Когда на судебном заседании прокурор обратился к залу:
Внимание, товарищи судьи. Предатель и изменник Ягода сожалеет. О чём вы сожалеете, шпион и преступник Ягода?
Приговорённый к расстрелу ответил:
Очень сожалею… Очень сожалею, что, когда я мог это сделать, я всех вас не расстрелял...
Сегодня на работе было рекомендовано при оформлении внутренних документов воздерживаться от употребления конкретных ФИО. Потому что на данный момент затруднительно понять - кого уже посадили, а кого могут посадить в процессе движения документа по инстанциям.
«Новая Москва», наиболее известная и любимая зрителем работа Юрия Пименова, «одна из самых удивительных по своей неувядаемой свежести», как сказал о ней коллега художника Андрей Гончаров, была создана летом 1937 года для Всесоюзной художественной выставки «Индустрия социализма».
К этому времени художник определился с самыми важными для его искусства темами: жизнь Москвы, которую он знал и любил с ранних лет, меняющаяся современность, всегда подсказывающая новые сюжеты.
Очень скоро картина была причислена к классическим произведениям советского искусства. И сегодня она покоряет радостным ощущением жизни, движения, открывающихся перспектив.
Для образа девушки в кабриолете Пименову позировала его жена и любимая модель, в то время ожидавшая первенца.
Городской пейзаж воспринимается сквозь призму лирического чувства: омытая летним дождем, утопающая в жемчужном сиянии, праздничная, идеальная Москва – пространство надежды и веры в будущее.
В новизне и выразительности композиции сказывается ОСТовское прошлое художника: мы смотрим на город словно через объектив камеры, установленной на заднем сиденье движущегося автомобиля.
Эта модернистская оптика сочетается с импрессионистическим видением.
Автор выбрал для своей картины остросовременную тему. Новый для живописи 1930-х гг. образ автомобилистки появился в его творчестве не случайно. За год до создания полотна 45 участниц большого автопробега имени Сталинской конституции доказали, что женщина-водитель – это характерная примета новой реальности, а не уникальное явление.
Осенью 1955 года Александр Александрович Фадеев спросил меня: что я делаю для реабилитации отца? Узнав, что я плохо понимаю, с чего надо начать хлопоты, он составил подобие краткого конспекта, о чем и куда надо писать. А был он, как известно, депутатом. Когда я стала говорить, что депутат моего района такой-то, то в ответ последовало: «Я думал, ты сообразительнее». И опять его уложили в «Кремлевку», и все нужные бумаги, по его указанию, я передавала через Ангелину Степанову — она была очень доброжелательна ко мне.
Очень скоро меня вызвали на улицу Воровского и после коротких и мучительных вопросов приказали явиться за документами о посмертной реабилитации. В своей просьбе на имя Фадеева я писала и о Елене Густавовне Смиттен. Когда в назначенный срок я пришла за документами, мне дали две небольшие бумажки — «справки» — с таким текстом каждая: «В виду отсутствия состава преступлений считать невиновным». Все. Потом меня вызвали на Кузнецкий мост, в печально известный дом со входом со двора, очень любезно предложили сесть и сообщили о смерти отца, вручив свидетельство с датой смерти: декабрь 1941 года. Еще я получила опись вещей, принадлежащих отцу, на предмет денежной компенсации. Последними в этом списке были часы марки «Заря».
Как можно спокойнее я сказала военному, который меня принимал, что обстановка в квартире отца была казенной, из личных ценных предметов были швейцарские золотые часы — подарок его отчима, большая, очень ценная библиотека, несколько групповых снимков с Лениным и Дзержинским с их автографами, а в сейфе служебного кабинета — именное оружие. После паузы он сказал: «Вы же получите деньги». Тут, не сдержавшись, я ответила резкостью. «У вашей матери будет хорошая пенсия». На это я ответила, что прокормлю маму сама.
Больше на Кузнецкий меня не приглашали, но я получила одну за другой повестки с приглашением в какой-то финотдел для получения денег. После третьей повестки меня оставили в покое.
Примерно в это же время в театре ко мне подошел музыкант из нашего оркестра и, отведя в сторону, спросил, хочу ли я и не побоюсь ли встретиться с одним нашим давним знакомым, который был репрессирован. Я дала свой телефон и сказала, что буду ждать звонка. И вот мы встретились.
В моей памяти это был интересный, лет тридцати, образованный человек, работавший на ответственном посту. Отец его был очень уважаемым юристом и давно состоял в партии. Теперь передо мной сидел неузнаваемый старик с протезами вместо ослепительных зубов, с лысой головой. Правда, голос почти не изменился, и только это заставило меня поверить, что это действительно он. Наше свидание продолжалось несколько часов. Его рассказ был так мучительно страшен, что я с трудом справлялась с собой.
В 1936 году его отца и мать арестовали. Они оказались в разных тюрьмах. Оба выжили. В то время, о котором я пишу, отец его уже умер в кремлевской больнице, а мать находилась в психиатрической лечебнице. Его прелестная молодая жена так и пропала — не отыскали. Самым страшным для меня был рассказ о моем отце. Вначале этот мой знакомый содержался в Сухановской тюрьме, куда в октябре 1937 года пригнали большую группу заключенных, среди которых был и мой отец. Оказывается, всех их много дней возили вокруг Москвы в наглухо закрытых товарных вагонах, создавая видимость отправки на Крайний Север. Через какое-то время мой отец, очевидно, был переведен на Лубянку.
