Я лихорадочно собирал вещи, с трудом удерживаясь от того, чтобы не сорваться сломя голову прямиком на железнодорожную станцию. Мысли об ассистировании и будущей карьере испарились из моего разума, как утренняя дымка. Тринадцать лет! Ни слова от Абрахама, а потом это! У меня было столько вопросов. Почему сейчас? Неужели все эти годы его изыскания ни к чему не привели? Откуда этот нож, столь непривычный для Оксфордшира, стоящего в доброй сотне миль от ближайшего крупного водоема? И что более важно - кто доставил письмо таким впечатляющим способом? Дед послал своего человека, чтобы тот точно привлек именно мое внимание, ведь ему было известно мое знание о том, кому принадлежат ножи вроде того, что лежал сейчас на столе вместе с письмом? Всего на один вопрос я нашел рациональный и подходящий ответ - необычайная краткость письма. Мой дед и в те годы, что я провел рядом, не отличался склонностью к долгим разговорам и раздумьям. Пожалуй, та речь, которую он произнес, прежде чем мы с мамой покинули Мискатоник, была наиболее длинной, что я от него когда-либо слышал. Нет, он конечно вел дневники, как и любой подобный ему человек незаурядной и богатой на события судьбы, их была целая стопка на его рабочем столе. Но вслух свои записи он не читал, а с окружающими общался рублеными, жесткими фразами. В свете этих воспоминаний единственное слово в письме выглядело довольно логичным. Когда я осматривал бумагу, на который было написано послание, мой глаз словно бы привлекло что-то, но я никак не мог уловить, что именно. Решив разобраться с этим позднее, я, как вы уже поняли, стал собирать багаж, который мог понадобится мне в поездке.
Вещей мы с матерью накопили немного. Вы же не думаете всерьез, что тетя Эбигейл была одной из последовательниц францисканцев, которые, как я читал в одной из огромных пыльных книг по истории религии, проповедовали высшую степень любви к ближнему и аскетизм в собственных нуждах? Нет, она совмещала вполне искреннюю католическую веру с хорошо развитой коммерческой жилкой, управляя несколькими торговыми лавками на Площади Пяти Улиц. И когда она предложила моей матери участвовать в оплате аренды дома, никто из нас двоих не нашел достойных аргументов для возражения. Расходы на оплату жилья отнимали достаточное количество денег, которые мама зарабатывала тратой здоровья и сил на одной из фабричных прачечных, поэтому жили мы бедно. У меня, конечно же, были подработки в анатомическом театре, но профессорский состав предпочитал говорить, что такая работа - лучшая практика и кладезь опыта для будущего врача, а не платить твердой монетой. На ее работе я был лишь несколько раз, но впечатлений хватило с избытком. Ох, вы бы видели эти машины для отжимания белья! Это были чудовищные монстры, исходящие рычанием цепей и часто вырывающимся из труб паром. Если бы мне сказали, что на самом деле отжимной пресс - это порождение ада, лишь притворяющаяся творением рук человеческих, я поверил бы не раздумывая. Платили за такой адский труд немного, но переселенцы из другого графства, не имеющие особых навыков, не могли рассчитывать на более высокооплачиваемую работу.
Осмотрев свои нехитрые пожитки, я выбрал одну пару брюк, рубашку, твидовый пиджак, который носил еще дедушка, и мою гордость - рабочие ботинки из коровьей кожи, с толстой подошвой и грубой шнуровкой. На них я заработал за одно лето, помогая в реконструкции одного из жилых домов в центре Оксфордшира, и потому они были мне особенно дороги. Так как путь мой должен был пролегать сначала по железной дороге, а затем пешком от станции десяток миль, прямиком до Мискатоника, вариант сложить мой скарб в тканевый куль отпадал. Немного подумав, я взял один из трех чемоданов, с которыми мы приехали в этот город. Все равно они стоят в углу комнаты без всякой цели, так пусть послужат во благо моего важного дело. К тому же я считал добрым знаком, что чемодан, приобретенный в Мискатонике, спустя годы возвращается на родину. Как и я, впрочем.
Чернила, перо и бумага, пусть и низкого качества - одни из немногих предметов роскоши, которые мы могли себе позволить. Я написал матери краткое описание произошедшего, упомянув все детали, кроме ножа. Мне показалось, что это ей знать ни к чему. Я при любом раскладе должен был вернуться в Оксфордшир к ноябрю, о чем так же сообщил в письме. Подписавшись маминым любимым сокращением моего имени - "Чарли" - я взял чемодан и уже почти вышел из комнаты, как вдруг вспомнил про главных виновников моего возбужденного состояния: дедовское послание и рыбацкий нож так и лежали на столе. Выругавшись про себя, я убрал бумажный конверт в нагрудный карман моей студенческой куртки, а нож засунул в кольцо-держатель на моем поясе. Обычно там располагался футляр с двумя скальпелями, но рукоятка ножа вошла как влитая. Проверив, чтобы лезвие не распороло мне штаны при движении, я наконец вышел из дома.
Для начала мне предстояло раздобыть деньги на билет. Брать то немногое, что было отложено на черный день у нас дома, я посчитал неприемлемым, ведь меня не будет достаточно долгое время, а так мама получит хоть какое-то подспорье в финансовых делах. Но я уже знал, что делать. Через две улицы от нас была лавка старьевщика, который, как я знал, занимался скупкой подержанных вещей самого разного толка. Туда я отправился, и спустя короткое время уже открывал дверь в "Колби и сыновья". За прилавком стоял сам мистер Гарольд Колби, высокий худой старик с длинными прядями желтоватых от табака седых волос и многодневной щетиной на подбородке. Его недобрые зеленые глаза взвесили и оценили меня, едва я вошел в его лавку. Цепкие руки с длинными узловатыми пальцами дважды перебежали по прилавочной доске, словно длиннолапый паук.
