Rudakopsky

Продриставшись, лезли в душ, отмокая, в целях экономии времени, вдвоем. Это были странные процедуры, наполненные гнетущим молчанием и попеременно-тяжелыми вздохами. Посещение же душа в одиночку сопровождалось правилом открытых задвижек на дверях, поскольку именно под горячей водой шансы словить карачун взметались до небес, и страхующему необходим был немедленный доступ в ванную, чтобы успеть что-то предпринять. Примерно на этом этапе начинался тремор, но мы к нему быстро привыкли. Трясет и трясет, и фигли, алкаша за мусоркой тоже колбасит – жив же! Сигарету прикурить координации достанет, а маячившая в перспективе опохмелка придавала надежд. Соскребя с тела липкую утреннюю слизь, мы отправлялись на кухню, где с разным успехом запихивали в себя сухой опохмелятор из сигарет, Дошика и копченой колбасы. Снова минералка, снова – туалет, срач и блева. Когда устаканивалась уверенность, что желудок не будет исторгать кишки хотя бы в пределах часа, мы с Леной выбирались в свет.

Посленовогодняя зима достигла температурного минимума, наши блуждания обходились без палева: напяливали на головы капюшоны, испитую морду – в шарф или маску, и – айда-киттек бесцельные круги вокруг квартала. Будь мы поодиночке, никакая сила в мире не выволокла бы нас из дома в таком состоянии. Но вдвоем мы как-то ухитрялись мотивировать друг друга. Соседи к этому времени в большинстве сваливали на работу, так что обходилось без свидетелей. Наш с Леной унылый, однообразный интерес сосредоточился на прогулочных рекордах: каждый раз мы старались шлындить подольше, чтобы оттянуть опохмелку и побыть трясущимися, но людьми. Иногда нас хватало на час. Но как-то раз мы колобродили целых четыре часа, и в магазине потом я не смог приложить банковскую карту к терминалу, настолько у меня тряслись руки и плыло в глазах. Я попросил это сделать продавщицу, сославшись на проблемы со здоровьем.

Мы возвращались домой и переходили к ежедневным размеренным бухлотрадициям. Водкалар, пиволар. Винище по-прежнему в тренде. Поначалу вакантные места в рядах конченных маргиналов приводили нас в трепет, мы старались заниматься вялым хозяйством и сохранить видимость культуры. Забрасывали в стиралку вонючую одежду, говняное постельное белье, проводили нехитрую уборку. Затем заваливались в постель и тупо просматривали сериалы, которые наутро выветривались из памяти начисто. Фрагментарно вернулся секс. Он был редким, безрадостным и тусклым, идеально примитивным, сизым, без малейшей искры; колючим. Бесконечное количество раз за вечер я выскакивал в магазин за дозаправкой и за минералкой на завтра – одна категория бутылей кучковалась в одном углу комнаты, другая – напротив. Вскоре водка совсем ушла из рациона - она быстро глушила и снимала симптомы, но и быстро же выветривалась, так что мы налегали на пиво, винище, а еще я взлюбил портвейн «Три топора». Какое-то время я старался не радовать визитами один и тот же магазин, расходуя наличность равномерно по местности и торговым площадкам. Потом забил и стал ходить, где ближе.

Лена не стала возвращаться к трудовым будням, написала заявление по собственному, еще находясь на больничном. Я все-таки сдал мамину квартиру армянской семье, ведь мои опасения насчет развода отпали. Также наладил регулярное посещение уголовно-исправительной инспекции. Через полгода еженедельные отчеты сменились ежемесячными, и я внес правки в телефонные памятки, без которых забывал все на свете, поскольку в первую очередь в горлышко бутылки проваливается память. Альбина Наилевна пошла на повышение, ее сменила улыбчивая и бодрая Гузель Исхаковна. Так что я был избавлен от конфронтации с Альбиной, которой тогда нагрубил по телефону и обвинил в смерти сына.

Периодически мы с Леной устраивали так называемые разгрузки: вызывали на дом частного нарколога с системами и таблетками. Соблюдали очередность, одновременно не капались. Пока отходил один, второй наблюдал и бдел, насколько это возможно. В основном ритуалы проходили ровно и без каких-либо эксцессов, только однажды наркологи, пользуясь неопытностью, раскрутили Лену на несколько лишних тысяч, пока сам я лежал под иглой и почти невменяемый. Несколько дней после капельницы удавалось сохранить трезвость. Для меня это были адские дни, один чернее другого. Я не плакал, когда похитили Лешку, я не плакал, когда сгорел Артем; и я не мог плакать до сих пор. Я пытался спрятаться в тревожный сон, наполненный видениями птиц с человеческими лицами, говорящих камней и марсианских боевых треног, но не мог спать больше часа за раз. А когда просыпался, первое, что мне хотелось: схватить нож и завершить битву с венами и сухожилиями, теперь чтобы уж наверняка. Полагаю, Лену корежило аналогично. Скорейшее возвращение к спиртному немного притупляло нашу боль, а утренняя борьба с абстинягой наполняла жизнь какими-то осмысленными процессами.

Выворачивая весь этот кошмар перед Лехой Агоповым, я все ждал от него главного вопроса. Он мне его так и не задал, но вопрос долбился, как назойливый полу-татарин Ленчик Догадов: на кой хрен мы жили? Для чего? Чего мы с Леной ждали, зачем цеплялись за жизнь, зачем устраивали эти утренние прогулки, чтобы немного прийти в себя, зачем вызовы наркологов? Чтобы – что? Потому что были уверены, что на таких сценах спектакли не заканчиваются, и финал – еще впереди? И прежде чем уйти, мы хотели досмотреть водевиль до титров? А уж затем спеть знаменитое «мерси боку» под грохот оваций или под гробовое молчание, как уж пойдет?

Красивый ответ. Но лживый. Правда в том, что наши мысли вовсе не распространялись дальше магаза и послеобеденной опохмелки. Ни о каких сценах и финалах мы не думали вовсе. А после первого же глотка мысли в голове становились похожи на сопли. Мы послушно катились под откос, переплюнув распиаренного Иова с его лживым смирением. Вот они, настоящие мученики-страстотерпцы – все те, от которых вы спешите отвести взгляд. Моральные уроды с перекошенными сизыми мордами, норовящие вытянуть из вас полтинник, напоминающие своим видом о том, что есть падшая жизнь, есть поломанные судьбы. Никакая это не болезнь – то битва между Богом и Демоном в каждом конкретном алкоголике, а сам он – лишен выбора, он разменная монета в этой игре. Проглядывая в голове снова и снова свою жизнь, начиная с расстрела отца под стенами мэрии, я не вижу для себя альтернативы, не вижу другого пути. Как и для Лены. Нам оставалось лишь вскакивать засветло от шарашившего по башке артериального давления и метаться по дому в поисках алкозавтрака, к чему и свелись в результате все наши потуги хоть как-то контролировать запои. Мы стали окунаться в бухло с первыми петухами, забили на ванну, на стирку, выходили из дома как есть – опухшие и вонючие, пачкали нижнее белье и забивали на это болт.

Дважды меня основательно проглючивало, и при всем желании я не могу выковырять из этих эпизодов хоть крупицу юмора, как мне это удалось после инцидента в «обезьяннике» с глухим «сержантом». Поздней весной, когда на улицах установилось тепло, я привычным образом выволокся ввечеру из дома и затрусил в ближайший отдел нужных емкостей, чтобы залить бензобаки. Затарил две «сиськи» «Чешского», предполагая, что их мы с женой прикончим в самое кратчайшее время, и до 23-часового рубикона я успею еще раз отовариться - в расчете на остаток ночи и на утренний сугрев. А по пути назад меня вдруг люто одолела саможалость, я провалился в тщетность бытия и решил на этом полустанке завершить свой кругосветный вояж. Подцепил покрепче пакет с пивом и отправился самоубиваться куда глаза глядят.

Куда уж они там глядели, мне неведомо, зато в голове четко пульсировала идея утопления. Река Белая протекала всего в паре километров от города, и я навострил свой угашенный перископ в ту сторону. Огромное количество народу спешило с работы мне навстречу по вечерним улицам, и я плелся хмельной, наперекор людскому потоку, роняя по дороге слюни жалости к самому себе. Пакет с пивом долбил по ноге, и за каким чертом я продолжал его нести, если вдруг собрался свести счеты с жизнью, я не знаю. Для сподручности, видимо. Потом городские улицы закончились, и я ступил на дорогу, ведущую к городскому пляжу.

Это последнее, что я помню перед долгим провалом.

Когда мозги прочистились в следующий раз, я по-прежнему брел к цели, но к тому времени мой испорченный навигатор увел меня сильно в сторону, так что я угодил в лесополосу. Я продирался сквозь ночной строй деревьев, спотыкался о корни, уворачивался от веток, скользил на бурьяне и при этом матерился, как матрос на необитаемом острове. Пакета с бухлом при мне уже не было, загадка его исчезновения, уж увы, не претендовала на мировую, чтобы ее расследовать. Вскорости за ветками я различил журчание, и, обрадовавшись близости развязки, припустил. Однако полноводный и величественный вид ночной Белой мгновенно выветрил из головы всю дурь. Река меланхолично журчала и поблескивала в свете луны. Я покурил какое-то время на корточках у края воды, кренясь то влево, то вправо, хватаясь при этом за низкие кустарники. Топиться в таком великолепии мне показалось довольно мутным и унылым занятием, я загрузился, надулся и зашагал в противоположную сторону наощупь.

Пауза; затем следующая картинка: я, совершив невообразимый вираж, выхожу к городу со стороны района Мусино, напичканного малоэтажными частными застройками с огороженными палисадами и дворами. Теоретически мне достаточно было потратить четверть часа, чтобы пересечь этот район и выйти к высоткам, однако что-то в ту ночь мне яростно не фартило. Я полоскался мимо глухих домов с погашенными окнами, сопровождаемый вялым бреханием собак, держа курс строго прямо, достигал тупика в виде дикороса или какого-нибудь забора, разворачивался, переступал на параллельную улицу и искал счастья уже там. Внезапно пошел дождь, чем окончательно спутал мне маломальские ориентиры, я продолжал метаться от улицы к улице, от дома к дому, не в силах найти лазейку. Сначала мне это казалось забавным, потом я психанул, не беря в толк, каким искусством ниндзя нужно обладать, чтобы умудриться заплутать в районе из шести улиц. Под конец я не на шутку взволновался. Дождь припустил, температура воздуха падала все ниже, я вымок до нитки, и топливо внутри меня уже не грело и почти выветрилось. Почти да не почти, выход я так и не мог обнаружить. Сбоку от многих калиток стояли деревянные скамейки, и я с трудом преодолевал искушение прилечь передохнуть. Без пяти минут самоубийца вдруг начал трусливо кумекать, что моментально заснет и заработает переохлаждение, а то и сдохнет.

В сердцах я вынул мобильник и врубил музыку на всю громкость, надеясь привлечь внимание дополнительных персонажей, но привлек еще больше собак, которые раскудахтались и начали передавать сообщения. Надежда на то, что на крыльцо из дома выйдет полуночник, чтобы поинтересоваться, кто тут гремит на весь район, не оправдалась. А потом я подумал, что имею все шансы нарваться на чью-нибудь пулю, как на того Ебанько, от которого мы линяли с Эльвирой Рафаэльевной. Или кто-нибудь выпустит за ограду своего добермана, истосковавшегося по играм, и тогда мне исключительно кабзда. Я выключил телефон, и вновь провалился в небытие.

Дальнейшее: я еле волочу ноги посреди пустынной проезжей части, все-таки вырвавшись из своего Вивариума однотипных дома-клише, мокрый, с замызганными по колено джинсами, всклокоченный и все еще пьяный. Из последних сил я пытался определить работающие в ночи киоски с теми торговцами, которым Аллах запретил следовать кодексам РФ. Раз уж мое утопление сорвалось, время вспомнить о цели моего выхода из дома. Я только теперь осознал, что за все время моего продольно-поперечного марафона Лена даже не позвонила и не написала смс. Но когда я вернулся, все-таки загрузившись пакетами с бухлом, я застал ее спящей.

Второй раз у меня перемкнуло, когда я брел ночью мимо ресторана «Алладин», что на Бульваре Юлаева. Каким ветром меня туда занесло, без понятия, но смею предположить, что, как обычно, вышел за припозднившейся опохмелкой и решил вспомнить молодость, накрутив пару десятков километров по городу. Возле ресторана толпились братки разной степени быкливости, заявляя о себе широкими жестами. С точки зрения репутации не самое благопристойное место, частенько мелькающее в криминальных сводках. Я не собирался задерживаться рядом, я всего лишь шел мимо и бросил беглый взгляд на вход. И в следующую секунду я вдруг понимаю, что следак был прав: местные авторитеты похитили моего Лешку и содержат в плену именно там, в «Алладине». А потом они же выкрали Артемку из детского дома, и чтобы скрыть улики, устроили поджог. Оба моих сына заточены в подсобке за кухней, куда не проникает солнечный свет.

