Имаго — дневник кардиохирурга. Глава I. Один Грэй (2/3)⁠⁠

Она говорила о нас. О Новом Лондоне. О медике. Я называл его Кэрролл — по фамилии, как она мне объяснила. Кэрролл… К этому слову настойчиво и непреклонно пыталось приклеиться слово «доктор» или «мистер», хотя никакого отношения к самому Кэрроллу оно не имело (это я почему-то знал очень хорошо). Я не возражал. Если так было угодно оставшимся нейронным связям… Нет, я не против. Это даже полезно.

Она рассказала мне, как мы его встретили, этого доктора Кэрролла. Каким замызганным, но по-своему очаровательным был Новый Лондон. И люди такие же: «Не со зла, а просто несчастные», — как она мне сказала. Я был абсолютно не согласен, но дискутировать не стал. Я просто не мог. Про бездомных животных она высказала практически идентичную мысль: она их любила, и каждый живой организм был для нее как близкий друг. Так наивно, так странно, так иррационально… Я был неподвижен, я слушал ее весь, целиком, и поражался, насколько мы разные и как это она, такая великолепная и невинная, могла привязаться к такому апатичному и скучному мне. О чем тут еще рассуждать? Она ласкова и снисходительна ко всему убогому, падшему и отвратительному. Одно такое отвратительное существо связало нас с доктором Кэрроллом. Она рассказывала — я видел: моя рука (еще чистая, гладкая, юношеская) уверенно держит ее совсем детскую, девичью ладошку и ведет за собой, в неизвестность. Протекционно, мануально, компульсивно, без всякой сознательности. Я не знаю, подозрений не имею, что спускаюсь вместе с ней в самый ад, к дьяволу БЕЛИАЛ!!! но все равно иду. Я бесконечно виноват и удивлен, как это она еще со мной заговорила, ведь, по дальнейшим рассказам, я превратил остаток ее жизни в бесцельное и безрадостное существование. Все ее детство закончилось с момента нашей новой встречи: наступила фаза самостоятельности и самопроизведения. Это она защищала мой ослабленный организм (и окружающий мир от заразы, которую я мог разносить), поместив в стерильный бокс. Я этого не понимал… Ясно было, что необходимо с ней как-то встретиться и как можно скорее, чтобы она объяснила мне положение всех интересующих и не интересующих меня аспектов, дабы моя картина мира сложилась вновь. Определенно, ей многое обо мне известно, судя по ее поведению, мы провели вместе несколько лет. Без сомнений, через какое-то время она должна прийти сюда, в палату, но самым досадным тут являлось то, что невозможно было даже предположить, когда она здесь появится. Идет ядерная война, насколько я знаю, причем мирового масштаба… Не исключено, что в этом медпункте она работает и помогает, а дел здесь наверняка в избытке. А тот летчик? Каждый день он исполняет военные приказы и рискует жизнью, я даже могу больше его никогда и не увидеть. Он американец, в этом я уверен, следовательно, находился я где-то на территории одной из сверхдержав… Но ведь Штаты — это три континента и масса доминионов… Я мог оказаться на любом из четырех материков — Северной Америке, Южной Америке, Австралии или Африке. Для меня и той девушки положительно было бы оказаться в Африке — оттуда легче перебраться на правую часть Евразии. Северная Америка тоже неплохой вариант: оттуда можно выбраться через Берингов пролив или по Тихому океану. Самыми паршивыми версиями были Южная Америка и Австралия — слишком долгий и трудный путь…

Но это уже какая-то демагогия. Эфемерное мое ожидание вскоре бесследно исчезло, и я не увидел ничего: только белый фон и тишина. Конъюнктивальный мраморный лист, в котором не отражается даже свет. И гнетущее молчание. Это одно из тех состояний, когда собственные пальцы кажутся мне сигаретами, и наоборот. Мне захотелось выкурить их, но минутой позже я осознал, что выкурить отсюда можно только людей. Но вокруг, как и сигарет, никого не было: курить было нечего. Да и мне было нельзя. Стерильный бокс на то и стерильный бокс, чтобы не пускать в него всякий мусор и инфекции. Нужно было быть хотя бы с виду порядочным.

