в этот момент ухмылялся.

— Ну и мы вот будем без, без Воланда, — по-детски бросил фразу в трубку и повторил её громче, уже для всей улицы худрук.

— Ну, как хотите. Как же можно без Воланда? — совсем тихо ответили и положили на том конце телефон.

Худрук всё-таки упал. За разговором он не услышал сигнала трамвая, который единственный во всём парке почему-то оказался без защитной решётки. Вжик — и голова режиссёра покатилась по снегу... Его изумлённый взгляд замер на лице. Последней его мыслью было: «В самом деле, как же без Воланда-то?!»

При участии Александра Стоцкого

Редактор Катерина Гребенщикова

Другая современная литература: chtivo.spb.ru