Я не в курсе, сколько я успел сломать носов, рук, челюстей и пальцев, пока меня не убаюкали. Боль и страдания, щедро заливаемые алкоголем и нарывающие изнутри, взорвались, забрызгав все вокруг кровью и гноем. Я бил, рвал, кусал, топтал и выл. Я смутно помню отлетающих от меня всполошенных не на шутку чуваков. Даже травмированная рука не помешала мне почти добраться до ресторана, чтобы продолжить крушить все внутри. Но перед входом меня вырубили чем-то тяжелым по башке. Очнулся я через несколько часов весь в крови на асфальте неподалеку от ресторана. Меня знатно размотали, подняться на ноги удалось только с третьего раза и по стеночке. Я поплелся назад, недоумевая, с чего я вдруг взял, что мои дети живы. Нет, они умерли – я убил их. Что бы там Лена ни вещала за грехи, я продолжал считать себя ключевым кандидатом в ад. Я заскочил в знакомый киоск за пивом, после чего забился в конуру зализывать раны. Легко отделался: кроме выбитых зубов ни одного перелома, сплошь ушибы и гематомы. Правда, неделю после этого ссал кровью, но потом само собой перестало.

Состояние потерянного и угашенного мракобеса не сильно способствовало тому, чтобы различать оттенки серого. Иными словами, я не могу припомнить каких-либо странностей в поведении Лены, который могли бы намекнуть на то, что произошло позже. За исключением того, что жена спивалась с ускорением 2g, а я подтягивал из магазина бухло, и она подтягивала изредка. Мы балансировали на самом краю, когда еще озадачиваешься такими мелочами, как умыться перед выходом или приобрести непроницаемый беспалевный пакет в магазине, но уже чаще и чаще забиваешь на затасканное нижнее белье или душ. Нам почти никто не звонил, и мы никому не звонили тоже. Друзей у нас не было, родня либо умерла, либо открестилась; какие окраины бороздил сейчас Ленчик Догадов в своих кумарных глюках, я не знал.

Остался в памяти единственный сумасбродный поступок: Лена напилась и позвонила мачехе. Уж не знаю, о каких материях они толковали: я ушел в другую комнату, бывшую некогда детской, чтобы не слышать. Анна Витальевна утратила в моем сознании статус Кандибобера после исповеди жены, когда я узнал об алкоголизме ее матери и о родном брате. Дикие выкидоны тещеньки уже не казались мне столь абсурдными, как раньше. Пусть это были кривые, топорные и чулочные выкрутасы, но все же замешанные на неких благих намерениях. Четверть часа я проторчал в бывшей детской, разглядывая обе по-армейски заправленные постели и сваленные в углу игрушки, чувствуя лишь усталость и пустоту. Среди игрушек мой взгляд выхватил одного-двух солдатиков из мастерской дяди Романа. Когда-то он одаривал ими моих детей, и при воспоминании об этом я преодолел очередной болевой порог.

После разговора с мачехой Лена три дня ходила тенью. Почти не пила, лишь прикладывалась время от времени, чтобы сбить тремор. Я не лез в душу, ожидая подходящего времени и нового откровения. Но дождался вовсе иного. Проснулся как-то засветло по хмельной побудке, которая точностью могла посрамить петуха, и обнаружил, что дома никого нет. Почему-то я понял это сразу, едва разлепил глаза, а позже обнаружил записку на видном месте.

Прости. И не ищи меня.

А еще дома не хватало чемодана, части ее вещей и почти всей нашей наличной заначки, рассованной по углам. Повинуясь импульсу, я разорвал записку на мелкие клочки и спустил обрывки в унитаз. Сам не знаю, почему я вдруг ополчился на бумажку и не сохранил ее как последнее напоминание. С того момента и до сего дня я уже больше не видел Лену.

Конечно же, она не вернулась к предкам, о чем бы там не состоялся их разговор с Анной Витальевной. Не вижу я в Кандибобере персону, способную безусловно распахнуть сердце. Степан же Антонович ака Крякало – типичный созик, как их называют в нашей посталкогольной среде, иначе – созависимый. Человек с абортированной этикой и перепутанными полярностями, и не достанет даже стишков Маяковского, чтобы восстановить в нем баланс между «хорошо» и «плохо». Для него Анна Витальевна по умолчанию будет спасительницей, а родная дочь – презренной дщерью. Печалька жизни заключается, помимо всего прочего, в том, что зачастую наше спасение – в совершенно посторонних людях. Усмановы знают!

Слушая «Норму» Винченцо Беллини, куря на балконе после нескольких литров пива, мне нравилось мечтать, как Лена сжигает свою жизненную рукопись в реабилитационном центре, после чего разворачивает на кульмане чистейше-белый ватман. Снимает квартиру в новом городе. Обязательно в крупном, ведь там легко затеряться, и риск столкнуться с прошлым минимальный. Новая работа, новая жизнь. Ипотека. Новые отношения. Возможно, очень скоро мне придет в Госуслугах уведомление о том, что Лена подала на развод. Мне будет больно, однако анестезирующая сила «родимой» всегда способствует отмиранию прошлого. Статья №4 Алкогольного Кодекса Российской Действительности.

Смысл выдерживать паузы до обеда окончательно утратился, так что бухал я бесперебойно, как хорошо смазанный агрегат. Строгость моего графика могла посрамить любого офисного карьериста. Я по-прежнему не мог выдавить ни слезинки, хотя и слушал дни напролет печальные композиции, а вот из фильмов предпочитал трешатину. Готовил спустя рукава, в основном обходился полуфабрикатами, проталкивая куски между остатками зубов, выбитых у «Алладина», которые я, конечно же, не потрудился отремонтировать. Прогулки давно перестали прельщать, барражирование района Мусино до сих пор мне аукалось в снах, я ковылял лишь до магаза, максимум – до скамейки на улице Ленина, чтобы четверть часа позалипать на солнышке. С меня сняли судимость, но это случилось, как в дымке. За окном менялись дни, месяцы и времена года, я же продолжал отстраненно созерцать мечущийся вокруг меня мир в полном одиночестве. Никому не звонил и не общался даже с Ленчиком Догадовым.

Минул год; я доковылял в перманентной прострации, ни много ни мало, до следующей весны; там я и достиг своего предела прочности. Я вдруг вспомнил отца: он ведь так и не смог довести до конца начатое. Потопал в мэрию, ныне именуемую администрацией, чтобы учинить теракт и уйти с помпой. Тогда, на перепутье между стаканами, я вдруг понял, зачем он это сделал. Чтобы продемонстрировать мне путь! Все в жизни связано, и таким образом батя дал сигнал мне, непутевому сыну, терзающемуся в подвешенном ожидании непонятно чего. Вот достойнейший финал пьесы! Дело за малым: нужно прикупить пестик.

Когда-то в начале 90-х батя надыбал оружие в гаражном поселке №2, за Северной улицей, у соседа: тот банчил прямо из гаража, состоя в тесном содружестве с ментами и «братством». С тех пор, конечно же, поменялась и власть, и мир вокруг, а барыгу того давно сгрызли черви, но что такое логика для трухлявого, проспиртованного мозга? Я покружил по городским задворкам и набрел на гаражный кооператив, с виду удовлетворивший мои параноидные запросы. Я проник на территорию без проблем через калитку сбоку от шлагбаума, после чего стал тупо молотить в запертые гаражные ворота, выискивая местного торговца боеприпасами. Когда передо мной посмели не раскатать прилавок, а вовсе проигнорировали, я где-то надыбал металлический прут и устроил целое шоу с молотьбой по гаражам и кошачьими свадебными воплями. Таким меня и принял наряд полицейских, которых вызвала охрана, наблюдающая по камерам слежения за моими фокусами. Мне повезло, что к тому времени мой условный срок закончился. Полиция препроводила меня сначала в отделение, а потом, когда я забился в эпилептическом припадке, и у меня горлом пошла пена, вызвали реаниматологов, и после реанимации я оказался в городской наркологичке, с которой я и начал свою исповедь.

Я не могу ничего рассказать о своем пребывании в компании любителей жидкости №1. По той простой причине, что я почти ничего не помню. Знаю только, что я был буйным, кидался то на стены, то на персонал, то на таких же забулдыг. Попеременно на несколько секунд приходил в себя либо в смирительной рубашке, либо, когда лежал под капельницей,- привязанным к кровати кабельными стяжками. За месяц пребывания в стационаре я воочию познакомился с полной картотекой ада: демоны выползали по ночам изо всех углов и водили вокруг меня бесноватые хороводы. Если бы меня не связывали, я бы стопроцентно покончил с собой или бы покалечил непричастных. Но и после того, как необходимость в путах отпала, я продолжал оставаться лютым головняком для персонала. Говорили, что периодически посреди ночи я начинал кого-то искать, ходил по коридорам и палатам, будил пациентов и мешал врачам работать. Часто по утрам меня находили забившимся под чужие койки. Мне даже пару раз в сердцах посоветовали свалить по-хорошему, потому что реально не знали, что со мной делать, и я не прервал лечение только лишь потому, что через пять минут забывал обо всех разговорах.

Последние несколько дней перед выпиской, уже возвращенный в относительно трезвое сознание, я пялился в одну точку и ни с кем не общался. Как мне жить дальше, я не представлял. Я не верил в жизнь после смерти.

Продолжение следует...

Если коротко, то этот Картошечка чуть не трахнул меня во втором классе. Мама то ли заснула, то ли сидела в прострации после сотой рюмки. А этот забурился ко мне и стал лезть. Уже не в шутку, а все по-взрослому. Мешковатые кофты и колхозные штаны – так себе ограничитель, как я убедилась, истинно кавказскую кровь не загасят. Сначала Картошечка шурудил под кофтой, потом полез в трусы. Я не могла пошевелиться, не могла кричать, плакать, даже думать. Сидела как камень, а этот козел, видимо, спутал мой ужас с расположением, потому что завелся. Мне было уготовано пройти через ад, но судьба смилостивилась: дверь открылась, и в комнату вошла мама, как раз на полпути между доставанием члена из ширинки и раздиранием моей промежности.

Знаешь, что она сделала? Стала ржать, как припадочная. Откинула голову, и ржала, и тогда я твердо решила, что зарежу ее сегодня ночью. Ее и Картошечку, а потом всуну нож в руку Картошечке, и все спишут на пьяную поножовщину. Но к вечеру мне уже удалось оправдать маму в своих глазах. Я убедила себя, что она могла не понимать, что я ее дочь. Это слабый отмазон, но он как минимум удержал мой разум от помешательства, а руки – от кровопролития.

Смех мамы вывел меня из оцепенения. Картошечка растерялся, я быстро высвободилась, оттолкнула маму с пути и выскочила из дома. Как была, прямо в тапках. Забежала к подружке в соседний дом и просидела у нее допоздна. Той самой подружке с проспекта Нефтяников, которую вы с Ленчиком напугали ночью. Когда вернулась домой, то уже никого не застала. Теперь ты понимаешь, почему я не устроила разнос в тот раз, когда меня лапал мачехин проповедник. И почему я так технично «забыла» тот случай. Меня триггернуло со страшной силой, я вдруг увидела на его месте Картошечку, а за стеной мерещился издевательский хохот матери.

После Картошечки даже мой малолетний мозг стал сигналить аларм. Чип и Дейл на помощь не спешили, опеки не существовало как класса, так что план спасения целиком ложился на мои плечи. Мама и присные забулдыги могли завалиться домой посреди ночи. После чего не придумывали ничего умнее, чем нагрянуть ко мне в комнату для душевных разговоров о современной поэзии, и похрен, что завтра в школу чуть свет. Я уже давно спала в одежде, а теперь стала спать в уличной одежде, еще припасла под подушкой нож. Правда, моя расположенность к холодному оружию оставляла желать лучшего, я могла обрезаться дюжину раз за обычной чисткой картошки. Днем я старалась вообще не бывать дома, околачивалась дворами и курила по углам. Сиги или деньги перла у домашних гостей при случае. Вечером долго прислушивалась у входной двери. Если различала характерные звуки изнутри, разворачивалась и давала второй круг по окрестностям. Мне повезло хотя бы в том, что мой кошмар имел периодичность. Мне всего-то нужно было продержаться одну-две недели, пока отец не вернется из командировки. Я знаю, что есть дети, для которых подобный ад – явление каждодневное.

Мамины упражнения по закладыванию за воротник не прекращались с приездом отца, просто переходили на низкую интенсивность. Без вертепов и демонстративных оргий. Мама бухала тихо и перманентно. Возможно, те нездоровые эмоции, которые она получала с собутыльниками, компенсировали сдержанность отца, которая ее всегда бесила. Меня она перестала замечать. А мне и в кайф, я стала молью. Вела теневой образ жизни, ходила по стеночкам, отсиживалась в своей комнате и нажиралась на ночь, когда все уже спали.

Секреты в маленьких городках и тесных подъездах не живут долго. Много знакомых и просто добрых людей, любящих почесать языком о любой бордюр. До отца дошли слухи – без жести, вскользь. Самую жесть знала только я, но коль скоро мне удавалось молчать год, никто и никогда не смог бы выведать у меня подробности. Если ребенку удается сдерживать в себе ужасы детства продолжительное время, многие психологи впоследствии сломают зубы о его броню. Я живу с тобой уже много лет, и я делюсь этим впервые, и вообще впервые с кем бы то ни было.