Для меня всегда был важен мой внешний вид и то, как я одеваюсь, поэтому в первые секунды амнезия казалась мне катастрофой: ведь я определенно выглядел как дикарь с этими дикими, ничего не понимающими, больными глазами, странными и резковатыми движениями, нестабильной реакцией и всем, что выдавало в человеке психопата. Но я… Я не могу утверждать, что имею возможность доверять тем, кто видел меня таким, но могу быть уверенным, что они не совсем враги… У них даже наблюдалось желание и способствование моей реабилитации. Он поднял меня на руки, а не закинул на плечо или же вовсе поволок как мешок с трупом. Она руководила им и постоянно делала замечания… Как-то я слышал от нее, что она называла его Джеком. Как его звали по-настоящему? Джон? Джейсон? Джеймс? Дженкинс? Джонатан? Вариантов достаточно, гадать будет глупо. Найти его самого уже сложнее, не учитывая даже моего беспомощного положения — ведь кто я такой? Жалкий заключенный в этой больнице, отгороженный от мира стеклянной панелькой и стерильным боксом. Я ни на что не способен. Меня наверняка к нему не пустят. Но как-то же мы с ним столкнулись? Быть может, он просто проходил мимо? Скорее всего… Гипотетически мы почти не можем быть связаны. Да и к чему о нем сейчас думать, если он пока не может быть зацепкой к моим воспоминаниям? Разумеется, этих фактов слишком мало, чтобы составлять хоть какие-то выводы, но где-то в смутных безднах бессознательности мне хотелось, и я верил, что эти двое не желают мне зла. Совершенно без всякого когнитивного опыта, я почему-то тянулся к этой сладкой, щекотливо-приятной, но очень хрупкой и наивной иллюзии. Она грела мне душу, и неосознанно мне нравилось думать о том, что не все в мире так жестоко, что даже у такого падшего во всех отношениях существа, как я, есть какая-то жалкая надежда на… добро? Зачем я вообще вспомнил это слово, если даже не могу объяснить его точный смысл?

Хотел спросить сигарет и понял, что не у кого. Ящики пусты на предмет курения. Очень жаль. У меня ломка…

Покурить

Не могу спать

Собственное тело кажется мне грязной суспензией, переживающей продолжительную диапаузу. Только комната вокруг плывет и летает, однако выходить из нее нельзя. Треснувшие губы защипали от прикосновения сухого языка, я почувствовал вкус металла — так и не удержался, чтобы не съесть с них кусок кожи. Эх… бессонница…

Никак не спится.

Кислота на языке. Леденцы из «Виолет». Прозрачные бесцветные гранулы в шумных режущих обертках. Я стоял для них в крохотном теплом магазинчике каждый день, и эти ланцетные бумажки с термоядерными капсулами звонко перекатывались у меня в карманах, когда я куда-нибудь шел. Положишь на язык — другим скулы сводит, а я как держал, так и могу держать. Рецепторы ослабли. Может, несколько таких лежит сейчас в кармане куртки?..

И-и-и, Ланкастер! Как ты это ешь?!

Голос сержанта! Я знаю его! Грубый, хрипловатый, но звонкий, зараза, что голова болит! Этим голосом говорил со мной летчик! Я должен его найти

Огляделся еще раз и обнаружил на тумбочке странный предмет. Это были изящные карманные часы на тонкой цепочке. Изначально может показаться, что они детские, но как только берешь их в руки, ощущаешь их вес, заглядываешь в циферблат и понимаешь, что его нет (только тикающие шестеренки — тик-тик-тик-тик…) — осознаешь, что устройство серьезное, с ним нужно обращаться аккуратно. Задняя крышка загрязнилась по краям: по кругу идет тонкая черная полоса, но остальной корпус блестит на свету. Хотя, я чувствую, на самом деле часы должны блистать, как бриллианты. На крышке аккуратно выгравировано слово «בְלִיַּעַל», что означает с иврита «Белиáл». Никаких признаков какой-либо торговой марки я не обнаружил. Вероятно, это очень редкие часы, либо очень дешевые. Но на них нет привычной всем надписи «мэйд ин Чайна», что совершенно вводит меня в ступор. От часов веет стариной и мистикой, они сильно похожи на предмет XIX века. Всем своим видом эта грациозная вещь вступала в коллизию со строгим и минималистичным больничным антуражем. Мне это не понравилось: сразу возникло ощущение, что все как будто не на своих местах… А почему это «как будто»? Все и есть не на своем месте! Все и так шиворот навыворот!