Рассказывал мой гость, щадя меня, не упоминая, что делали с отцом, как его мучили. Но мысли о том, что давало моему несчастному отцу силы, о чем он думал перед своим концом и где зарыт его прах, не оставляли меня. Мама в те дни находилась в клинике, и я передала ей в записке, что занятость не позволяет мне навестить ее в течение трех дней — это чтобы немного отдышаться. Я боялась, что не смогу вести себя с ней, как обычно. Мама не должна была знать об этой встрече. Да и сама я узнала все о гибели отца значительно позже.
В журнале «Театр» в 1991 году была опубликована статья Аркадия Иосифовича Ваксберга «Окровавленные сюжеты. Драматургия факта». И в ней говорилось о моем отце: «Одним из первых попал под метлу председатель специальной коллегии Верховного суда СССР С.С. Пилявский, отец известной актрисы МХАТа Софьи Станиславовны Пилявской. Этот старый революционер, член социал-демократической партии Польши и Литвы, а затем с октября 1903 года — большевик, отличался независимостью суждений и крутым нравом. Он нередко возвращал в НКВД дела, которые считал расследованными плохо и тенденциозно. Этого, видимо, было достаточно, чтобы его объявить членом террористической шпионской диверсионной „Польской организации войсковой“ (несуществующей, разумеется).
Допрошенный, судя по протоколу, один-единственный раз, он категорически отверг все обвинения, устоял под пытками и никаких признаний не подписал. Держался исключительно стойко, хотя его „уличали“ другие „польские террористы“, в том числе видный деятель партии, ВЧК-ГПУ и Красной Армии Уншлихт, который, отказываясь от своих показаний в суде, сумел лишь вымолвить: „Я не смог перенести пытки“. Пилявский смог. Его судили без участия Ульриха — Никитенко, Горячев и Рутман.
Приговорили к расстрелу. Уничтожили в тот же день: 25 ноября 1937 года. По слухам, доходившим до семьи, назывались другие даты его гибели: все они ложны — „акт о приведении приговора в исполнение“ сохранился...»
Я бесконечно благодарна Аркадию Иосифовичу Ваксбергу за то, что узнала всю правду, какой бы страшной она ни была.
Прошло довольно много времени, прежде чем я смогла написать Александру Александровичу Фадееву письмо с благодарностью за все, что он для меня сделал. Он все был в разъездах то за границей, то по Союзу. В начале мая 1956 года я отнесла письмо к дверям его квартиры и опустила в ящик для газет, в обход секретаря. Через несколько дней Александр Александрович позвонил. Мне показалось, что он взволнован. Помню, как дважды он повторил: «Спасибо тебе!» Я даже растерялась и стала убеждать его, что это мне надо его благодарить.
А вдруг услышала: «Уж ты постарайся жить хорошо». И еще что-то в этом роде, а голос чуть срывался. Я и подумать не могла тогда, какое это мучительное было для него время. Ведь очень мало кто знал, как он пытался спасать людей, глядя в страшные глаза «великого кормчего». Мне уже потом рассказывал адмирал Головко (он был женат на нашей актрисе Кире Ивановой), что он не знал человека отважнее Фадеева, наблюдая его в узком кругу «Самого». «Он становился белым, потом лиловым, пытаясь возражать, но что он мог поделать?» Это подлинные слова Арсения Григорьевича Головко, и я ему верю".
Поставил если не точку, то жирную запятую в истории про расстрельные тройки 1937 года. Совершенно не ожидал, что мои скромные исследования приведут к таким выводам. Так были тройки или не были? Хочешь - не хочешь, придётся с официальными историками поспорить. С архивными фотокопиями в руках поспорить. И с мемуарами диссидентов, в лагерях побывавших.
Не было никаких расстрелов вне суда, без следствия, без преступления, только по факту рождения, национальности, социального происхождения. Приговоры к высшей мере были. Печально, но факт.
Только за каждым таким приговором стояли погибшие люди, миллионные убытки, преступления настоящие. И процессы там были открытые, да всё в газетах опубликовано. Какие могли быть секретные приговоры?
Буду рад, если Вы поспорите со мной и покажете, где же закопана страшная правда про подлинные тройки. Если она, вообще, есть. Чтобы жирную архивную запятую превратить, наконец, в твёрдую точку. Приятного чтения!
Кому надо, книжку можно заказать тут, пожертвовав на кофеин автору для работы: https://forms.yandex.ru/u/672695aae010db3109f03819/
Ну или подождать месяц-другой, когда книжка появится у пиратов.
Этот приквел "Острова сокровищ" довольно жестковат. На мой вкус многовато там поножовщины и обнажённой натуры. Иногда, откровенной чернухи. Но пиратский дух передан прекрасно. А вот этот момент - подлинный шедевр драматургии.
Корабль попал в жестокий шторм, порваны паруса, разбит руль. Море тащит судно в свободном дрейфе. Кончились припасы, команда обессилела и костлявая рука голода уже взялась за глотки.
И вот всплеск надежды, туша кита. Флинт и Билли Бонс съедают последние два куска солонины и отправляются из последних сил на разведку. Но кит протух, есть его нельзя. Бездна отчаяния, надежды нет.
Что было дальше - в коротком ролике. Сделано - термоядерно. Обессиленные пираты сражаются за жизнь себя и всей команды. Вот же оно, свежее мясо, только с огромными зубами, могучее и кусается. Очень круто!
Песня из 1937 года в исполнении ВИА Мемуаристки.
Легендарная песня о комдиве Чапаеве прямиком из 1937 года. С альбома "Поёт 1937 год" ВИА Мемуаристки. Приятного прослушивания!