В общем, папа поступил в соответствии со своим флегматичным и совковым мировоззрением и придумал швейцарский план. Каким-то чудом он уболтал маму на второго ребенка, полагая, что тогда все наладится по волшебству. А я его возненавидела в тот период – еще сильнее, чем мать. Да, я ничем не делилась, но он был взрослым человеком! Как минимум мог бы мысленно дорисовать сладость моего бытия! Даже безо всяких Картошечек любой нормальный родитель пришел бы в ужас и выкатил бы пушки для обороны своего ребенка, в моем же случае – тишина, как будто так и надо. Я вроде как побоку, хожу там себе…

А вот Пашка оказался ко двору, и вовсе даже не побоку. Пашка – это мой родной брательник. И только самые ближайшие родственники знают, что когда-то существовал такой человечек. Пашка родился недоношенным, и не поручусь, что он мог хоть сколько-нибудь рассчитывать на полноценность. Для меня настал рай, когда мама забеременела, хотя втихаря она и позволяла себе кирнуть. Я замечала, а папа «не замечал». Я преспокойно доучилась до середины третьего класса, даже почти завязала с сигаретами, а потом родился Павлик, и наше семейное шоу получило перепрошивку.

Внезапно я обнаружила себя в центре какого-то гребаного карнавала. Школьные задания, обязанности по дому, бесконечные уборки-стирки, повсюду вонючие пеленки, каши, погремушки, и все это приправлено круглосуточным визгом тугосери. Лена, делай то, делай это, сгоняй на молочку, сгоняй за продуктами, почему полы грязные, иди срочно помой посуду, быстро постирай, чистых ползунков не осталось, а ты уроки выучила? Весь этот блядский цирк казался мне офигенски нечестным, поэтому частично я саботировала обязанности. Обо мне никто не думал, когда богомерзкие бухие Картошечки лезли ко мне в трусы, а стоило вылупиться Пашке, сразу же организовалось предприятие по сдуванию пылинок. Я могла бы сказать, что ненавидела брата, мне хочется так сказать, но это будет неправдой. Правда в том, что прямо к нему я вообще мало что испытывала: это был несчастный, визжащий, вечно обосранный маленький человечек, которому еще предстояло расплатиться за грехи родителей. Даже если папа верил в чудесное мамино исцеление, моя вера уже превратилась в цинизм.

Мама копила-копила усталость от, по сути, постылой жизни, и в определенный момент сдетонировало: она взялась за старое. В связи с этим тема с грудным молоком резко задвинулась за кулисы, и кормежка полноценно легла на мои плечи. После школы я бежала на молочную кухню, потом затаривалась памперсами и питанием, потом – рысью домой, кормить и переодевать брата. Мама едва-едва дожидалась моего возвращения, после чего лезла по сусекам и выгребала заначку. Больше нас для нее не существовало, однако если я где-то лажала, меня чухарили. Однажды я забыла початую пачку памперсов в кроватке, и Пашка дорвался до памперсов, измочалив их в труху. Вся семья в тот момент присутствовала дома, но люлей получила именно я.

Поначалу мать пила в однюху, и ее почти не штормило, да она и не отсвечивала. Заказывала мне прокатные двд-диски «про жизнь», и я тащила ей из салонов всяких «Форрестов Гампов», «Мосты округа Мэдисон» и «Красотку». Мать нагружалась перед телеком, слюняво следя за событиями на экране, а поднималась только чтобы поссать или сгонять за добавкой. Она и за бухлом пыталась меня припахать, но продавцы мне дали от ворот поворот в силу возраста. Так что ей приходилось тащиться самостоятельно.

Потом снова стали появляться дружки и бравые ухажеры, но уже без прежнего размаха. Наведывались поодиночке, и они тихо киряли на кухне, шушукаясь, чтобы не разбудить Пашку. А когда брат начинал орать, запрягали меня. Вот только самообольщением я уже не страдала: Картошечка тоже визитерил один, был вежлив и благовоспитан с виду, и чем это для меня чуть не обернулось! Я воротилась на улицы и стала ныкаться вдали от дома, снова тырила сигареты, а по приходу получала люлей. Теперь уже в физическом эквиваленте, мать стала поднимать на меня руку, чтобы я не отлынивала. Я свела на игровом поле страх перед Картошечкой и перед родительскими тумаками. Картошечка победил со счетом 10:0 всухую, так что перевоспитать меня не получилось.

В тот день я аналогично шлялась где-то дворами, а мать с хахалем наклюкались по брови и ушли в отруб. Пашка блеванул в кроватке, подавился блевотиной и задохнулся. Я хрен знает, чем его напичкали, пока меня не было. Полностью не исключаю вариант, что спрыснули ему пару граммов кагорчика или ликера. Начало 2000-х, никаких вскрытий или расследований не проводилось. И вот я возвращаюсь ближе к вечеру, мысленно разминаясь перед односторонним спаррингом, а дома тихо, как в могиле. У меня даже сомнений не возникло, что что-то стряслось, потому что я не могла припомнить такую тишину в последние месяцы. Я и нашла Пашку мертвым. И его бесхозное тельце лежало в кроватке до самого утра, а я торчала в своей комнате, билась в истерике первую половину ночи, и считала секунды – вторую. Потому что через стенку дрыхла пьяная мама со своим очередным собутыльником, и я не могла вызвать «скорую», не подставив ее. Но не за нее я переживала, а за себя. Если бы она запалилась пьяной перед посторонними, наша трагедия вышла бы за порог, и меня бы не простили. Общество бы меня заклеймило и отвергло.

Но я просчиталась: меня так и так не простили. Ко мне намертво прилепилась бирка с надписью «убийца брата». Я и была ею по факту, как ни крути. Я осознавала степень риска, когда убегала из дома и бросала брата наедине с мамой в ее таком состоянии. Каждый раз надеялась, что пронесет, и однажды авось не сработал. Родители от меня отвернулись, стали игнорить. Отец и теперь меня игнорит на девяносто процентов по привычке, если ты заметил, все общение идет через мачеху. Год после трагедии я изнывала от чувства вины и боли, ревела в подушку по ночам и конкретно подсела на сигареты. Которые частично таскала у матери, частично – стреляла у старшеклассников.

Несколько раз ночью я видела свет из-под двери в родительскую комнату. Не свет, а мерцание даже... Слабее, чем светильник, но сильнее, нежели экран телека. Возможно, свечи. Сначала я не придала значения, а позже в голове вдруг вспыхнули все эти фильмы, типа «Восставший из ада» или «Кладбище домашних животных». А вдруг мать по пьяни чего-то колдует там в спальне, пытаясь оживить Пашку? Или еще хуже: обменять его на меня? Ночью кто-то дотронется до моей руки, и когда я проснусь, призрак скажет: твоя очередь лезть в могилу. В общем, это мерцание меня напугало, хотя и не до такой степени, как некогда Картошечка. Я решила провести расследование и определить источник свечения, когда матери не будет дома, по остаточным признакам. Но не успела.

Однажды мама пропала, и ее не было полгода. Мы жили с отцом в бытовом вакууме, как будто так и надо, и под конец мои мозги окончательно сплавились. Несколько раз я отваживалась спросить у него, где мама, но он только крякал в ответ, предлагая мне озаботиться гипотезами. Я не знала, что и думать, отец не бился в поисках, не разрывался надвое и не рыдал по вечерам, не проводил часы за рассматриванием фотографий. Никаких розыскных мероприятий, никакого ажиотажа в масштабах города, как это было с Лешкой,- полнейшая тишина. Они как будто заранее с матерью договорились о таком финале, и теперь отец живет с чувством, что игра завершилась, и долг исполнен. А до того, что дочь просто не в состоянии принять эту новую реальность, конечно, никому дела не было. Несмотря на то, что я ненавидела маму всей душой, я по-прежнему ее любила, ее уход меня угнетал и ужасал. Я думала: что если отец делает так специально и своим молчанием и игнором добивается, чтобы я уверовала, будто мамы вообще никогда у нас не было? Я уходила в мир грез и фантазий, каждый раз придумывая для себя новую легенду, и все больше и больше погружалась в эти миры. Такую же легенду я придумала для Артемки. В такую же легенду я уверовала сама, когда мачеха предложила вариант с Раком и Ко. Но умерла мама, конечно же, не от рака.

Через полгода я возвращаюсь из школы, а дома – бледный, прячущий взгляд, отец и незнакомая тетка, которая оказалась Анной Витальевной. Именно она сообщила мне, что моя мама погибла, и сегодня, пока я была в школе, ее скоренько похоронили. Это все, что я знаю и помню, большим меня судьба не облагодетельствовала. Я не копала впоследствии, не наводила справок, оставила все, как есть. Еще один страшный факт вдобавок к гремучей смеси воспоминаний я могла не выдержать, поэтому боялась правды. Но логически я понимаю, что это был, скорей всего, криминал. Его не могло не быть, потому что с таким образом жизни не бывает хеппи-эндов, как в фильмах с Гиром. Мама умудрилась связаться не с теми людьми или вляпалась в историю. Мне все равно, я не готова знать правду, и я без понятия, где находится ее могила.

Анна Витальевна осталась жить с нами и стала мачехой. Обосновавшись, она развернула целую программу по выходу из кризиса. Идею маминой смерти от рака она активно насаживала не только у нас дома, но и повсеместно. Даже тем из родственников, кто так или иначе знал правду, она без зазрения совести вдалбливала эту версию с честным взглядом. И постепенно так стали думать все, даже я. Наверное, это было гениально, не берусь судить.

Гвоздем же программы значилась малолетняя я – копия мамы и по-любому будущая алкоголичка, которую нужно спасать всем гуртом, пока я не ударилась в тяжкие. Верила ли в это сама мачеха или делала вид – в ее случае граница между этими понятиями попросту отсутствует. Но близких она заставила поверить, особенно отца, который продолжал отводить от меня взгляд и целиком положился на методы Анны Витальевны. Пашку мы дружно забыли. Мачеха зверела, если кто-то его упоминал, а в те времена ее энергетика достигла пика, так что связываться или спорить с ней побаивались. Пашка где-то числится по бумагам, это все. Я также без понятия, где его могила.

В отличие от отца, мачеха четко представляла, через что мне пришлось пройти с матерью-алкоголичкой во время ее загулов. И замена паттерна была тоже частью ее стратегии. Она, как и мама, стала устраивать дома шалманы, но только с противоположной полярностью. Среди завсегдатаев преобладали благочестивые, цивильные и кроткие богомолы. Лопотали о Боге, о вере, о судьбе и терпении, о прощении и всеобщей любви. О тех понятиях, которые, по идее мачехи, должны были вытеснить из моего сознания отрицательный шаблон бухариков, насильников и бандосов. Вот только с любвеобильным педофилом-проповедником у нее случился зарез. И если бы в тот день мы с ней поговорили начистоту, откровенно... Если бы она признала свой косяк: да, не без ошибок и недостатков политика партии, но цель должна оправдать средства, и вместе мы обязательно прорвемся! Наши отношения могли стать совершенно другими. Вместо этого она испугалась моего глупого подросткового бунта и предпочла перестраховаться. Обвинила меня, что я возвожу поклеп, потому что гнилая внутри, потому что Картошечка частично меня подпортил, он залез своими грязными ногтями мне в манду, и с того момента я – падшая.

На этом все. Добавлю только, что выбрала тебя в спутники жизни в тот же миг, когда ты подсел ко мне на скамейке с горящими глазами и перегаром. Я вдруг увидела в тебе маму – такую, какой она была давно в детстве. Веселая, бесшабашная и под хмельком. Но теперь я точно знаю, что мачеха была права во многом. Наверное, я всегда это чувствовала, просто боялась признать. От родной мамы ко мне перешло что-то темное, что-то нехорошее. Какая-то гниль, порок. Тогда, перед травматологией, я тебе призналась, что считаю себя виноватой в пропаже Лешки. Потому что не позвонила проверить, как вы дошли. Потому что позволяла тебе бухать в удовольствие и не делала из этого серьезной проблемы, не ставила ультиматумов. Но я слукавила: я считаю себя виновной, потому что передала эту гниль всем вам. И наши дети пострадали за чужие грехи. Мне не стоило их рожать, нужно было ставить точку в нашем роду. Я поступила безответственно, и теперь проклята.

Лена разлила водку по бокалам, и мы выпили. Она посмотрела на меня:

- Теперь отвези меня на кладбище. Я готова.

И мы поймали такси и рванули на кладбище, не обращая внимание на мороз и начавшуюся вьюгу. Там, на могилах наших детей, мы поплакали в обнимку, стряхивая заледеневшие слезы, и добили бутылку, помянув наших ребят. Но по возвращении оставалась еще одна. А также – целая сеть вино-водочных магазинов, расползшаяся метастазами по телу великой родины.

С тех пор и до последнего дня Лена уже не переставала пить.

Продолжение следует...

Мы сели друг напротив друга, и я испытал мощную вспышку дежавю. Я вспомнил день гибели Димы Ваняткина. И мы говорили об этом несчастном мальчугане, сокрушались по нему, жалели, испытывали сопричастность. Что если своим сопричастием я притянул катастрофу? И, осудив Ваняткина-старшего, я занял вакантное место, став косвенным убийцей детей! Или же проклятье легло на меня днем ранее, когда какой-то знакомый на улице рассказал мне про Диму, а через полчаса я уже обо всем забыл?