Один из ящиков закрыт. Надо раздобыть ключ. Вероятнее всего, он у Элис. Но должен ли я просить ее открыть тумбу? А должен ли обманывать? Должен ли воровать? Как насчет провокационного вопроса? Я совсем ее не знаю… Вот он — момент, когда я жалею, что не стал хорошим психиатром. Бесспорно, выявил бы у себя что-нибудь. Мои знания в кардиологии совершенно здесь бесполезны.

Не бесполезны. У меня брадикардия. Этого, кстати, в эпикризе не написано. Сейчас вроде так сильно волновался, метался, думал, едва не истерил — а теперь всего сорок-сорок три удара… Как я еще не умер с такой ЧСС? Где кардиограмма? Где аппарат искусственного жизнеобеспечения?

Так хочется сигарету

Обрыскал здесь все, что только можно, и нашел вот такую вещь:

14 марта 2057

Еле откачали. Прошла ровно неделя с того момента, как наше дело едва не обрушилось и оказалось обречено на провал. Так ли это? Так ли я необходим?

Зачем я вообще?

Я всех подвел. Если бы я не сделал этого, если бы не повел себя так глупо, если бы не был подростком — все пропало! Как это было глупо! Я же хорошо знаю все последствия… Так почему? Почему?..

ПОЧЕМУ

Покурил.

Миссис Хаммерсмит подобрала мое тело на другой стороне улицы на своем стареньком «Форде». Не представляю, какой она испытала шок, ведь еще совсем недавно, почти месяц тому назад мы спокойно пили лимонный чай в ее уютном доме в Портленде… А потом… Потом… Она зачем-то приехала в Лас-Вегас. Кто-то ей позвонил, быть может, Швец, быть может, Соколовский… Волновались. Но какое отношение она имеет к Лас-Вегасу? Она тут не живет, у мистера Хаммерсмита нет здесь никаких дел, Джереми не должен тут находиться… Это же так далеко…

По рассказу Соколовского, они созвонились ночью почти ровно в час, и через сорок пять минут она подъехала прямо к дверям отеля, в котором мы снимали номер на троих. Я валялся на обитых искусственной кожей задних сиденьях ее пепельно-серой машины, окоченевший и мокрый от, наверное, дождя, перекаченный наркотой, алкоголем, никотином и бог знает чем еще… В ошейнике, без всякого сознания, денег и связи. Кажется, в тот ужасный вечер я потерял свой телефон, бумажник и последнюю надежду на спокойную жизнь. Поразительно — часы все еще идут за мной. Что случится, когда они остановятся?

Охреневшее тело вытащили из машины и понесли на шестой этаж. Соколовский сразу заметил гематому на том самом месте в сгибе локтя. Он подумал, что инъекция была сделана насильственным способом, потому что не попасть в вену я не мог. Он оказался прав. Я мало что помню из того дня. Оказалось, что из-за дождя и пятидесятиградусной температуры я тогда сильно заболел. Это была обыкновенная простуда, которая протекала как какой-то неизвестный человечеству грипп. Несколько дней я провалялся, будучи не в состоянии внятно и разумно разговаривать, а в одну ночь (Швец сказал) резко закричал во все горло по-английски: «Не надо на сухую!!!» — признаться, я тогда очень его напугал.

Оставшиеся дни я не разговаривал. Вообще. Они по очереди приходили ко мне с едой, с лекарствами, просто поговорить — но я ни на что не реагировал, словно бы вместо меня на кровати лежал кто-то другой, а я просто наблюдал за ними и был безучастен. Так меня едва не пришлось госпитализировать. А надо было.

