MegetSalem

Ежегодный песенный конкурс благополучно пережил повсеместную хворь и гордой походкой, минуя брюки-клёш, Клеопатру и пиксельную Исландию, двинулся дальше. Евровидение 2021 г. вызвало очередную волну восторга, хейта, где-то несправедливых и заслуженных оценок зрителей. Но большинство из них оказались очарованы непередаваемой манерой пения солистки украинской группы Go_A. Её выход с пеней «Шум» — сильный, вкупе с необычным тембром голоса, этническими мотивами и дикими танцами, оказал гипнотическое воздействие на представителей разных стран. Шквал комментариев по типу «Amazing, good luck in final, friends. From Poland” и «Не понимаю, о чём поют, но слушаю уже 100 раз» — побудило меня осветить в этой статье то, о чём же всё-таки поёт Екатерина Павленко и почему её песня восхитила огромное – огромное множество.

Само название песни «Шум» заставляет задуматься, кто же такой этот Шум. Помехи, в привычном понимании? Или чьё-то имя? А может, очередное молодёжно-сленговое слово, за которым мы не уследили? Нет и нет. Шум, о котором поёт Екатерина — это весенний дух, иначе говоря, сам Лес, пробуждённый от зимней спячки. Наши предки-славяне верили, что Лес – Шум – это обитель духов и божеств, в том числе богинь Лели и Лады, которые олицетворяют собою весну, лес, плодородие и юность.

Первая строка песни гласит «А у нашего Шума зеленая шуба». Казалось бы, логика прослеживается: мы разобрались, что Шум – это лес, а значит шуба – его листья, ветви и кроны. Не совсем так. Строка отсылает нас к древнему обряду. 25 марта, в день пробуждения Матери – Земли, славяне отмечали «День Шума». Сопровождался этот праздник ежегодным ритуалом, когда предварительно выбранный мальчик или девочка наряжался в зелёную шубу — самодельный хомут изо льна, цветов и листьев — олицетворяя самого духа Шума и участвуя в танцах и игрищах, вместе с остальными ребятами. Сама Екатерина выходит на сцену в некоем зелёном одеянии, отдалённо напоминающем зелёную шубу. Она — тот избранный, который оповещает зрителей о приходе весны, славя Шума. Хороводы в день празднества сопровождались закликаниями, заговорами или веснянками, в которых неоднократно звучали шипящие звуки, имитирующие шелест распустившейся листвы: «Iшли дiвчата Шума заплiтати», «а в ношого Шума зеленая шуба», «Шум-Шумлячiй»[1]. Делалось это для того, чтобы завлечь весну, которая поскорее пробудит природу от спячки.

Обратимся к следующим строкам песни: «Сію-вію, сію-вію конопелечки», в переводе: «сею-вею, сею-вею, коноплю». Критики сочли эти строки неприемлемыми, имеющими явный «наркотический» подтекст. На самом деле, ничего пагубного в них нет, но почему же поётся именно про это растение? Потому что конопля — культура, которая стала известна славянам (не только восточным) гораздо раньше, чем лён. Она давала намного больше, в том числе дохода от её экспорта. К тому же, конопля, перед тем, как превратиться из семени в полотно, преодолевала труднейший и долгий путь, сопровождающийся циклом магических обрядов, иначе — перерождалась[2]. Точно так же перерождалась и обновлялась человеческая сущность с приходом весны.

Поётся и ещё об одном растении — барвинке: «Зеленим барвінком та й застелися». Из барвинка девушки плели венки для весенних хороводов, а своим суженым украшали им головные уборы. Растение связывали с жизненной силой, вешали его на обрядовые деревья и использовали для укрепления чувств[3].

Теперь поговорим о цвете. В песне упоминается зелёный цвет — «сію-вію зеленесенькі», «зеленая шуба», отсылая к весне, победе добра над злом, красоте, урожаю, природе и воскресению. Зелёный цвет — это Мировое Древо и Лес. Это — сам Шум, его одежда и облик.

Нельзя не заметить, что вся песня буквально пронизана идеей о перерождении человека, который, подобно лесу, обновляется с приходом весны, сбрасывая старую листву и обрастая новой. Это подчёркивает непосредственную близость людей с природой, их постоянные циклы возрождения. Go_A демонстрирует посев, загребая рукой зерно, следом — пробуждение леса, и, в конце, восход солнца — переход к весеннему циклу, оттепель, Шум. Обряды и закликания интересны сами по себе своей неоднозначностью и таинственностью. А мощнейший вокал Екатерины Павленко и этническая мелодия в исполнении Игоря Диденчука, дополнили целостность, образовав в восприятии зрителей первобытную, дикую, невероятно красивую картину.