Мы разлили водку по чайным кружкам, потому что в нашем доме отсутствовали рюмки. Рюмки – элемент трезвого декора и атрибут здоровых людей, колдырящих в меру; уважающий же себя алкоголик запрокидывает из горла либо из кружек. Я ждал, что сейчас Лена выставит меня за дверь. Потому что я – Ваняткин-старший, демон переселился внутрь меня, и я – убийца. Именно поэтому я не стал сдавать родительскую хату, так она и пустовала со дня смерти мамы. Я как чувствовал, что мне придется съезжать из дома.

Но то, что сказала мне Лена, вышибло из меня все посторонние и слезливые мысли и перевернуло многие из моих представлений с ног на голову.

- Моя мама умерла не от рака. Она умерла от алкоголизма.

Ее взгляд затерялся в кристальности початой бутылки. Глаза воспаленные и запавшие. Лицо худое, незнакомое. Я молча ждал продолжения, затаив дыхание. Потом Лена резко влила в себя водку и продолжила:

- Когда они с отцом поженились, то первое время все шло нормально. Он знал, что у нее плохая наследственность. Деда с бабкой по матери я видела только на фотках, потому что оба сковырнулись от водки еще до моего рождения. Но кто по молодости верит в этот бред про наследственность, правда? Жизненные принципы отца и матери всегда оставались совковыми, а в СССР пьянство редко признавали болезнью. Запойных лечили острым чувством вины, стыдя перед товарищами, при этом двуличие и двойные стандарты приветствовались в полной мере. Ну, знаешь, все эти «не умеешь пить – не пей», но при этом «в смысле, не пьешь? ты меня уважаешь?». Отец у меня сам любитель этого самого. Но у него есть блок: как бы назавтра его ни ломало, он ни разу в жизни не похмелился. А вот мама почти всегда не выдерживала и шла утром по второму кругу. Отец смотрел на алкоголизм мамы, как на причуду, женское баловство; он никогда не подпускал мысли об объективных причинах.

Период детского сада я помню обрывочно. Когда-то мама, наверное, работала, но на моей памяти – никогда, сидела дома и варила каши. Мои самые яркие воспоминания – ее резкие перепады, в те дни они меня прикалывали. Вдруг на пустом месте мама срывалась, объявляла час прогулки, суетливо собирала меня и собиралась сама. Она была в точности, как ты. Стоило ей в рот попасть капле, и остановить ее не смог бы даже танк. Но никаких капель я не помню, лишь косвенно домысливаю, и в те годы такие срывы всегда мною воспринимались, как увлекательные приключения - со смехом и непритязательной болтовней. В маме вдруг вспыхивала юная девчонка, ее тянуло навстречу ветрам, а я служила маленьким, неизбежным придатком. Мы слонялись по городу – в парк, в кино, на аттракционы, в кафешки, просто бродили по улочкам. Именно такую маму я хочу помнить. Но не всегда получается.

Более-менее правдоподобную оценку тому периоду я смогла дать лишь в зрелом возрасте. Когда подслушивала шушуканье отца с мачехой и выуживала подробности. Все эти развеселые прогулки с мамой, смех и драйв, - все это составляло лишь процентов двадцать маминого досуга. Это мне они казались океаном времяпрепровождения, но реально мама быстро выдыхалась. У нее начинался сушняк, горели трубы, портилось настроение; ей нужна была дозаправка, но облико морале не позволяло шарахаться с банкой «Балтики» в одной руке и малолетней дочерью – в другой. Поэтому мама быстренько сворачивала прогулочную церемонию, и мы поспешно курсировали домой. Дома мама пыталась догнать свое упущенное, энергично-веселое состояние, но тщетно, как это и происходит у многих пьющих, а потому в результате она надиралась в слюни. И чем чаще происходили такие срывы, тем короче становилась позитивная часть и длиннее – слюнявое мычание.

Однажды я поймала себя на том, что мама меня пугает. Она вдруг застывала посреди комнаты, голова склонена набок, будто прислушивается к чему-то, как в фильмах ужасов. Потом начинала вроде как прибираться в квартире, но по факту просто металась по комнатам, хватала разные вещи и кидала их как попало. Потом снова застывала и прислушивалась. Если я умудрялась подвернуться под руку, то могла меня оттолкнуть. Она меня не била напрямую, но толчок выходил злым и болезненным. Через некоторое время, вот так пометавшись по квартире и не найдя покоя, она выскакивала из дома. Возвращалась по разному - иногда через час, иногда под вечер,- но непременно на жабрах. Остаток дня квасила в одиночестве и часто засыпала в самых неподобающих местах. На кухне. В ванной. В прихожке. В любом углу, где состоялся завершающий тост. На постель ее относил отец по прибытии с работы. А когда он был в командировках, то не относил никто, у меня бы не хватило силенок. Да и страх бы помешал. Мне казалось, что в маму кто-то вселился. Я и сейчас так думаю. Несмотря на все знания об алкоголизме, я продолжаю верить, что у нее была не просто зависимость.

Дальше мать повадилась выносить мозг отцу и довела эту технику до совершенства. Она не била посуду, не швыряла предметы мебели и не дралась; она просто ходила по пятам, как злая собака, и гавкала без конца. Насмешка с оттенком презрения – самая ходовая часть ее стратегии, которая, по идее, должна была срабатывать безотказно в качестве красной тряпки. Но не для папы. Я не помню семейных скандалов и страстей только благодаря ему. Потому что он ни на что не велся, его флегматичность тоже была ультрасовершенной. Наверняка внутри он мечтал ее придушить, но то ли воспитание, то ли военная выправка не позволяли ему терять лицо. Все мамины провокации разматывались по ветру впустую, и однажды на нее вдруг снизошло, что отец сильнее в плане владения собой. Тогда мама резко перескочила на параллельную трассу. Стала ему изменять. И для меня начался самый настоящий ад.

Теперь мамины срывы делились на два фронта: спонтанные и запланированные. Запланированные имели место в первое же утро после отъезда отца в очередную командировку. В школу мама собирала меня на взводе и с лихорадочным огоньком в глазах, который я уже успела возненавидеть – взгляд предвкушения, взгляд наркомана в шаге от заветной дозы. С первого класса я привыкала к самостоятельности и ходила в школу одна, потому как мама по утрам не всегда была в адеквате. Я не в курсе, почему она не работала, а отец никогда не настаивал. Могу лишь предполагать какие-то неполадки с психикой или социализацией, ведь и алкоголизм не рождается на пустом месте, он всегда обрастает вокруг какой-то червоточины в душе. И вот, один раз лишь заглянув в эти взбудораженные, бегающие, лихорадочные глазки с утра, я ощущала, как погружаюсь в прорубь, потому что уже знала, что меня ждет после школы.

Мама приводила домой дружбанов и устраивала гоп-попойки. И счастье, если это был всего один мужик. Зачастую – несколько. Или же поначалу – один, но позже подтягивались какие-то мутные корефаны. Когда я возвращалась домой после уроков, никто, разумеется, не спешил сворачивать поляну и спотыкаться через порог с извинениями. Пришла и пришла соплежуйка. Мой руки и вали в свою комнату. Пиршества разыгрывались стабильно на кухне, поэтому мой обед приобретал статус «отложенной еды». Я сидела до вечера голодная, сосала палец и ненавидела каждый звук в доме. Я с юных ногтей приучалась к отложенной жизни, и вовсе не в мачехе корень зла.

Но голод – это пустяки. Я быстро приноровилась, стала брать жратву в школу, таскала ее с собой полдня, а дома после школы ела, если не испортилась. Да и испорченную иногда ела, не до капризов было. Самое страшное, что я слышала все, происходящее за дверью, - до мелочи, до детальки. Тосты и слюнявые базары. Ссоры. Кромешный мат. Секс. Иногда не с одним партнером. Побои. Драки. Изнасилования. Мне до сих пор периодически все это снится. Я вообще удивляюсь, как мы выжили тогда. Стоило кому-то задуматься, что мама может протрезветь и накатать заяву, как будущее перестает существовать по умолчанию, и фильму конец. Еще не так давно отстрелялись девяностые, эхо вовсю гремело, память была свежа, и у нас дома побывали разные типы. От тупых забулдыг до острых пацанчиков. Мама долго оставалась привлекательной, а по пьяни она вообще горела, как жар-птица, и стягивала мужиков со всех слоев. Иногда я прихожу со школы – а в прихожке висит кобура со стволом. Один раз приехали пацаны с какой-то малолеткой, и все они там вместе с мамой гремели, хохотали и шпилились, а я тряслась от ужаса в своей комнате. Но если наше выживание – дело везения и обстоятельств, то сохраниться нетронутой конкретно мне – это настоящее чудо.

Девять из десяти собутыльников так или иначе заваливались в мою комнату под разными предлогами. В основном, потрындеть. Любопытно же потрындеть за жизнь со шмакодявкой, ученицей начальных классов. Я же самый занимательный собеседник для бандюганов и бывших интеллигентов. Они все слились для меня в одно рыло: сальные глазки, пропитые капиллярные носы, немытые волосы, разговоры-сопли в духе «будь послушной девочкой».  Некоторые подкидывали подарочки, задабривая меня и свою совесть, в основном сладости. Сникерсы-Марсы и прочее империалистическое творение. И вот сижу я под вечер уже со скулящим от голода желудком, а шалману за дверью конца и края не видно, и под рукой маячит какой-нибудь «Пикник» от очередного пропитого собутыльника. Еще два часа назад я зарекалась его трогать, мне смотреть на него было мерзко, но часики тикают, и голод подавляет волю. Я ненавижу себя, что ломаюсь, ненавижу мать за ее выкрутасы, ненавижу отца, который буднично отсиживается в своих отлучках. И я хватаю этот сраный «Пикник», который бухарик лапал своими липкими пакшами, срываю обертку и заглатываю в два присеста. А в это время мой даритель и поклонник «Пикников» мог трахать за дверью мою мать, или лупить ее по морде, чтобы не кочевряжилась, или то и другое одновременно.

Я дожидалась темноты, когда гости либо свалят, зачастую вместе с мамой, либо вырубятся в родительской спальне, шла на кухню и подъедала все, что не приколочено. А если там царствовал голяк, то нехитро готовила на скорую руку, плюс подметала и прибиралась, как могла. Тогда, в начальных классах, я и начала покуривать. На кухне колом стояла дымовая завеса, повсюду валялись раскиданные сигареты и открытые пачки, я не парилась и курила прямо там, а еще больше – ныкала и курила после школы в подъездах. Перед самим сном я тишилась в своей комнате и норовила нажраться впрок дня на три. Такой график питания очень скоро зажег красный свет, и вес попер. Из-за лишнего веса появились проблемы в школе, а еще во мне почуяли жертву, ведь достоинство было сломано напрочь, я превратилась в терпилу. Восстать против матери и ее сброда во втором классе, уж извините, я была не в состоянии. Да и ни к чему хорошему бы это не привело. Ведь дети – это никогда не причина бросить пить, правда?

Не скажу, что меня загнобили в школе, этого не было. Но смешки присутствовали ежедневно, а для меня в том состоянии любая хохма – как гвоздь в гроб с самооценкой. Можно как угодно относиться к Анне Витальевне с ее закидонами, двуличием и враньем, но именно она косвенно вытянула меня из лузерских рядов. Ставила мне правильные цели и надрачивала на результат, вовсю пользуясь моей неконфликтностью. Учеба, хорошие отметки, прилежание там, участие во всех школьных проектах. Я называла это «выпячиванием себя». И я довыпячивалась до того, что меня вдруг выбрали старостой, и смешки как отрезало. Кому нужны терки с власть имущими? Меня стали уважать, и мне даже удалось войти в физическую форму к концу школы, хотя я никогда не бегала по фитнесам и не сидела на диетах. Ну, сигареты сыграли свою роль, в старших классах уже дымила, как паровоз.

Как такового табу на маминых косяках не лежало, это не было запретной темой. Никто не зашивал мне губы и не угрожал смертью, если я расскажу отцу. Напротив, мама хотела, чтобы он узнал,- прежняя тактика выноса мозга, апгрейженная до уродливости. Если бы отец вышел на эмоции, мама могла бы засчитать победу, чего бы она там ни добивалась. Но я все равно ходила сычом и молчала. Не папу защищала, а себя. Я защищала себя! Ведь если бы я заикнулась, то обрывками фраз и намеками разговор бы не ограничился. А озвучивание подробностей превратило бы сейчас редкие кошмары в постоянные. Проживая стресс молча, я добилась, что мне многое удалось забыть и вычеркнуть, но если бы я проговорила это однажды вслух – память зафиксировала бы навеки. Я ведь была в таком возрасте, когда граница между сексом и насилием почти стерта. Измены мамы отдавались физической болью, я искренне желала ей зла. Что если бы я призналась в детстве, что всякий раз, когда между мамой и ее очередным хахалем происходит ссора, я молилась о том, чтобы на сей раз все закончилось кровопролитием или смертью? Потому что тогда бы все действительно закончилось, и не нужно больше хомячить по ночам в три горла, а днем – сжиматься от каждого звука. Кем бы я выросла, кем бы стала? Социальной маньячкой? Но я и не смогла бы такого выговорить. Как и рассказать, что когда мама вырубалась, ее собутыльники начинали шарить по всему дому в поисках заначки или ценностей. В открытую, не стесняясь меня.

