Жажда семейной жизни и чувственное влечение к женщине - вот два основных настроения, держащих в своей власти молодого Толстого. Первой ступенью к раскрытию этой новой стороны жизни было для Толстого его изменившееся отношение к горничной:

Одно сильное чувство, похожее на любовь, я испытал, только когда мне было 13 или 14 лет, но мне не хочется верить, чтобы это была любовь; потому что предмет была толстая горничная (правда, очень хорошенькое личико), притом же от 13 до 15 лет - время самое безалаберное для мальчика (отрочество), - не знаешь, на что кинуться, и сладострастие в эту эпоху действует с необыкновенною силою

Когда Толстой писал «Воскресение», Софья Андреевна резко напала на него за главу, в которой он описывал обольщение Катюши.

- Ты уже старик, - говорила она, - как тебе не стыдно писать такие гадости.

Когда она ушла, он, обращаясь к бывшей при этом М. А. Шмидт, едва сдерживая рыдания, подступившие ему к горлу, сказал:

- Вот она нападает на меня, а когда меня братья в первый раз привели в публичный дом и я совершил этот акт, я потом стоял у кровати этой женщины и плакал!

Вся жизнь молодого Толстого проходит в выработке строгих правил поведения, в стихийном уклонении от них и упорной борьбе с личными недостатками.

Вчерашний день прошел довольно хорошо, исполнил почти все; недоволен одним только: не могу преодолеть сладострастия, тем более, что страсть эта слилась у меня с привычкою

Приходила за паспортом Марья... Поэтому отмечу сладострастие

«После обеда и весь вечер шлялся и имел сладострастные вожделения».

Мучает меня сладострастие, не столько сладострастие, сколько сила привычки

Я чувствовал себя нынче лучше, но морально слаб, и похоть сильная» 
(1852 год).

В Петербурге в 1855 году Лев Николаевич встречается с Александрой Алексеевной Дьяковой, сестрой своего друга. Еще в юности он был увлечен ею. Уже три года, как Александра Алексеевна замужем за А. В. Оболенским, но при встрече чувство вновь захватывает Толстого.

Я не ожидал ее видеть, поэтому чувство, которое она возбудила во мне, было ужасно сильно

...Из Севастополя Толстой вернулся полный чувственных вожделений.

Это уже не темперамент, а привычка разврата. Похоть ужасная, доходящая до физической болезни». «Шлялся по саду со смутной, сладострастной надеждой поймать кого-то в кусту. Ничто мне так не мешает работать.

Льву Николаевичу уже 34 года, а Софье Андреевне Берс только 18 лет. Он некрасив, «безобразен», она - «прелестна во всех отношениях». Разница в возрасте мучает его, и минутами он думает, что личное счастье ему недоступно...

После объяснения с Софьей Андреевной Лев Николаевич настаивал, чтобы свадьба была через неделю и свадьба была назначена на 23 сентября. В последнюю минуту хотел он бежать, но было поздно.

Перед свадьбой Софья Андреевна ознакомилась с эротическим дневником будущего мужа. В нем он добросовестно записывал свои интимные переживания.

Бедная Софья была так напугана, что в первые месяцы замужества очень болезненно воспринимала «физические проявления любви». Она и потом уставала от постоянного желания мужа, а родив 13 детей и перенеся несколько выкидышей, категорически отказалась заниматься с Толстым сексом.

Война и мир:
Элен нагнулась вперед, чтобы дать место, и, улыбаясь, оглянулась. Она была, как и всегда на вечерах, в весьма открытом по тогдашней моде спереди и сзади платье. Ее бюст, казавшийся всегда мраморным Пьеру, находился в таком близком расстоянии от его глаз, что он своими близорукими глазами невольно различал живую прелесть ее плеч и шеи, и так близко от его губ, что ему стоило немного нагнуться, чтобы прикоснуться до нее. Он слышал тепло ее тела, запах духов и слышал скрып ее корсета при дыхании. Он видел не ее мраморную красоту, составлявшую одно целое с ее платьем, он видел и чувствовал всю прелесть ее тела, которое было закрыто только одеждой. И, раз увидав это, он не мог видеть иначе, как мы не можем возвратиться к раз объясненному обману.

Отправил брату картинку:

Вот что пришло мне в ответ:

"День серый, погода, в целом, ненастная. Желание выходить из дома стремится к нулю, сила притяжения кровати стремится к бесконечности. Дождь за окном начинает стихать, и я понимаю, что возможно это мой единственный на сегодня шанс выгулять Джека, а иначе получится, как в прошлый раз. Я этого не хочу, химчистка обошлась дороже, чем я ожидал.

Под радостный лай пса я медленно поднимаю свое тело и заставляю себя принять вертикальное положение. Гулять значит гулять. Майка, кофта, джинсы, еще кофта, носки, ботинки, куртка. Ах, да, поводок. Полный комплект, выходим.

Я отпускаю Джеки, а сам сажусь на лавку у двери дома, прямо под собственными окнами, не пройдя по двору и трех метров, достаю из кармана куртки пачку леденцов и закидываю один в рот. Мятные. Ненавижу все мятное, но почему-то каждый раз у кассы в супермаркете рука сама кладет на ленту новую пачку злосчастных мятных леденцов, это уже стало традицией.

Я положил подбородок на руки, руки на колени и уставился в землю. Еще одна глупая традиция, но я так всегда делаю. Кажется, что со стороны выглядит, будто я думаю о чем-то важном и серьезном, но нет.