Иногда меня навещала миссис Хаммерсмит. Я не знаю, зачем она это делала. Ведь у нее и так много проблем в жизни, бюджет очень жесткий, работа неблагодарная, надо содержать и воспитывать ребенка, в конце концов у нее есть муж, да и переться из Портленда в Лас-Вегас и обратно слишком дорого, эти траты не окупают свою цену. Но она все равно приезжала раз в три дня, приносила с собой что-нибудь вкусное, что я люблю и чем обычно делился с нашей ячейкой после тяжелого дня, например, темный шоколад с кусочками апельсина. Или леденцы из «Виолет». Или трайфл. Ой, трайфл… Никто не готовит его лучше монсеньора, потому что он пропитывал коржи именно бургундским вином многолетней выдержки, а не хересом. Никто не должен узнать этот секрет.

Это помогало мне не потерять сознание от голода и попасть в больницу с гастритом или дистрофией. Раз в три дня она с чем-то приходила, здоровалась с Соколовским, который обычно читал статьи советских газет с рабочего ноутбука, кивала Швецу, который тоже что-то делал, и заходила, наконец, в комнату, где валялся я. На первый взгляд мертвый. Обычно я не спал, и она рассказывала, как сейчас идут дела в медицинском сообществе, что у них появляется нового, какие возможности появились, а какие исчезли (больше, конечно, исчезли), какие интересные случаи ей приходилось наблюдать за время практики. За весь период, когда мы вместе работали, я не услышал от нее столько, сколько за эти пять дней. А если я и спал, она все равно сидела столько же, сколько обычно, и лишь потом уходила. Кивала Соколовскому, прощалась с Швецем и уезжала на том же сером «Форде». Я никогда не ел в ее присутствии.

Интересно, пришел бы ко мне Джимми, если бы он был жив?

Покурил.

А в последний раз (это было как раз вчера) я, можно сказать, почти ожил. Все-таки лучше ощущать хоть что-нибудь, даже если это боль, чем не чувствовать ничего, чем превратиться в сломанную машину. Я ничего ей не рассказал. Это было на следующий день после того, как я пытался совершить суицид, выпив яд собственного производства. Непонятно, на что я надеялся, ведь мои товарищи это заметили и быстро провели беседу о том, что так делать нельзя и не нужно. Я это хорошо понимал, и все же что-то заставило меня попытаться сделать это. Она, конечно, тоже об этом узнала. Я был не против, мне просто жалко… Жалко, что такая сильная женщина тратит бесценные нервные клетки на таких отчаянных дураков, как я. Она тоже стала говорить об этом, но по-другому. Зачем-то она меня похвалила: сказала, что я умный и очень талантливый человек, что я могу многого добиться и уж побольше ее, Аткинса, Фредриксона да и вообще всех врачей Великобритании вместе взятых, потому что обладаю стойким характером и большим сердцем… Мне казалось это неправдой, да и сейчас кажется. Она просто хотела меня приободрить. Я должен был мягко улыбнуться ей и хотя бы сказать «спасибо», но вместо этого лишь расплакался у нее на руках, как ребенок. Уже было все равно. И так стало ясно, что британцы тоже люди и что-то там могут чувствовать. В тот день она принесла баноффи.

Все это время я предпочитал не вспоминать о том, что случилось на той улице. Даже названия не запишу. Но написать надо — ведь это и есть самое главное! Как без этого?

Мы оказались на довольно непорядочной улице, на которой находилось что-то вроде клуба-казино. Удивительно, как я там вообще оказался. Кажется, у нас там было дело, и надо было кого-то найти, а я исполнял роль отвлекающего маневра. Точно. Мы специально вошли в этот пандемониум, время было около девяти часов вечера, уже темно, на входе нас тут же встретила довольно привлекательная девушка в откровенном костюме. Она предложила нам алкоголь и азартную игру и даже не представилась. Видимо, посетителей этого заведения никак не волнует ее личность. От нее пахло деньгами. Мы с товарищами разделились, и, как итог, они пошли играть в рулетку, а меня отправили развлекаться в покер. Они не промахнулись с выбором, потому что в карты я играю отменно благодаря Хайду. Они сами ложатся мне в руки, я вполне могу быть карточным шулером и открыть свое казино, успешно выживая в жестоком и несправедливом капиталистическом мире, но я этого не хочу. Это бесчестно и является самым натуральным мошенничеством.