Продолжение следует...

Виртуозен Господь! Вознесем славу Отцу Небесному, неисповедимой игре его Божественной кифары! Лишь Он один имеет право безнаказанно калечить судьбы! Да здравствует Он во веки веков, и выпьем за Него стоя!

Репродукционная картина в доме напротив. Пьяный мужик колошматит свою благоверную. Дым столбом, грохот разбитой утвари, звенят оконные стекла. Женщина вместо того, чтобы спасаться, продолжает поливать разошедшегося муженька матом. Мужик хватает ее за волосы и тащит в другую комнату, где с силой швыряет на диван. Женщина начинает отбрыкиваться ногами, от чего ее халат задирается до самого пояса. Я вижу ее ноги: они ровные и белые, еще вполне аппетитные. Только мужу на это начхать. Он размахивается и изо всех сил хлещет ладонью жену по лицу.

— Давай, скотина. Нравится? Давай!

Дать? Пожалуйста. На́ тебе! На́ еще! Весь чертов фокус в том, что ей это нравится. Она провоцирует его на побои, не оставляет ему выбора. Всем им нравится — женщинам, избиваемым своими мужьями. Они будут их ненавидеть. Будут крыть последними словами. Будут вызывать полицию. Будут настраивать против них детей. Но в глубине их душ будет расцветать великое ликование. Ведь они сами слабы, а рядом с ними — Мужик!

Ну, врежь еще!

На протяжении месяца жена пребывала в трансе и неподвижно глядела в одну точку перед собой, выполняя лишь нехитрые функции по самообслуживанию. Психиатр прописала таблетки – нам обоим, только с разной степенью отрыва башки. Я на свою рецептуру забил уже на крыльце, заменив препараты единственно спиртягой, которой мал-помалу защищал свой разум от помешательства. Лена не принимала «колеса» принципиально, а если я пытался насильно впихнуть их ей в рот – выплевывала. Ее короткие волосы отрасли до самых плеч, стали неопрятными и свалявшимися, как борода дервиша. Время от времени я пытался их расчесывать, впрочем, цирюльные дела в списке моих забот надолго утратили важность. Лена почти не ела и на всех парах стремилась к анорексичности. Ее годовой давности приятную полноту я мог вспомнить теперь только по фото. Хотя с весом и у меня обстояло не ахти, левая кисть почти не двигалась, морда пугала одутловатостью, - короче, на картине Босха мы бы смотрелись органично.

Чтобы проволочь бремя похорон на своем горбу, я призвал сатанинские резервы. Все божественное, животворящее, чистое и благостное во мне, если и было когда-либо,- иссякло, я давно возненавидел Бога за его запойные игры с людишками. Спиртная же энергетика оглушала и превращала меня в апатичного болвана, а мне, напротив, нужно было шурудить, причем активно. Лена вышла из строя, так что всегда прикрытые тылы обнажились. Я знал людей, которые промышляли, и обратился к ним. Я мог бы обратиться к ним еще в тот день, когда нагрянул к Ленчику за «травкой», но тогда меня влекла к нему ностальгия по былым временам и подспудное желание ухватить за хвост дружбу, которой давно не было. Я встретился с человеком, и тот порекомендовал мне некую субстанцию, именуемую в просторечье «скорость». Ее нужно было курить, как мет, но она не глушила, а напротив – накачивала энергией. На «скорости» вкупе с алкоголем мне удалось пройти через ад. Чтобы на выходе застрять в адовой прямой кишке.

Агенты похоронных контор вовсю вились вокруг больничного городка в день трагедии, делая бизнес, но я вызвонил человека, который уже работал с нашей семьей, когда мы хоронили маму. Ему я препоручил решение большинства вопросов и от него же узнал, что тело Артемки будет выдано в закрытом гробу. Агента звали Валера, он был долговязым и неправдоподобно худым,- этакий Слендермен из похоронного мира. Валера согласовал со мной заказ гроба и венков. Предложил обзвонить родственников. Я ответил, что звонить никому не нужно. Нет у нас больше родственников. Место для захоронения выделила администрация города, и это место должно было считаться почетным, вот только никакого почета в этом не было. Валера предложил положить в гроб Артемки что-то родное и близкое, и я передал Валере одну из Артемкиных машинок. Гроб с телом я увидел только в день похорон.

Валера отличался цепкой памятью на лица, и хотя по телефону он меня явно не узнал, при первой встрече я отчетливо увидел в его глазах страх. Ему выпало пройти мимо распахнутых ворот ада и мельком рассмотреть внутренности. Он вспомнил мою маму, вспомнил историю с Лешкой, а теперь вот новый удар молота. Тренированная выдержка помогла Валере заглушить эмоции через две секунды, и на всем протяжении нашего общения он оставался деловым и собранным. Именно Валера не побоялся предложить мне вариант с двойным местом на кладбище. Хотя официально Лешка еще считался живым и в розыске, я согласился, поставив Лену в известность уже постфактум. Я полагал, с этим возникнут трудности, несмотря на озвученную Валерой разрешительную мзду, ведь жертвам пожара выделялись поименные места на кладбище, а Лешка в списках не числился. Но Валере каким-то образом удалось договориться. О деньгах я по-прежнему не задумывался. После смерти мамы у нее в загашнике обнаружились накопления, которые объективно считались приличными. Администрация города объявила, что родственникам (если таковые имеются) пострадавших в пожаре детей будет выплачено по миллиону рублей на семью. Судьба мочит корки… Она уготовила мне потерю родных детей, но вот что касается денег, то я почти никогда не знал проблем.

Накануне похорон мне пришлось наведаться к хирургу в поликлинику, где мне сняли гипс и швы. Кабинет врача я помню плохо, я заявился туда грязный, похмельный и с безумными глазами упоротого лиса. Рекомендаций по комплексу упражнений для восстановления подвижности я не помню вовсе, - все прослушал, только послушно кивал, как дурачок. Нахрена мне подвижность теперь? Рюмку водки до рта я донесу, остальное – бессмыслица. Не вернусь же я в спортзал, в конце концов.

Наркота, помимо прочего, послужила упряжью для бухла. Я лишь перманентно похмелялся малыми дозами, чтобы снова не удариться в «белочку» и не вступить в спор с мертвяками, бабушками и воробьями. Но спиртное меня не брало, лишь слегка улучшало самочувствие и сбивало давление, которое я тут же вновь кочегарил новой дозой укурки, так что сердце работало дизелем. Абстиняга атаковала по всем фронтам: тело колыхалось, дрожало мелкой сыпью и теряло координацию в пространстве. Я старался не здороваться с людьми за руку, боясь промазать. Расплачивался в магазине картой со второго или третьего раза, подсчет мелочи выглядел титаническим трудом. Срал в три жопы, иногда прихватывало на улице, и я дристал в сугроб, наплевав на все заветы Ильича. Но ни разу не блеванул, этот канал был заблокирован с самой юности.

Я совершенно забыл про Альбину Наилевну, она сама позвонила мне на трубку и начала с налету орать. Я дождался паузы между угрозами упечь меня в тюрягу за прогулы и кастрировать на зимней площади города и от всей души поблагодарил ее за то, что та поспособствовала помещению Артемки в приют накануне пожара, приговорив тем самым парня к ужасной смерти. Не подумайте, я до сих пор сильно сомневаюсь, что это были происки Альбинки. Ей незачем, и она вовсе не тот тип людей. Но мне нужно было на кого-то слить злобу и боль. А также незнание, которое снедало меня изнутри, добавившись к загадке Лешкиного исчезновения: мне ведь даже не сказали, как умер Артем. Задохнулся? Сгорел заживо, вопя и плавясь? Или его банально затоптали старшие ребята под предводительством драпающего персонала? Альбина Наилевна осеклась, повисла жестокая пауза, и тогда я просто отключился. Мне было все равно, что случится дальше.

Мне снился наш последний разговор с младшим сыном. В больнице, на следующее утро после того, как я пустил четверть своей крови на удобрения и ознакомился с делирием в щадящей форме. «Лешка заберет меня с собой?»- спрашивал Артем, а я не знал, что ему ответить. Это была наша последняя встреча. Если бы накануне мы с Леной просто не стали открывать дверь ее родителям, и те бы ретировались, подолбившись втуне! Если бы я не схватил тогда кухонный нож! Если бы не угодил в хирургию, и эти новости не дошли бы до опеки по их информационным каналам! Очень трудно отвязаться от липкого ужаса и поверить в разумность существования, когда жизнь и смерть определяется тасованием случайных карт. Мне снился Артемка в приемном покое, как он шуршит комбинезоном, выискивая приемлемые трассы для своей дешевой машинки, а потом открывается входная дверь, в щель просовывается голова Лешки, и он призывно машет младшему брату. А через секунду – все объято огнем, и мои дети вопят от боли и ужаса, непослушные волосы горят на их головах, лица плавятся, глазные яблоки разносит по стенам…

Я просыпаюсь в постели, хлюпающей от вонючего коктейля из выделений моего тела, вижу в кресле напротив неподвижную, сломленную Лену, по которой непонятно, спит она или бодрствует. И я вспоминаю, что нужно отвести ее в туалет, чтобы она помочилась, потому что она может элементарно забыть и напрудить в кресле, а после того, как я это делаю, я не могу уже заснуть. Я иду на кухню, выкуриваю дозняк «скорости», запиваю винищем, на которое перешел в последние дни, после чего безумно брожу по комнатам, размахивая руками и репетируя сумасшедшие речи – перед Леной, перед детьми, перед мамой и Кандибобером, перед всем миром. Позже кормлю Лену, заставляю поесть себя самого и звоню по телефону Валере, чтобы узнать последние новости.

Троих погибших при пожаре в детском доме имени Чкалова хоронили одним днем, и из этого раздули целую помпу. Звучали речи и брали интервью у людей, про которых мне ничего не было известно и причастность которых к трагедии оставалась для меня за кадром. Сунуться ко мне с интервью никто не решился, учитывая мою не телеэкранную морду. Подвешенное состояние Лены уберегло ее от этой ванильной панихиды, и я порадовался, что она осталась дома. Из родственников Артемки был только я. Кандибобер и Крякало, вероятно, слышали о трагедии, но, как и большинство горожан, поспешно переключились на более позитивный канал. Они не знали, что Артемку у нас забрали и швырнули в жертвенное кострище, а я не стал им звонить. Мстил? Всяко-разно мстил.

Я кое-как дождался конца похорон и рванул в «КБ». Затарился месячной нормой, приняв решение упиться до смерти. Но в тот же вечер слил большую часть в унитаз. Ведь Лена оставалась по-прежнему на моих руках, и, кроме как меня, у нее больше никого не осталось. Она хоть и могла есть, мыться, ходить в туалет, но ее нужно было контролировать и постоянно напоминать. Я вернулся к «отложенной опохмелке», которая отнюдь не есть аналог «отложенных обещаний». Она лишь гарантировала уход от полноценного запоя, относительно трезвую голову до обеда, иногда в особо выдающиеся дни – до вечера, и жесткий колотун первую половину дня. «Скорость» моя иссякла, я не стал пополнять запасы. Рожденный спиться – не сторчится и не сколется. Наркота меня не вштыривала, нужна была только как костыль.

Через несколько дней утренний колотун сошел на нет. Я словно вернулся в те дни, как я жил после рождения детей – в меру хмельной, преисполненный молодости и куража. Вот только дети мои погибли, и теперь их могилы соседствуют на кладбище, в одной из них – сожженное, обугленное тельце, а в другом – пустота и страх. И я – постаревший, почти седой, худой и изможденный, с немеющей щекой. Но, оставаясь без надежды, я продолжал карабкаться. И даже травмированная рука стала более-менее выправляться, потому что мне каждый раз приходилось ее чем-то занимать по дому.

Выход Лены из кокона отчаяния был похож на пушечный залп, и мне видится, что в тот день наша жизнь претерпела очередной вираж.

Продолжение следует...

Пока я прикидывал свои однорукие возможности против новоиспеченной четверки, а Лена тупила ступенькой ниже, дверь по соседству с треском распахнулась, и обнаружился всклокоченный дядя Роман на пятой рюмке.

- Помощь нужна?- гаркнул он чрезмерно, что ему было не свойственно.- Если что, мы всем домом подключимся. А то ходят тут, непоймикто. Корочками тычут. Себе ее засунь! Пуганые! Нас не проймешь. У людей и без того горе, чего шмындите здесь?

- Гражданин, закройте дверь изнутри!- надвинулся на него участковый исусик, но тут из глубин квартиры выплыла Бабеха и стала позади дяди Романа монументом. Мент сник и покоробился. У этой троицы были свои взаимоотношения, помимо всего прочего.

- Спасибо, дядя Роман, мы сами!- заверил я его. Лена проскользнула мимо и уже открывала дверь, бренькая ключами.- Разберемся!