[1] Лановик М.Б. Украинское устное народное творчество. 2005. – 591 с.

[2] Семенова М.В. Мы – Славяне. Азбука, Спб. 2017. – 560 с.

[3] Усачева В. В., Барвинок // Славянская мифология. Энциклопедический словарь. Изд. 2-е. — М.: Междунар. отношения, 2002

Говорила мать мне: «таков обряд, перед свадьбой утром отправься в лес,

Собери горсть черники, шелковицы, бузины,

Да гляди, чтоб не спутал дороги бес!

Уж вернись до тех пор, пока суженый видит сны».

Говорила мать мне: «таков обряд, испеки из тех ягод пахучий хлеб,

Преломи его, уведи от себя напасть,

И избавься от горьких кошмарных бед,

Да не даст наш обычай тебе пропасть».

Говорила мать мне: «таков обряд, все остатки хлеба зарой в саду;

Отгони всех собак, не рассказывай брату, мне,

Где покоится то, что снимет невзгод чреду,

Повезёт – так древо взойдёт к весне».

Говорила мать мне: «такая жизнь, не любовь должна вести тебя, а судьба,

Преступи через гордость, смири свой нрав,

Согласись звать себя не «дева красная», а «жена»,

Пусть и твой наречённый постыл, не брав».

Говорила мать мне: «спи крепко, дочь. Не смогли уберечь тебя ни обряды, ни чудеса,

Волчьим лыком и тисом пахнет предсвадебный каравай:

Нежеланный супруг прячет полные слёз глаза,

На холме твоём костяники высится урожай».

Каждый её танец был последним. Вернее, будто бы последним – она вкладывалась в любимое дело на сто, двести процентов и заставляла полюбить его других. И другие любили.

Зрители завороженно смотрели на мельтешение её многочисленных юбок: красных, чёрных, снова красных; с оборкой, прямых, собранных у щиколотки. Будто чёрно-алый ураган она проносилась с лёгкостью, не шагая по арене, а порхая. Её руки… Кастаньеты не были музыкальным инструментом в её руках – они были частью её пальцев – тонких, ловких, слишком быстрых, чтобы уследить за каждым движением. Неуловимым движением. Стук правым каблуком. Левым. Снова правым. Не она дополняла гитару, гитара дополняла её. Она меркла на фоне страстной корриды; её струны заглушались топотом пары стройных ножек. Самых изящных во всей Жироне. Её грации завидовали многие. Восхищались красотой – абсолютно все. И я погубил то, что было дорого им. Её танец. Очарование. Утончённость. Я погубил её.

Мы работали в паре задолго до того, как её известность облетела вокруг всей Испании. Я был отчаянным матадором – грозой bos taurus и любимцем женщин. Она – моей музой, исполняющей посмертный пасодобль, сразу же после гибели моего главного и, пожалуй, единственного противника – быка. Её танец на крови умершего вызывал восторг среди публики: пожалуй, больший, чем во время корриды. И я ненавидел её за это. Ненавидел за оттеснение моей славы. Ненавидел за улыбку на лицах зрителей. Ненавидел её и… любил.

В тот день – роковой для неё, мы выступали на главной арене Жироны. Красотой сравнимой лишь с той, которую воспевал Готье. Народа набежало уйма: как, впрочем, на любое из наших выступлений. Я слышал призыв начать шоу. Мои руки дрожали от нетерпения. Я мечтал поскорее расправиться с туром, вонзить шпагу в его огроменную шею, окропить его кровью песок. Она же была спокойна, молчалива и бледна, словно изъята из мрамора. Она никогда не желала мне удачи. Потому что была уверенна во мне и без лишних слов. А я был уверен в ней. В её ошеломляющем успехе. В успехе, который затмит мою победу. Снова. Нашему тандему завидовали многие тореадоры и это мне льстило. А ей было безразлично.

Я вышел на арену тогда, когда солнце достигло зенита. Под шквал аплодисментов, под рёв очередного быка – тринадцатого, на моём веку – я радовал зрителей неподражаемым капоте. Мой плащ скользил из левой руки в правую, делал восьмёрку в воздухе, путал разъярённое животное и сбивал с толку. Краем глаза я замечал её. Её ладони беспрестанно хлопали. Губы шевелились, выкрикивая слова восхищения моим мастерством. Искренне, в отличие от всех.

