Последний танец⁠⁠

Каждый её танец был последним. Вернее, будто бы последним – она вкладывалась в любимое дело на сто, двести процентов и заставляла полюбить его других. И другие любили.

Зрители завороженно смотрели на мельтешение её многочисленных юбок: красных, чёрных, снова красных; с оборкой, прямых, собранных у щиколотки. Будто чёрно-алый ураган она проносилась с лёгкостью, не шагая по арене, а порхая. Её руки… Кастаньеты не были музыкальным инструментом в её руках – они были частью её пальцев – тонких, ловких, слишком быстрых, чтобы уследить за каждым движением. Неуловимым движением. Стук правым каблуком. Левым. Снова правым. Не она дополняла гитару, гитара дополняла её. Она меркла на фоне страстной корриды; её струны заглушались топотом пары стройных ножек. Самых изящных во всей Жироне. Её грации завидовали многие. Восхищались красотой – абсолютно все. И я погубил то, что было дорого им. Её танец. Очарование. Утончённость. Я погубил её.

Мы работали в паре задолго до того, как её известность облетела вокруг всей Испании. Я был отчаянным матадором – грозой bos taurus и любимцем женщин. Она – моей музой, исполняющей посмертный пасодобль, сразу же после гибели моего главного и, пожалуй, единственного противника – быка. Её танец на крови умершего вызывал восторг среди публики: пожалуй, больший, чем во время корриды. И я ненавидел её за это. Ненавидел за оттеснение моей славы. Ненавидел за улыбку на лицах зрителей. Ненавидел её и… любил.

В тот день – роковой для неё, мы выступали на главной арене Жироны. Красотой сравнимой лишь с той, которую воспевал Готье. Народа набежало уйма: как, впрочем, на любое из наших выступлений. Я слышал призыв начать шоу. Мои руки дрожали от нетерпения. Я мечтал поскорее расправиться с туром, вонзить шпагу в его огроменную шею, окропить его кровью песок. Она же была спокойна, молчалива и бледна, словно изъята из мрамора. Она никогда не желала мне удачи. Потому что была уверенна во мне и без лишних слов. А я был уверен в ней. В её ошеломляющем успехе. В успехе, который затмит мою победу. Снова. Нашему тандему завидовали многие тореадоры и это мне льстило. А ей было безразлично.

Я вышел на арену тогда, когда солнце достигло зенита. Под шквал аплодисментов, под рёв очередного быка – тринадцатого, на моём веку – я радовал зрителей неподражаемым капоте. Мой плащ скользил из левой руки в правую, делал восьмёрку в воздухе, путал разъярённое животное и сбивал с толку. Краем глаза я замечал её. Её ладони беспрестанно хлопали. Губы шевелились, выкрикивая слова восхищения моим мастерством. Искренне, в отличие от всех.

Терция бандерилий была вверена моим бандерильеро: совсем молодые ребята. На моём фоне они смотрелись смешно. Так бы сказала и она. И пусть я не мог слышать её слов сейчас, по её виду – недовольному, отстранённому, я понимал одно: она ждёт моего выхода. Она ждёт меня.

Терция смерти началась нескоро. И всё же, я успел как следует подготовиться, взбодриться, унять своё нетерпение и обнажить шпагу. Измученное животное лежало передо мной. Я смотрел в его глаза, а оно, тяжело дыша, глядело на меня. Моя рука вознеслась над его рогами, но прежде, чем опуститься, я услышал возгласы: «Давай быстрее!», «Мы хотим видеть Фиделию!», «Нам нужен танец!». Моё сердце застучало быстрее. Глаза налились кровью. Я ощущал себя быком, возвышающимся над ничтожным человеком. Уставшим. Молящим о смерти. Но я не услышал его мольбу. И я не дал ему умереть. Моя шпага опустилась и вонзилась в тело быка – лишь только ранив его. Успокоив и погрузив в беспамятство своего врага, я вышел на поклон. Я не слышал криков восхищения, не слышал водопад хлопков. Не слышал ничего, кроме заигравших струн гитары. Её выход. Народ начал рукоплескать с двойной силой. Не с такой, с какой отмечал мой преждевременный триумф. Я удалился с арены.

Её юбки зашелестели снова, каблуки застучали особенно громко. Кастаньеты начали прыгать: от пальца к пальцу, завораживая толпу. Всех до единого. Стук правым каблуком. Левым. Снова правым. Шум взбудоражил зрителей. И привёл в чувство быка...

Я не помнил подробностей, разве что некоторые. В этот раз гитару заглушил не стук её каблуков, а рёв очнувшегося тура. Арена повязла в гробовой тишине, которая после сменилась криком – ужасным, леденящим душу. Криком, который снится мне и по сей день. Я не помнил подробностей. Только мельтешение её юбок: красных, чёрных, снова красных. Ураган опять пронёсся с лёгкостью. Но в этот раз он был не привычного чёрно – алого цвета. Он был багряным. Даже погружённой в предсмертную агонию, она в сто крат была прекраснее меня. Её выступление – прощальное, но завершившееся «от и до», оказалось настоящим фурором. Как я себе и представлял, песок окропился кровью. Но не моего врага, а моего друга. Моей любви. Моей жертвы. Со временем она отмоется от земли, бортов, и одежды. Но с моих рук – никогда. С памяти моих зрителей – ни за что. Я погубил то, что было дорого им. Её танец. Очарование. Утончённость. Я погубил её.