- Если что – зови!- предупредил сосед, окатил грозным презрением компашку и исчез.

Нестройной гурьбой мы проследовали внутрь квартиры, и там на нас с Леной вывалили оглушительную новость года. Артемка наш сын теперь только наполовину. Юридически и согласно зову крови – он таки наш. А вот в физическом воплощении – не то чтобы сильно. Иными словами: сегодня утром Артем был изъят из детского сада органами опеки и временно помещен в приют в качестве профилактической меры. Совершено было сие действо без предупредительных выстрелов или уведомлений, и без нашего присутствия в саду.

Теперь эта группа поддержки приперлась, чтобы постфактум ознакомить нас с актом изъятия, содрать с нас подписи и сдриснуть. Для защиты призвали исусика, а еще – психологически верную тактику неожиданного удара из-за угла. Шокированные и удрученные, мы с Леной даже осознать не успели, как безропотно поставили свои закорючки. И лишь позже осознали ужас ситуации: незнакомые бакланы пришли в сад и забрали нашего маленького сына незнамо куда. Лена ударилась в рев и проплакала больше часа, а я за этот час напился.

По скоропортящимся крупицам я воссоздал картину произошедшего. При поступлении в хирургию с колото-резаным ранением я запустил процессуальный маховик, и сотни звеньев пришли в движение. Из-за длительного отсутствия ремонтных работ вследствие раздолбайства звенья оказались тупорылыми. Работники больницы, или же «скорой помощи», передали информацию в УВД, откуда, согласно регламенту, ко мне должен был наведаться сотрудник и снять показания. Но никто не наведался, потому что сотрудник был побратимом хипстера-решалы из суда, а мой участковый грыз азы юриспруденции, или что он там делал; ему было не до этого.

Скорей всего, в полиции элементарно пробили мои данные, тут и всплыл мой условный срок, и все стрелочки вдруг сошлись на Альбине Наилевне, моей инспекторше из УИИ. Но поскольку я лично имел беседу с Альбиной наутро после инцидента и сообщил ей новость первым, информация из полиции поступила к ней с опозданием, и Альбина просто свайпнула влево. В то же время инфа прицельной стрелой устремилась в ПДН. Автоматически, или по злому наущению, или мстительной рукой – я, блин, без понятия, как это случилось! Если косяк за Альбиной, то пусть она будет проклята во веки веков, как и весь ее род. Я лишь домысливаю, мне не хватает фантазии объяснить механику произошедшего.

ПДН возбудилось весьма и весьма. Для документального закрепления моего алкоголизма добавился непреложный пункт – дебош и кровяка,- а они до этого дела охочи. Дебош был надуманным, но кого волнуют проблемы негров? Так я столкнулся с еще одним разрезом общества, где официально алкоголиком считается лишь тот, кто подкрепил свое пьянство неадекватной выходкой. Ситуация развивалась стихийно, опека состряпала обращение к прокурору, апеллируя к опасности, угрожающей ребенку, и пока я валялся на койке в компании покалеченных бухариков, прокурор его подписал. Опека, сверкая пятками и жамкая постановление липкими пальцами, ринулась в детсад и умыкнула Артемку из-под нашего носа, когда Лена ездила встречать меня после выписки. Воспиталка могла предупредить нас по телефону, но не сделала этого. Возможно, ее запугали.

Позже пришла ярость, и я поздравил великолепную четверку, что те вовремя убрались, иначе моя условка точно бы перешла в реальную отсидку, неповрежденными они бы не улизнули. Я как представлял, что чувствовал мой младший сын, когда незнакомые уроды воровато и грубо забирали его в неизвестность, так у меня самого текли слезы. Он спросил меня в приемном покое в то утро, возьмет ли его Лешка с собой? Возможно, он подумал, что это те самые злые вороны-колдуны, которые охотились за Лехой, согласно Лениной легенде. А теперь они добрались до него. Я не в силах представить глубину его страха, я не могу себя заставить вдуматься в эту дикую ситуацию, как я не могу себя заставить вообразить, что случилось с Лешкой. Но тот страх, который в действительности поджидал моего многострадального Артемку, перекрывал любое воображение живущих.

Пережив приступы истерики и пустых жестикуляций, мы с Леной помчались к юристу на консультацию. Нас принял щекастый дядечка в костюме, от которого за километр разило «Кензо». За время беседы дядечка ни разу не посмотрел нам в глаза, а пялился он в посторонний угол, словно там сидел суфлер и выдвигал ему напоминалки.

- Куда поместили ребенка?- спросил дядечка первым делом.

- Не сказали. Сказали, что не имеют права разглашать. Сказали, приходите завтра в кабинет, там будем разбираться.

- Странно,- щеками удивился дядечка формам российской действительности.- В акте не указано разве?

- Мы не посмотрели,- признался я.- Не догадались, а потом поздно было.

- Вам разве не оставили второй экземпляр?- Щеки удивились пуще.

- Не-а. Сказали, все будет завтра в кабинете.

Дядечка помолчал, щеками впитывая сведения.

- Что насчет свиданий?

- Насчет свиданий сказали, что пока запрещены.

- Вещи мы собирали наспех,- добавила Лена.- Одежду, игрушки. Я предупредила, что у сына аллергия на сладкое. Они сказали: сами со всем разберутся. А как они будут разбираться, интересно знать? Анализы будут брать?

- Такие вот пробелы в процедурах,- попеняли Щеки, утопая в запахах туалетной воды, которую этот тип, видимо, подвел к домашнему водопроводу.

- У меня условный срок,- выдал я без обиняков.

- Забрали на основании решения суда?- оживился щекастый, хотя мы только что ему обрисовали ситуацию. Пришлось повторить еще раз.

- Вы предупредили надзорного инспектора, когда попали в больницу?

- На следующее же утро,- ответил я.

- Очень странно.- Дядечка, прикрывшись щеками, углубился в изучение мыслей. Потом спросил:- Ранее были какие-либо претензии со стороны опеки? При осмотре квартиры, при беседе с соседями, при посещении детсада?

Мы с Леной синхронно мотнули головами.

- Как у вас обстоит с алкоголем?

- Жена не пьет. А я – и сейчас нетрезв.

Я сделал вид, что не заметил злобный взгляд Лены. Мне просто хотелось, чтобы этот любитель «Кензо» все-таки перестал пялиться на своего долбаного суфлера и осознал, что к нему пришли живые люди с живой бедой. Я просчитался, - впрочем, мне не привыкать. Дядечка даже не повел щеками. Только плечами пошевелил и брякнул:

- По-человечески это понятно. У вас изъяли ребенка, причем с такими вопиющими нарушениями. В нашей стране традиция снимать стресс спиртным. Но больше вам не стоит это афишировать, и если нет систематических употреблений, сделаем вид, что и этого не было.

Мне вдруг стало казаться, что ярлык алкаша можно приобрести только по большому блату или за взятку. Иначе как объяснить, что люди в упор отворачиваются от брошенных в лицо фактов. Или, может, мне следовало пробить ножом и вторую руку тоже?

- То, что сейчас происходит в вашем случае, называется временным изъятием,- разъяснил дядечка, полыхая французскими ароматами.- Часто это заканчивается судом, который в свою очередь выносит постановление, следует ли ограничить родителей в правах, или вовсе лишить прав, или вернуть ребенка в семью, назначив испытательный срок. Но перед судом органы опеки проводят расследование, и вот тут ваша задача всячески им содействовать. Лично я не вижу причин доводить дело до суда. Органы опеки проявили инициативу в качестве превентивных мер. Такое случается чаще, чем вы думаете. В вашем же случае, учитывая характер статьи по условному сроку, ничего удивительного. Если теперь сделать все правильно, ребенка вам попросту вернут, и вернут быстро. У вас же имеется справка из больницы? Что у вас обычная бытовая травма?

Я кивнул, усомнившись. Справка имелась, о ней меня предупредила еще Альбина Наилевна, однако по ее характеру невозможно было определить, бытовуха у меня или криминал. Проникающая рана от острого предмета может трактоваться по-разному, а следак, который обязан был снять с меня показания, процедурой пренебрег.

- Сделайте копии, одну отнесите в Уголовно-исполнительную инспекцию, другую – в органы опеки. Оригинал на всякий случай оставьте, если вдруг будет суд. Теоретически на этом все должно закончиться. В больницу вы попали не в состоянии алкогольного опьянения, я надеюсь?

Лена вновь прожгла меня взглядом, но тут я уже мог расслабить чешки и обиженно заверить щекастого дядечку, что я не такой. Потому как официально мое опьянение в тот день нигде не зафиксировано. Об этом не знала фельдшер, которая везла меня на «скорой». Об этом не знал Бехтерев с бородкой и его Пятачок. Об этом мог знать лишь хирург, который меня штопал, а мог и не знать, потому что признался я в тот день вообще какому-то левому кренделю перед операцией. В любом случае, как я понял за три дня пребывания на больничной койке, никто никому не разболтал и не пришил этот момент к карточке. А то, что я ляпнул тогда соседям по палате про паука под кожей, так это больше похоже на дурную шутку.

- Я бы посоветовал подстраховаться,- добавил юрист.- Соберите еще раз характеристики ото всех, от кого сможете. Родственники, друзья, соседи. Пусть они сочинят вам хвалебную оду. Официально работаете?

- Жена наемный работник, я – ИП.

- С работы обязательно нужна характеристика и справка о доходах. Ну, с ИП – только справка из банка.

Если же упертая бюрократия дотащит наше дело до суда, то, по словам щекастого приверженца европейской парфюмерии, не стоит впадать в панику. Потому как временное изъятие из семьи – это одно, а вот лишение родительских прав – совсем иное. И если первое под силу любому опекунскому каздрюку, то насчет второго – хрен вы угадали. Диму Ваняткина помните? То-то и оно. Судья не будет препятствовать воссоединению, если у него не будет действительно серьезных причин. К примеру, если я не начну на суде демонстрировать свой акварельный альбом с рисунками детских пыток.

- Сейчас все будет развиваться очень быстро,- добавил напоследок юрист.- Не успеете оглянуться, и ребенок вернется домой.

В одном оказался прав щекастый успокаиватель номер один. Дальше все действительно развивалось молниеносно. Мы с Леной едва успели собрать все требуемые бумажки, как случилось то, что вывело нашу с Леной беду на общероссийский уровень, окончательно уничтожило нашу семью, а также человеческое тепло внутри нас.

На телефоне у меня стоит подписка на городские новости, и поскольку утро алкоголика начинается с лютого зависания в туалете и запугивания сортирных крыс, именно там я мельком проглядывал актуальную инфу. Мозг по большей части не включался, потому как редко случались новости, достойные перенаправить мысли в иную сторону, кроме ближайшего виноводочного. В то утро меня поджидал тот самый редкий случай. Я кликнул на новость и прочитал, и пока я ее читал, легкая, едва заметная седина в моих волосах переросла в снежную лавину, а слезы безудержно потекли по лицу.

Новость оповещала, что сегодня рано утром, в 4.05 по местному времени, в городском доме-интернате имени Валерия Чкалова вспыхнул пожар. Площадь возгорания составила 20 квадратных метров. На данный момент пожар потушен, на месте происшествия работают специалисты. Все дети и сотрудники эвакуированы, данные о пострадавших варьируются, но уже точно известно о минимум двоих погибших. К тому времени мы с Леной уже знали, что Артемку поместили именно в этот детский дом.

Я не помню, вытер ли я задницу в то утро. Может, и нет. Я помню, что когда вышел из туалета, то упал, и несколько минут провалялся в отключке. С тех пор, помимо преждевременной седины, хотя мне нет и сорока, у меня периодически немеет левая щека и ощущается покалывание в левой руке. Но с рукой это может объясняться еще и последствиями травмы, ведь я до конца не восстановил подвижность. Еще я забываю некоторые слова, и сейчас, когда пишу эти строки, мне часто приходится прорываться через мозговые заслоны.

Мы схватили такси и ринулись на место происшествия. Всю дорогу Лена что-то бормотала себе под нос, сцепив пальцы. Прислушавшись, я разобрал слова молитвы. Я хотел сказать ей, чтобы она прекращала, чтобы ни в коем случае не делала это, наш бог ушел в многомесячный запой и куражится, выбрав очередного Иова, не нужно его сейчас дразнить. Но я не смог этого сказать, потому что забыл слова.

Возле детского дома – суматоха и полчища служб. Сновали также гражданские, но их было мало, в основном журналисты и зеваки, ведь редкий воспитанник детского дома имени Чкалова мог похвастать отзывчивыми родичами. Детей эвакуировали, но мы не знали – куда, на данный момент еще не выделили информационный телефонный канал для родственников, так что мы с Леной просто цеплялись ко всем подряд. Несколько окон здания зияли черными провалами, из которых продолжал тянуться дым. В провалах иногда мелькали какие-то люди. Вскоре Лене стало плохо, теперь в обморок упала она - повезло, что без травм или ушибов. Я еле-еле смог подхватить ее одной рукой, потом ей сделали какой-то укол и усадили в машину полиции, потому что все «скорые» были заняты.