Покурил.

Мне попалась странная компания. Мы были в закрытом, тихом и темном помещении, откуда мои крики были не слышны. Поначалу все шло шикарно, я даже поддавался, чтобы все выглядело естественно, но лишь дело дошло до кулера — стало происходить страшное, ведь мне случилось нечаянно выиграть… Меня стали проверять на жульничество — я действительно жульничал, иначе бы никогда не выиграл у жуликов — но доказать это, увы, невозможно. Порой я жалею, что такой дальновидный. Начался страшный конфликт, кто-то подрался, и мне тоже дали в скулу. До сих пор остался голубой синяк. Я не понимал, что происходило. Мне хотелось, чтобы Швец и Соколовский быстрее завершили здесь свои дела, и мне можно было поскорее отсюда уйти. Но они все молчали и молчали, ни разу не позвонили, пока телефон был со мной. Куча рук приклеила меня к стене и стала шарить по моим карманам. Вот тогда-то я распрощался с телефоном, бумажником, наушниками и кожаным ремнем. С меня стали срывать рубашку, я ударил кого-то локтем, движением ноги попал кому-то в солнечное сплетение и кулаком выбил зуб — ну и что с того? Удары, конечно, точные, и скорости не позавидуешь, но какой от этого толк, если ты одинокий анорексик, а на тебя двинулось человек шесть здоровых людей? Я не заметил, как кто-то оказался на полу, и я вместе с ними, в самом беззащитном положении: спиной вверх. На меня кто-то сел и крепко сжал мои волосы, плотно закрыв рот другой ладонью. Она была размером с мое лицо и вся шершавая. Я боялся, что, если дернусь, то сломаю позвоночник. Кто-то хватал мои конечности, пока я добровольно не замер.

Я понял, что сейчас мне введут большую дозу мощного наркотика, и им оказалось одно из самых опасных для человека химических соединений — ДЛК-25!!! По-международному — ЛСД. Один из сильнейших синтетических наркотиков, который тем не менее иногда применяют в целях медикаментозного лечения душевнобольных. Я стал дергать рукой, и это действие сделало инъекцию очень болезненной: игла не сразу попала в вену, она несколько раз проткнула кожу и даже разок задела мышцу. Благодаря этой огромной гематоме товарищи поняли, что я этого не хотел, и история эта приключилась не по моей воле. Инъекций было несколько. Не знаю, как много в меня закачали, а только трип был очень мощный. Я сопротивлялся еще минуты две: дергал головой, пытался вывернуть запястья из титановой хватки, произвольно стучал ногами по полу, пытался сбросить с себя огромный вес — но с каждой секундой угасал… Движения становились все медленнее и забирали все больше сил. Стук ботинок об пол раньше казался довольно гулким, а потом он превратился в легкий глухой хлопок. Руки перестали двигаться. И лишь потом меня отпустили. Он стал действовать… Я совершенно ослабел, мои руки стали судорожно трястись, я зацепился глазами за валявшегося на полу пикового валета и слушал бешеное биение своего сердца. БУМ-БУМ-БУМ-БУМ-БУМ-БУМ-БУМ… Голова танцевала вальс. Мне было очень плохо. Тошнило. Мне казалось, что я сейчас умру. За мной наблюдали. Комната сместилась вбок. Странно, что пиковый валет не упал. Я видел странные вещи. Ощущал себя сдавленным между страницами насекомым. Например, бабочкой. Края карт двигались вправо-влево и копошились, как личинки мясной мухи. Пол был разрисован, словно коренной американец. Это добрый рисунок или агрессивный? Не поймешь… Белый цвет значит девственность.