- Чем могу помочь?
Голос у него был под стать внешности - колючий, неприятный. Поговаривали, что в молодости Гарольд не гнушался разбоем и однажды в драке банд ему повредили горло кривым ножом. Не знаю, правда это или нет, но говорил он и впрямь с неестественной хрипотцой.
- Ээ, мистер Колби, меня зовут Чарьз Нортон. Я живу в...
- Я знаю, кто вы. Видел вас неоднократно на стройке у дома моей сестры. Хороший работник, исполнительный и с живым умом, так говорят люди. Что вам нужно? Купить? Продать? Обменять? У меня большой выбор.
- На самом деле, мистер Колби...
- Гарольд. Зови меня Гарольд, не признаю эти раскланивания.
Я решил перейти сразу к делу, поскольку на разговор старик был явно не настроен.
- Хорошо. Гарольд, сколько вы дадите мне за это?
С этими словами я открыл чемодан и достав из него свернутый твидовый пиджак, развернул его и положил на прилавок. Колби проигнорировал пиджак, взгляд его устремился на открытый чемодан.
- Да, да, вижу, а вон те ботинки, сколько за них хочешь?
- Вы знаете, они мне очень нравятся, и я не буду их продавать.
- Прямо так и не будешь? Дам 5 фунтов за ботинки и пиджак.
- Нет, Гарольд. Я продаю только пиджак. Ваша цена?
Колби сердито пожевал губами.
- 1 фунт и 20 пенсов.
- Но позвольте, я уверен, он стоит в разы...
- И не единого пенни сверху! Я же насквозь тебя вижу, парень, тебе нужны деньги. Не хочешь продавать ботинки - смирись с тем, что дают, больше все равно нигде не выручишь.
Этих денег хватит впритык, только на билет до пункта назначения. Но мерзкий делец прав - у меня не было ни выбора, ни времени.
- Я согласен!
Чемодан был удивительно неудобным для пешей переноски, поэтому путь в две мили до станции показался мне вечностью. Осеннее солнце еще не забыло свою могучую летнюю силу, и нещадно нагревало воздух, осложняя мое и без того нелегкое путешествие. Вдоволь наглотавшись дорожной пыли, я, наконец, подошел к высокому кирпичному зданию Главного Железнодорожного управления Оксфордшира, о чем гордо возвещала медная вывеска на столбе недалеко от главного входа. Купив у скучающего кассира один билет до Мискатоника, я вышел на перрон и присел на лавочку под навесом, что хоть как-то защищал от солнечного света. Поезд прибыл через час. с трудом взобравшись по неудобных высоким ступенькам, я прошел в вагон. Как оказалось, сегодня в тот город больше никто не ехал, поэтому все пространство было в моем распоряжении. Будучи законопослушным гражданином, я не стал занимать чужие, пусть и незанятые, места, а нашел лавку с номером, соответствующим тому, что был на моем билете и приготовился к предстоящему путешествию.
Спустя несколько часов мне надоело смотреть на пейзажи, неторопливо проплывающие за окном, и я решил еще раз изучить письмо, которое прислал мне дед. Вытащив бумагу из конверта, я разложил ее на дорожном столике между лавками. На первый взгляд там не было ничего необычного. Старый материал, с засаленными и надорванными краями. Одно пятно от чернил, еще два - бурые капли с мелкими брызгами. Кровь? Вряд ли. Вино? Вот это уже более вероятно, дед любил вечерами раскупорить бутылочку красного, чтобы работалось легче. Но это все мелочи, незначительные детали, что же привлекло мой взгляд при первом осмотре? Вот! Небольшие вдавленные линии в левом верхнем углу письма. Они выглядели довольно странно, практически идеальный круг с почти неразличимым рисунком в центре. Очевидно, этот угол придавили чем-то тяжелым, и эта вещь оставила оттиск на старой бумаге, другого объяснения я не находил. Но как быть с рисунком? Вертя бумагу и так, и этак, я видел некие пересекающиеся линии, но картинка не складывалась в голове, слишком много деталей. Что же делать? И тут я вспомнил про солнце. Чарльз Нортон, ты и впрямь пошел не в дедушку, раз так долго думал над решением этой простейшей загадки! Я прислонил бумагу к оконному стеклу, выбрал такой угол обзора, чтобы солнце и бумага находились на линии моего взгляда, и буквально онемел. Невероятно тонкая работа для такого небольшого предмета изображала некий город, что было понятно по миниатюрным башням и домикам, в окружении семи пригорков, покрытых микроскопическим лесом. Один из холмиков выделялся: в его центре было схематичное, но качественно исполненное изображение глаза. По количеству холмов нетрудно было понять, что на оттиске изображен Мискатоник, но в более ранние времена, чем застал его я, потому что никаких башен в этом городке я не припоминаю. Я пригляделся ближе. В круге вокруг рисунка тоже было множество замысловатых линий. Кажется, я даже на мгновение увидел некие слова...
Внезапный гудок поезда заставил меня вздрогнуть, и я едва не разорвал письмо напряженными пальцами. Выдохнув, я взглянул в окно. Первый этап моего путешествия подходил к концу. Натужно лязгая поршнями, поезд прибывал в Мискатоник.