Нам удалось выведать, что всех детей вместе с персоналом перевезли в горбольницу №1 по Чапаева, где я искал маму после ее смерти. Я пытался отговорить Лену туда ехать, и случайный фельдшер, которая сделала ей укол, тоже отговаривала. Но Лена непреклонно устремилась следом за мной. Очередное такси – и мы летим уже в больницу.

Нет смысла и желания описывать весь этот кошмар. Беготню туда-сюда, регистратуры, медперсонал, множественные взгляды, равнодушие и холодные стены. Как выяснилось впоследствии, события развивались следующим образом. В 4.05 по местному времени поступил первый звонок в пожарную часть с мобильного телефона раннего собачника, выгуливающего своего пса вокруг квартала и первым заметившего дым в здании детского дома. В 4.11 поступило еще несколько подряд идущих звонков, к этому времени в окнах здания уже весело поблескивал огонь. Поднятый по голосовой тревоге персонал экстренно начал сбор и эвакуацию детей, однако все было проделано криво, косо и суматошно, а еще потеряны драгоценные минуты в силу раннего часа, и потому результат оказался трагическим.

Впоследствии на передний план вышел вопрос, почему дым засвидетельствовал какой-то утренний чепушила, а не система противопожарной сигнализации. Сломалось много копий, вылилось немало грязи, была высрана прорва статей и пабликов, посыпался град обвинений и разоблачений, многократно разворачивались сотни тысяч диванов. Даже сама причина пожара претерпела несколько трансмутаций. То это было короткое замыкание электропроводки, а тот факт, что капитальный ремонт всего здания проводился всего три года назад, вызывал лучи ненависти в сторону власть имущих и их подрядчиков. То это был поджог хулиганов, хотя насколько нужно быть отмороженным, чтобы спалить детский дом? Потом опять долго ковырялись в электрике, мусолили так и эдак, приходили к каким-то заключениям, а через день их опровергали. Попытались спустить собак на персонал: сначала обвинили в курении в неподходящем месте, потом в неправильном хранении легковоспламеняющегося хлама, даже попытались придумать пропитанную ацетоном ветошь, заныканную в подвал и там самовозгоревшуюся. В конце концов все-таки поставили точку на неисправной электрике и сунули концы в воду, забаламутив демагогией всю картину произошедшего.

А для нас с Леной все события уложились в короткий и уничтожающий приговор. Всего в детском доме на момент пожара содержалось 28 воспитанников. Пострадало, в той или иной степени тяжести, 12 детей. Трое погибли в огне и дыме. Включая нашего Артемку.

Продолжение следует...

Лена… И Артемка! Я соскочил с койки, как призер, а не вчерашний похмельный криворучко, и рванул к выходу из лабиринта, ориентируясь на свет престарелой больничной Ариадны. Рука орала, стенала, кляла на все лады и безобразничала с залповыми ракетами. От боли при каждом движении мутило и вело из стороны в сторону, но я, похоже, был все еще на адреналине. Или на спиртосодержащей закваске.

В коридоре я на миг замер и пригнулся, уворачиваясь от ринувшихся на меня сверху воробьев. Но только никаких воробьев тут не летало со времен строительства. Больница, накануне побудки, предрассветный час, и у меня продолжаются глюки.

Бабуська суетно топотала позади, издавая на весь коридор больничные мантры:

- Куда! Лифта дождись! Ходят ни свет ни заря! Час неурочный. Позже надо! А теперь! Вот крови потерял! Свалишься ить!

Я вдруг замер, вновь усомнившись, что бабка – всамделишный персонаж. Может, она как воробьи, мне мерещится, и я разговариваю с воздухом? Я пригляделся к медсестре, что шла мимо нас с утомленным видом, утопая в рецептах и в мыслях о ближайшей зарплате. Вроде не косится и не бежит сломя голову. Ну то есть я вписываюсь в будни, так что все тип-топ. За исключением воробьев, что продолжали чирикать где-то в отдалении.

- Все норм, прорвемся!- уверил я бабуську, а потом незнамо зачем брякнул: - Я татарин.

Хотя татарином был не я, а Ленчик Догадов, а еще – моя Лена. И то не чистокровные. Метисы хрен-с-пальцем.

От черного пуховика Лены и синего комбинезона Артемки прямо-таки веяло льдом, из чего я заключил, что на улице грянули первые морозы. Еще вчера Степан Антонович щеголял в кожаном плаще, сегодня уже черед валенок. Так что к моему отходняку приплюсовался жесткий погодный перепад, и это вкупе раскрыло мой третий глаз и видение потустороннего.

- Я перед садом решила заскочить, потом не получится,- сказала Лена.

Я чмокнул Лену в холодный лоб, отметил ее симпатичный макияж, замазанную помадой обветренность губ и навсегда поселившуюся тоску в глазах. Потом схватил здоровой рукой Артемку и усадил его себе на колени. У него карие глаза, как у мамы, а непослушные волосы – отличительная черта всей нашей семьи. Я расцеловал Артемку в обе щеки, впервые испытав что-то помимо боли и вины. Хотелось верить, что дикий выкидон с кухонным ножом закрыл какую-то главу, и мне еще будет позволена хотя бы иллюзия нормальной жизни.

- Пап, ты заболел?- В руках у Артемки – дешевая машинка. Из тех, что я тоннами покупал в мелких отделах и киосках, и которые после месяца эксплуатации отправлялись в утиль.

- Да, сын. Порезался. Скоро вылечат.

- Понятно.- Машинка выбрала мое плечо в качестве трассы и спустилась к здоровой руке.- Когда скоро?

- Не знаю. Врач спит еще.

- Здесь спит?

- Конечно здесь. Где ж ему еще спать. В подвале.

Я состроил гримасу, и Артемка улыбнулся.

- Понятно. А Лешка меня заберет к себе?

Я взглянул на Лену и наткнулся на ее острый взгляд. Мне было бы проще воспринимать ее ненависть, но я видел в ее глазах все ту же тоску.

- Лешка очень занят,- только и нашелся я, растерявшись от неожиданного перехода.

- Он станет Суперменом?

- Обязательно станет.

- А когда вернется?

- Когда возвеличатся луны,- ответил я.- Пройдут все панихиды и сроются землистые опоры.

- Это как?- Артемка выглядел потрясенным.

- Сам толком не знаю. Но скоро узнаю, честно. Нужно просто задавать точные вопросы.

Удовлетворившись, Артемка соскользнул с моих колен и отправился на поиск приемлемых трасс для машинки, шурша комбинезоном.

- Как рука?- спросила Лена.

- Назад пришили,- уверил я.- Как зайке.

- Мне твоя выходка стоила полночи уборки. И я твою бутылку добила.

- Позвони моему куратору в УИИ. Как ее, Альбине Наилевне.

Куратор моя оказалась совсем молоденькая деваха с красивыми татарскими глазами, излишне широкими бедрами и большой грудью. Всю обедню портил нос картошкой, но в стенах учреждения он смотрелся по-боевому задорно.

- Сам позвонишь.- Лена кивнула на магазинный пакет «Пятерочки», болтающийся у ног.- Я тебе шмотье принесла и телефон.

Мне смутно припомнилось, как медсестричка обтирала мой торс мокрым полотенцем после операции, однако тряпье мне пришлось напялить свое кровавое, так что я щеголял теперь, как бледнолицый после боя с ирокезами.

- Еще там документы, сигареты и сберовская карта. Вечером принести чего?

- Нет! И сама не дергайся. Я планирую до вечера тут всем пропеть «мерси боку».

- Не делай так больше,- серьезно сказала Лена, и я понял, что она имеет в виду вовсе не мое адью по-французски.

- Что-то нужно было. Я выбрал, как всегда, самый тупорылый вариант. Но радикальный! Прости.

Она хотела еще что-то добавить. Быть может, сказать, что теперь, пережив трагедию и не свихнувшись окончательно, мы должны беречь себя друг для друга. Что мы должны оставаться командой и придавать друг другу сил. Что у нас есть еще, ради чего жить. Или же она хотела сказать, что моя выходка ничего не значит, и смыть грехи кровью не получится. Я не знаю. Она не сказала, подхватила Артемку за руку и заспешила прочь. А я отправился на поиски приемлемых мест для курения.

В моей палате – десяток больных, двое из которых – ходячие, включая меня. Переломы рук, ног, позвоночников, гематомы, рваные раны и прочие красоты хирургии. За время моего променада до первого этажа под птичий щебет большинство соплеменников проснулось, теперь свет заливал все помещение палаты. Напротив моей койки – средних лет мужик на вытяжке, чем-то напоминает Андрея Краско в роли Дрюни из сериала «АНБ». Травит байки и хохмит уже спозаранку. Слева – еще какой-то мужик с неопознанной травмой, по виду – случайный прохожий, прилегший отдохнуть, заблудившись в коридорах. В дальнем углу – паренек после автомобильной аварии с ампутированной ступней и отсутствующей эмпатией. Названивает по мобильнику и беспрестанно сквернословит, барабаня по ушам и наплевав на чужие нервы. Внезапно затыкается на полуслове, если в палату входит кто-то из медперсонала, и зырит на бедолагу, как сыч перед атакой, пока тот не уматывает. Рядом с ним – совсем еще пацан, второй ходячий. А точнее – выпрыгивающий. Каждые 15 минут выскакивает из палаты, волоча за собой сломанную руку на перевязи, чтобы покурить в туалете. Где курить по-любому нельзя, но всем похрен, дымят все кому не лень, включая персонал. Прочие потерпевшие – неподвижные деды с пролежнями, похожие на мумии.

Чуть позже возник пожилой врач с несимпатичной бороденкой и молчаливой медсестрой неопределенного возраста в качестве Пятачка. Эта же медсестра перед обходом засунула нам всем градусники. Доктор обошел присутствующих, просканировал своим опытом последствия травм, назначил процедуры, передавая указания медсестре – как в фильмах. Пожурил старичков за квелый вид. С «Дрюней» поржал на какую-то давнюю тему, начавшуюся не здесь и не сейчас. Потом некоторым образом вглядывался в меня, и мне стало неловко. Не исключено, что пытался вспомнить, откуда ему знакома моя фамилия. А знакома она могла быть из телека, новостных пабликов или объявлений.

- Десять швов,- призадумчиво изрек врач, пренебрегая рутинным знакомством. Потом вдруг шутканул: - Любите ровный счет?

«Если только в рюмках»,- чуть было не ответил я, но прикусил язык и послушно ухмыльнулся, выражая почтение искрометному юмору.

- Придется полежать у нас.

- Я домой хочу,- буркнул я.

- Температура еще держится. Хочешь потерять руку – пиши отказную и вперед.

Контраргументов не находилось, и я промолчал. Я думал, врач отвалит, но он еще какое-то время многозначительно меня поизучал, перекатываясь с носка на пятку. Медичка-Пятачок замерла на старте, ожидая команды.

- А почему гипс не наложили?

Едрить, чепатый мафон! Вот же странный типок, а еще халат напялил, бороденку вон отрастил косматую – Бехтерев, да и только.

- Наверное, потому, что перелома нет,- попытался я сумничать.

- Ну и что?- оживился доктор возможностью подискутировать, но я не дал ему такой радости и снова заткнулся.- Нужно наложить, чтобы сухожилия правильно срослись.

Надо так надо, Великий Ум! Я поплелся в перевязочную, где удивительно красивая девушка в обтягивающем белом халатике размотала вчерашние бинты, после чего мы минуту созерцали последствия спора с ножом. Загляденьем назвать было трудно. Обозрев затянутую узлами рану, я на всякий случай отвел взгляд и сконцентрировался на девушке.

Ее внешность вмещала в себя все сопливые фантазии дрочера, насмотревшегося порнухи. Я изучил ее сочные бедра, сверкающие из-под короткого халатика, скользнул взглядом в вырез на груди, повоображал на тему стриптиза и отсутствующего нижнего белья. Вдруг невинные адреналиновые фантазии затмил облик Катерины Догадовой, и я резко присел на зад, обругав себя с матершиной.

Девица, однако, успела перехватить мое любопытство. Я думал, она состроит мину, и был приятно смущен ее игривой, располагающей улыбкой. Впрочем, мне хватило ума списать все на вежливость и юность, потому как из списка донжуанов я был давно вычеркнут за профнепригодность.

- Вы хоть их запомнили?

- Кого?- не понял я.

- Ну тех, кто вас порезал?

Я бросил на чашу весов правду и разбойничьи приключения, в которых фигурировали лиходеи и доблестный я, и неопределенно выдал:

- Это была она.

Девушка наморщила красивый лобик, не переставая накладывать гипс. Потом неуверенно предположила:

- Жена, что ли?

- Нет. Любовница.

Девица оглядела меня по-новому, испытав разрыв шаблона. Потом закончила накладывать гипс, ловко перебинтовала руку и я, легко преодолев мальчишеское искушение задержаться, вернулся в палату и забился под одеяло.