«Снимай с него все это дерьмо», — сказало многократное эхо, которое раздалось в моей голове глухой реверберацией.

Я почувствовал, как шею что-то стянуло, будто лигатурой. Я не знал, не думал, что все так будет… А даже если бы и знал, все равно бы не смог ничего сделать. Я хотел как-то это прекратить, позвать на помощь, даже просто что-то крикнуть — но мне с самого начала было ясно, что вокруг меня сплошной стеклянный пуленепробиваемый куб. В нем не чувствуешь себя в безопасности — ощущение, что этот куб рано или поздно взорвется и пронзит твое тело осколками. В нем некомфортно — совсем нет воздуха, только крохотная дырочка вверху — понятно, что не дотянуться. А само стекло мутное, заляпанное чем-то цвета рвоты. Не видно ни зги. Куб сплошной — ни двери, ни окошка. Абсолютно герметичный. Ощущение иногда, что грани утолщаются, тем самым сокращая объем — так совсем пространства не остается, оказываешься замурованным. Напоминает какого-нибудь имаго в прозрачной эпоксидной смоле на полочке или в специальной коробочке. А таких — десятки и десятки. Десятки сломанных и усохших жизней.

Покурил.

С меня стали срывать одежду, хотя и это я понимал с большим трудом. Меня вдавливали в пол, но мне казалось, что я медленно тону в зыбучем песке. Пара пуговиц покатилась по узорчатому полу, и я подумал сначала, что это Хайд обронил пару шиллингов, так и не подняв их. Он очень часто сорил деньгами. Они… были не важны? Но зачем тогда карты? Желание самоутвердиться победой? Вполне логично.

На поясницу упали чьи-то руки, прямо на штрих-код. Я внезапно вспомнил, что давным-давно продал себя за такую же цену, поэтому не должен сильно удивляться. Но там была женщина… а здесь я почти не видел явных женщин, только одну на входе, и все. Быть может, среди них были трансгендеры, агендеры, латентные пансексуалы и что-то вроде того. Все, что сейчас в Северной стране разрешено и находится под активной протекцией. Многие путают гендер и сексуальную ориентацию, но это совершенно разные вещи снова из области психиатрии. Из меня очень плохой психиатр.

Все перевернулось и закружилось в вихре торнадо: меня перевернули на спину. Рывком спустили джинсы вместе с нижним бельем.

«Не надо на сухую…» — только и смог проговорить я. И не услышал. Мой голос утонул. Мои глаза были полуоткрыты, и я видел очень странные вещи. Заметил, что карты дышат: белый картон поднимался и опускался в такт с моим дыханием, но когда я пытался замереть, продолжал двигаться. Свет от лампочки то горел, то медленно гаснул, периодически меняя тон цвета. Ползучая тошнота сдавила меня и не отпускала до самого конца.

Внезапно мне стало очень больно, и я вскрикнул. В ту же секунду мои связки сжало что-то похожее на наждачную бумагу. Кожа скользила вместе с жиром по мышцам. Я глотал крики и слезы вместе с позывами рвоты, мне казалось, что мое тело висит над пропастью, а я безнадежно цепляюсь за скользкий край лишь кончиками ногтей. Каждую секунду тело содрогалось от болевых ощущений в гипогастральной, конкретно в надлобковой области. Я не знал, сколько это будет продолжаться. Как оказался на улице, даже не помню.

Говоря объективно, все случилось довольно быстро. Мне казалось наоборот: ощущения разваливались, я чувствовал себя частью каждого из них, но только по отдельности. Мне очень хочется кому-то это рассказать, но мне страшно. Я ненавижу себя за то, что позволил сотворить такое с моим телом.

Мне нужен психиатр Где же ты, мой дорогой отец?