Терция бандерилий была вверена моим бандерильеро: совсем молодые ребята. На моём фоне они смотрелись смешно. Так бы сказала и она. И пусть я не мог слышать её слов сейчас, по её виду – недовольному, отстранённому, я понимал одно: она ждёт моего выхода. Она ждёт меня.

Терция смерти началась нескоро. И всё же, я успел как следует подготовиться, взбодриться, унять своё нетерпение и обнажить шпагу. Измученное животное лежало передо мной. Я смотрел в его глаза, а оно, тяжело дыша, глядело на меня. Моя рука вознеслась над его рогами, но прежде, чем опуститься, я услышал возгласы: «Давай быстрее!», «Мы хотим видеть Фиделию!», «Нам нужен танец!». Моё сердце застучало быстрее. Глаза налились кровью. Я ощущал себя быком, возвышающимся над ничтожным человеком. Уставшим. Молящим о смерти. Но я не услышал его мольбу. И я не дал ему умереть. Моя шпага опустилась и вонзилась в тело быка – лишь только ранив его. Успокоив и погрузив в беспамятство своего врага, я вышел на поклон. Я не слышал криков восхищения, не слышал водопад хлопков. Не слышал ничего, кроме заигравших струн гитары. Её выход. Народ начал рукоплескать с двойной силой. Не с такой, с какой отмечал мой преждевременный триумф. Я удалился с арены.

Её юбки зашелестели снова, каблуки застучали особенно громко. Кастаньеты начали прыгать: от пальца к пальцу, завораживая толпу. Всех до единого. Стук правым каблуком. Левым. Снова правым. Шум взбудоражил зрителей. И привёл в чувство быка...

Я не помнил подробностей, разве что некоторые. В этот раз гитару заглушил не стук её каблуков, а рёв очнувшегося тура. Арена повязла в гробовой тишине, которая после сменилась криком – ужасным, леденящим душу. Криком, который снится мне и по сей день. Я не помнил подробностей. Только мельтешение её юбок: красных, чёрных, снова красных. Ураган опять пронёсся с лёгкостью. Но в этот раз он был не привычного чёрно – алого цвета. Он был багряным. Даже погружённой в предсмертную агонию, она в сто крат была прекраснее меня. Её выступление – прощальное, но завершившееся «от и до», оказалось настоящим фурором. Как я себе и представлял, песок окропился кровью. Но не моего врага, а моего друга. Моей любви. Моей жертвы. Со временем она отмоется от земли, бортов, и одежды. Но с моих рук – никогда. С памяти моих зрителей – ни за что. Я погубил то, что было дорого им. Её танец. Очарование. Утончённость. Я погубил её.

- Хочешь, я расскажу тебе сказку? Жуткую, как ты любишь.

В ней не будет прекрасных принцев и куртуазных песен.

В ней не будет мудрых притчей о том, как себя ты губишь,

И не будет бесстыжих врак, что мир – чудесен.

Хочешь услышать о монстрах? Злобных, каких ненавидишь.

О тех, что приходят ночью, вступают в смертельную схватку,

Воют, грозятся каким-то «разводом», пока ты спишь, а на утро…

Истерзанные и больные, плетутся в берлогу шатко.

Хочешь услышать о замке? Это твой дом и твоя обитель.

Монстры не любят делиться – в их берлоге место двоим,

Монстры не любят тебя, им чуждо слово «родитель»,

А в замке тебя уважают: по праву считают своим.

Хочешь услышать о жителях, что населяют замок?

Их судьбы схожи с твоей: они стали жертвой монстров.

Терпели их крики, нападки, расправу с собой вдобавок,

Последней же каплей стал нож; в спину воткнутый, острый.

Хочешь услышать о том, что тебя ждёт после?

Сейчас ты боишься, ты слаб, не готов покидать свою крепость,

Но, пройдя долгий путь, станешь взрослым,

Укротишь в себе гнев и свирепость.

Спустя годы встретишь ты монстров; случайно, в метро или парке.

Но не почувствуешь страха и прочей спеси,

И не заденут тебя их пустые глаза и пустые ремарки;

Ведь в замке тебя отучили от жажды мести.