Вечером притаранили новобранца. Нога в гипсе аж до жопы, пять минут как с операционного стола. Мужика положили на свободную койку – самую вафлерскую, по центру палаты, - сгрудили рядом его барахло – одежду и сумку, больше напоминающую командировочный рюкзак,- и отбыли. Согласно логике, пациента ждал немедленный сон, но не тут-то было! Стоило двери за персоналом захлопнуться, и мужик начал ерзать и совершать смешные дискотечные телодвижения, дергая свою выпрямленную ножонку. Кое-как принял сидячее положение, полез в рюкзак и стал в нем орудовать с хитрой мордой уличного закладчика. Не берусь судить за наш палатный контингент, но я-то точно знал, чего там выуживает доблестный безымянный хромоножка. Потому что русский мужик перед операцией может забыть дома страховку, он может забыть поцеловать семью, может забыть свое имя от передоза обезболивающих. Но он никогда, ни при каких обстоятельствах, не забудет припасти старую добрую «Хлебосольную».

- Будет кто?

Трудное молчание в палате. Больные и покалеченные медленно переваривали смену темы, даже шутник на вытяжке ошизел. Он, правда, оклемался первым и испуганно мотнул головой, открещиваясь от каких бы то ни было связей с алкоголем. Его примеру последовали остальные. Все, кроме дедов. Те возлежали с непроницаемыми мраморными лицами, как заправские сфинксы, маскируя любые желания и потребности. Ссали и срали в утки по требованию Медички-Пятачка, а большего им и не требовалось.

Новобранец не шибко расстроился. Закон издавна известен: не хотите – себе больше достанется. Я, однако, не собирался играть на стороне большинства. Еще одна ночь с мертвяками, хороводящими кругом, меня не вдохновляла.

- Плесни-ка мне.

Плескать было не во что, мужик не позаботился. Видимо, подсознательно рассчитывал на пирушку в одно рыло. Полная бутылка водки перекочевала по койкам ко мне. Я свинтил пробку, поднес ко рту горлышко. Подержал в пасти сорокаградусное пойло, вкуснее которого я еще в жизни не пробовал. Медленно протолкнул внутрь. Целительный нектар разлился по телу горячей ванной. Внезапно дальний щебет птиц резко усилился, и я испуганно приложился вторично. Щебет поутих, а потом и вовсе растворился.

- Ну давай и мне, что ли!

Бутылка кочует в противоположный угол к парню после аварии без ступни.

- Лады, я тоже с вами!- сдается «Дрюня» на вытяжке.

В результате нажрались все, даже законсервированные деды. А когда закончилась одна, мужик с гипсом до жопы пошебаршил в своем походном сумаре, и на свет явилась следующая. Целеустремленность мужика нависла угрозой над моральным обликом всей больницы.

- Я всю жизнь вкалывал на этот проклятый завод, нахрен! – уже прилично вдатый, разорялся мужик на вытяжке, максимально оживив «Дрюню». Лучше б он не пил. Хоть балагурил раньше, а теперь поперла «бы́чка».- Полгода в гребаной маске ходил по цеху, чуть не сдох нахрен от этой маски, пока дебилы тб-шники не проснулись и не отменили их нахрен! А теперь вот буду инвалидом. И скажут мне: пошел нахрен!

- Так ты же на работе ногу повредил,- резонно заметил мой сосед слева с неопознанной травмой, лежачий.

- Угу. Болванка грохнулась нахрен.

- Так это производственная травма. Компенсация полагается и пенсия.

- Хрена лысого!- Ликование на вытяжке.- Баба моя уже справлялась. Ни хрена не причитается, все эти уроды тб-шники. Обставили так, типа болванка по моей вине сорвалась. Предлагают мировую. Козлы нахрен! Я увольняюсь по-тихому, они не заводят на меня уголовку за нарушения ТБ. Везде дерьмовство и кумовство нахрен, все наше правительство долбаное!

- Точно!- возрадовался новобранец, который обменял горшочек каши на рюкзак с теми же свойствами, только не про кашу. В подтверждение этому извлек из недр третью.- Разворовали страну!

- Мужики, вы сами уроды,- хмыкнул парень без ступни.- За кого голосовали в последнее время?

- Голосуй, не голосуй… Сам знаешь!

- Вот и я о том. Шевелились бы немного, больше было бы толку. Вон за границей долго не терпят. Чуть что – вперед, магазины громить.

- Да ладно! Херню морозишь, мил человек! Навальный догромился уже. У знакомых сынок как-то вышел на улицу в поддержку. Захомутали, и сидит теперь. Пять лет впаяли. Вот и вся либерасня, никто за пацана палец о палец не ударил.

- А ты чего молчишь, дружище?- вдруг обратился ко мне «Дрюня».- Ты-то за кого?

- Можете поднять руки, кто попал сюда не по пьяни?

По палате пролетел тихий ангел. Минуту царило оглушительное молчание, а потом во всеобщем торможении неуверенно вознеслась единственная здоровая рука «выскочки», который был чуть ли не вполовину всех младше. Мне даже захотелось постучать себя по лбу новоприобретенным гипсом, чтобы издать какой-то звук. Прочие пялились на меня, как на пророка Исайю в день религиозного отрыва.

Потом бывший шутник на вытяжке насуплено произнес:

- Намекаешь, что все получили по заслугам? Сам-то как тут оказался, герой?

- Воткнул ножик себе в руку,- с готовностью поведал я.- По алкашке показалось, что тарантул скребет под кожей.

Они еще какое-то время тупили, косясь настороженно.

- Да правильно он намекает,- вступился вдруг парень без стопы, которого я записал в эмпатические инвалиды.- Кто меня просил бухим за руль садиться? Никто. Сам сел. Слава Богу – жив хоть. И всего лишь стопой отделался, а не членом, так что и с бабой будет в поряде. Нехрен сопли распускать. Жить надо и радоваться.

- Да чему, в жопу, радоваться! Глухой, что ли? Инвалид я теперь, не до радостей мне!

- Погодите, мужики! Стойте! Вот я скажу. Был у меня случай…

Я улыбался, медленно проваливаясь в сон. Нет, я не испытывал эйфории, даже с учетом того, что дорвался до спиртяги даже здесь. Счастье упорхнуло от меня навеки, и гонки за синей птицей – не для меня. Мой удел – отрабатывать кармический долг до конца дней. И я выбрал жизнь. Мне хотелось верить, что я осуществил этот свободный выбор, когда проткнул себе руку, – тот выбор, о котором твердят религиозные деятели.

Продолжение следует...

- С вами все нормально?

- …………..

- Чего?

- …………….

- Ладно. Вы, главное, не свалитесь. А то до машины некому тащить.

Я пытаюсь улыбнуться этой незнакомой девушке-фельдшеру с белокурыми волосами и бледным лицом, но вижу в ее глазах только страх, недоверие, усталость, и где-то в глубине веков – омерзение. Кровь продолжает течь из вен, но я стойко держу свое спасительное полотенце, выбросив его на ринг с судьбой в качестве капитуляции.

ПРОВАЛ.

Или:

Дай обет молчания. Ослабь хватку воли. Прими постриг. Жуй свою карму и отмаливай грехи. Развесь кресты по дому и бейся головой о стены. Клейми тело, обвесь веригами. Изнывай от голода и боли.

Или:

Осатанись! Выкраси волосы в малиновый цвет. Залезь на крышу и скатись по рубероиду. Выйди на площадь и стащи штаны. Продень иглу в пенис, навесь бубенчики на уши, изуродуй тело партаками. Вырядись пугалом и приди на собрание. Соверши выходку.

Или:

Впусти демона. Сшей белый балахон и прилепи фальшивую улыбку. Пей кровь женщин, тяни из мужей жилы и деньги, развращай малолеток.

Кровь хлещет, заливает салон трясущейся неотложки, просачивается сквозь дверцы, капает на асфальт, отмечает путь «скорой помощи». Белокурая девушка-фельдшер сидит рядом, поглядывая на меня одним глазом. Странно, что она одна, вроде бы им положено ездить по двое, плюс шофер. Мне хочется сказать ей что-то ободряющее, но пока я думаю над этим, то забываю, что хотел.

ПРОВАЛ.

Или:

Организуй оппозицию большинству. Запрись дома и сочини памфлет. Придумай заголовок, тисни искрометную статью. Разбей противников наголову, смети с дороги все партии, выведи людей из нор, учини революцию.

Или:

Выдуй литр бодяги. Переверни тарелку, размажь по кухне весь суп. Задери ноги на стол, горлань песни. Избей жену, сломай ей руку, уничтожь красоту. Выблюй прошлое, залей спиртом будущее. Будь третейским судьей, не думай о завтра.

Или:

Застрелись. Пусти себе пулю в башку и разнеси мозг по звездам. Черкни прощальную речь, умой ее слезами, заставь всех осознать. Обвини мир, спиши на равнодушие и безработицу. Атакуй лоботомией мерзкую душу.

- Бредим, мил человек?

- А?

- Ладно, не дергайся. Потерпи, сейчас хирург придет. Давно пьешь?

- Всегда.

- Все понятно.

Отображение жизни на кровавой луже. Можно жечь пасхальные свечи и гадать по пузырящейся гуще. Мне кажется, я залил в операционной все, что только можно, а еще лишь начало, и даже хирург пока не телится. Девчонки-медсестрички всполошены: покуда не привыкли к каждодневной битве людей и богов, особенно если этот бог – Вакх. Предплечье освободили от спасительного полотенца, и кровь начинает фонтанировать, а я ведь был уверен, что вытек весь в фургоне на глазах белокурой фельдшерицы. Но нет, еще льется и льется, как горшочек с кашей. Возникает фигура дядьки в белом халате.

- Не ссы. Сейчас все сделаем красиво.

Похоже, это единственный оптимист за сегодняшний день. Я отвернулся лицом к стене и приготовился, что сейчас мне будет по-настоящему больно. Ведь я уже признался, что бухал, а значит, смысла в анестезии нет, будет шить наживую. Я жажду этой боли, да посочнее. Штопай, Эскулап, штопай, возьми тупую иголку, режь и кромсай, я должен выть и стенать, чтобы меня услышал сам Бог Солнца, потому что никто в мире не должен разделять со мной вину, я должен поплатиться за свои грехи сам. Только не Лена, и никто-либо еще.

ПРОВАЛ.

Или:

Стань волком, присоединись к стае. Отними у своего ближнего, изнасилуй его жену, забери детей в рабство. Торгуйся, юли, изворачивайся, нападай исподтишка, стреляй из темноты. Создай монополию и задери цены.

Или:

Выведи бактерию. Обоснуйся в подземных лабиринтах, выставь ультиматум. Хохочи и потирай руки. Меняй условия, ломай правила игры, разделяй и стравливай. Стань тенью над каждым домой, над каждым чувством.

Стань уже хоть кем-то, черт подери!

Голова проясняется. Кровь становится живой, пульсирующей, сияющей, звездной. По-видимому, мне ампутировали руку, иного объяснения я не нахожу. Мне хочется понаблюдать за работой хирурга, - тот уже стянул мои вены, теперь орудует над плотью,- но я не решаюсь.

- Нашатырь дать ему? Он, кажется, отключается.

- Пускай. Меньше будет дергаться.

ПРОВАЛ.

Встань и иди.

Я распахнул глаза и узрел мертвяка на своей койке. Сам я почему-то валялся посреди ночи в пыльном углу, как забытая тряпка технички. После операции медсестра препроводила меня сначала до толчка, а потом бросила на свободную койку на третьем этаже хирургического центра по улице Губкина. И теперь по логике я должен был проснуться на этой койке, но проснулся в углу палаты. Только не целиком, потому как на кровати восседал тоже я. Мертвый я. Болтал ногами и щерился самому себе в углу.

- Какие дела?- спросил мертвяк и подмигнул.

- Чо? Ты кто, чувачелло?

- Замузглый банан! - прошамкал мертвяк.- Думаешь, что можешь возвеличить луны? Пройти все панихиды и срыть землистые опоры?

- Хиромантия какая-то,- обиделся я.- Ты откуда пришел?

Мертвяк покумекал, почесал левую пятку.

- Дураковатые фразы становятся программой,- изрек он.- Программа склоняет к подчинению. Неподчиняющиеся подвержены риску. Двойной просчет – и получай епитимью!

- Ленчик Догадов в перевоплощении!- вскипел я.- Вали давай со своей программой!

- Замузглый банан!- воскликнул мертвяк.- Что если это все – тоже код? И я, и ты, и твои дети? И все произошедшее?

- Ну это по-любому божеский сценарий, чувак! - Я начал серьезно злиться.

- Веришь в Бога?

- В него очень трудно не поверить на моем месте. Очень трудно не поверить и не возненавидеть до колик за шутки и забавы.

- Держись за нее, замузглый ты банан! Держись за свою ненависть. Она откроет взоры и осветит правильный путь. Держись за ненависть, а не за вину. Вина путает. Ненависть прочищает. Ищи код!

- Какой нахрен код?

- Ты не задал ни одного правильного вопроса. Ты вообще не задаешься вопросами. Чувак!

Мертвяк еще раз подмигнул, а я внезапно проснулся уже на самом деле. Обнаружил, что лежу в точности там, куда меня и определила полуночная медичка – на койке. И нет рядом мертвяка, а все, что мне привиделось,- алкогольный делирий в своем первозданном великолепии.

А еще я вспомнил, что «замузглыми бананами» мы с пацанами называли в детстве использованные презики.

Продолжение следует...