Записи были вложены в папку, которая подписана как «ВОСПОМИНАНИЯ ЛСД-ЗАВИСИМОГО ПАЦИЕНТА. Unity Point Health, Pleasant St., 1200», что было в корне неверным. Да, мне случилось употребить, и даже в медкарте это написано — нигде уже не скроешь, это крест на всю жизнь, считай, поставил, — но нельзя ставить знак «равно» между понятиями «употребил раз» и «стал наркоманом». Как я и писал тут, диэтиламид d-лизергиновой кислоты является одним из сильнейших известных человечеству синтетических наркотиков, однако физической зависимости не вызывает (он, видимо, вообще не влияет на внутренние органы и работу систем организма, кроме, разумеется, мозга), лишь психологическую. Потенциальная зависимость от C20H25N3O лечится в основном методом психологического воздействия на пациента: постоянными беседами, методом социальной реабилитации, чем и занимались Хаммерсмит, Швец и Соколовский. При добавлении медикаментозного лечения возможно применение различных анксиолитиков при тяжелых формах зависимости, например, когда пациент впадает в истерическое состояние во время абстиненции, или антидепрессантов. Но медикаментозное лечение в таких случаях лишь дополняет немедикаментозное. Таким образом, зависимость пациентов от диэтиллизергоиламида является больше заботой психиатров и неврологов, чем фармацевтов или хирургов какой бы то ни было специализации.

Unity Point Health? Это здесь я оказался? Мутная организация… Наверняка какой-то частный медицинский центр, который решил, что может взять и украсть мои документы «в научных и образовательных целях» без моего даже формального согласия. Эту папку нужно уничтожить, а запись я заберу себе. Я сам ее создал. Она принадлежит мне! Она поможет мне вспомнить прошлое.

Почему я не оформил патент на личный дневник?

Что это вообще за жизнь такая, в которой тебе нужно оформлять авторские права на то, что ты написал своими собственными руками на свои средства?!

Может, это все неправда? Может, я все это выдумал? Буквально только что. А на самом деле это и есть воспоминания настоящего наркомана. Быть может, я и есть наркоман. Но почему тогда меня не ломает? Это из-за амнезии?

Я не понимаю…

10:59 am. Она зашла с утра, и я с ней заговорил. Первым, что я спросил у нее, был вопрос о дате. Так вот, СЕГОДНЯ 1 ИЮНЯ 2057 ГОДА. ПЕРВОЕ. ПЕРВОЕ ИЮНЯ. НАЧАЛО ЛЕТА 2057. Не люблю его отчего-то…

С самого начала она собрала анамнез. Я рассказал, что чувствую ужасную бессонницу, и с того момента как она ушла ночью, не ложился спать, а если и ложился, то безуспешно, потому что не помню, пытался ли уснуть. Рассказал, что хорошо помню всю объективную информацию (научные сведения, законы естествознания, политическая ситуация в мире и Великобритании и т. д.) и ради доказательства в деталях пересказал ей процесс проведения полной продольной срединной стернотомии. Кроме того я собирался перечислить и кратко объяснить ей основы аэродинамики и французской грамматики, но Элис остановила меня на слове «турбулентность». Выходит, что при взрыве, который спровоцировал мгновенную контузию, были повреждены лишь те зоны головного мозга, что отвечали за хранение информации личного характера (собственная биография, к примеру), что привело к диссоциативной амнезии. Сильное падение и последующее повреждение затылочной доли головного мозга обуславливает излишнюю чувствительность к свету и легкую дереализацию. Кроме того случилось еще и повреждение височных долей, которое объясняет повышенную остроту слуха и искажение восприятия звуковых волн: вот почему тиканье часов в палате я слышал так хорошо, а собственный голос был для меня каким-то приглушенным. Это, кстати, я уверен на сто процентов, тенор-альтино, явно испорченный многолетним и систематическим воздействием на голосовые связки горячего табачного дыма.

Опасения насчет острой лучевой болезни не оправдались. Она действительно у меня была, то есть моя ДНК уже была испорчена, но не все так ужасно: я получил дозу радиации менее 1 Грея, что означало, что я не только не умру, но и вряд ли замечу какие-либо изменения в своем теле при эффективном лечении. Тем не менее все еще существует вероятность того, что моя половая система и иммунитет (а он у меня был при таком-то букете хронических болезней?) уже никогда не будут прежними. Самым опасным является вероятность появления злокачественных новообразований. Будем надеяться, что этого не случилось.