На земле, в полуметре от меня лежит камень. Внутренний голос прошептал: "пни его...сс", но так и не объяснил зачем. Я не стал двигаться, продолжил безмолвно смотреть на камень, наказав внутреннему голосу заткнуться.

Камень был самым обыкновенным, каких лежат сотни, может тысячи во дворах, на улицах нашего городка, а так же за пределами его, по всей области, стране, миру. Такие камни видел любой, кто смотрит себе под ноги. Любой, кто был ребенком, потому что каждый ребенок хотя бы раз шел домой с грустными мыслями и пинал такой камень, чтобы идти медленнее и позже дойти, как будто от этого что-то менялось. По таким камням с трудом ступают босыми ногами дети и взрослые, решившие искупаться в море на юге. По таким камням прыгают дворовые мальчишки за гаражами. Такими камнями играют в классики маленькие дети. Словом, с самого детства эти камни находятся неподалеку, буквально окружают нас.

Но в этот конкретный момент, в третьем дворе по Орловской улице лежит в полуметре от меня ровно один такой камень, и уже этим он отличается от прочих.

И это я еще даже не начал описывать камень внешне. Продолжать?"

Кажется я знаю, кого просить помочь с дипломом.

P.S. брат мой, тег моё

После неожиданного успеха «Севастопольских рассказов» Лев Николаевич сгоряча написал «Метель» и «Двух гусаров», но на этом литераторский пыл начал постепенно угасать. Стало тяготить и общение с братьями по перу.

— Прочёл твой «Месяц в деревне», — сказал он как-то Ивану Тургеневу на писательской пирушке. – И не понял, зачем написано? Какие-то пустые разговоры и глупые шашни.

Тургенев побагровел, но видя, что Толстой находится в изрядном подпитии, счёл за благо промолчать.

— Это, кстати, всех касается, — граф обвёл рукой, с зажатой в ней бутылкой, присутствующих.

Воцарилась тишина. Лев Николаевич, покачнувшись, сел, уронил голову на руки и заплакал.

— Обыкновенная русская хандра, — резюмировал его приятель доктор Василий Петрович Боткин. – Отправляйся-ка, брат, в деревню. Глядишь, среди лесов-озёр и отпустит.

***

Прибыв в Ясную Поляну, Толстой, действительно почувствовал прилив сил. Снедаемый жаждой деятельности, он распорядился копать пруды для разведения карасей. Не успели мужики взяться за лопаты, как намерения графа изменились, и было велено строить теплицы, а управляющий отправился в Голландию за луковицами тюльпанов. Объехав, тем временем, несколько деревней, Лев Николаевич остался крайне недоволен внешним видом крестьян. В Туле заказали несколько сотен матросских костюмов.

— Заведу морские порядки, — потирал ладони граф. – Старост переименую в боцманов. Пусть отбивают склянки, носят серьги в ушах, а на бескозырке у каждого золотом вышито название деревни. А, кругом тюльпаны!

В ожидании заказанного, Толстой принялся перебирать бумаги и наткнулся на свои незаконченные наброски повести о князе, герое войны двенадцатого года. Машинально начав править первые страницы, он увлёкся и всерьёз засел за рукопись. Шли дни. Появлялись и исчезали новые персонажи. Мимолётные романы, дуэли, балы – весь этот разноцветный шар, благоухающий духами и шампанским, неумолимо катился к оскаленной пасти войны. Летающее по бумаге перо, всё чаще стало замирать в руке графа. Как удалось сломить мрачного французского гения и разбить величайшую армию Европы? Так уж велика заслуга нашего одноглазого полководца? Не простые ли крестьяне, ощетинившись штыками на Бородинском поле, положили свои жизни на чашу весов?

Так с каждой последующей страницей романа Толстой словно прозревал. Граф вспоминал разговоры солдат, слышанные им на службе. Их лица и бесхитростные незапоминающиеся фамилии. Поняв, что столкнулся с той стороной жизни, на которую прежде не обращал внимания, Лев Николаевич распорядился собрать во дворе усадьбы мужиков постарше. Вышел к ним и посерел лицом. У парадного крыльца переминались с ноги на ногу нелепые фигуры в матросских костюмах и бескозырках.

Лев Николаевич проснулся поздно, когда солнце было уже высоко. Скоро одевшись, граф заглянул в столовую, где наспех выпил оставленную для него кружку молока.

- Благодать, - с удовольствием выдохнул он. Подхватив стоящие в углу сапоги, вышел на крыльцо и там, ослеплённый горячим летним утром, на мгновение замер.

- Благодать, - повторил Толстой, присаживаясь на прохладный мрамор ступеней.

Закинув ногу на ногу, он несколько раз сжал-разжал пальцы. Ступни за ночь распухли и выглядели неважно. Граф, поскрипывая зубами от натуги, втиснулся в сапоги.

- На старом кургане, в широкой степи, - пропел он, поднимаясь. И, осторожно притопнув, закончил, - Прикованный сокол сидит на цепи.

Неспешно спустился с крыльца и, ускоряя шаг, двинулся по аллее к воротам усадьбы.

Выйдя на дорогу и прошагав с полверсты, он встретил мужиков с косами.

- Здорово, …, - начал было Лев Николаевич и осёкся. Из головы напрочь вылетело нужное слово. Косцы? Косачи? Косари? Косаря? В памяти всплыло даже какое-то ненужное «косиножки».

- …, ребятушки, - облегчённо закончил граф.

- Здравы будьте, - закланялись, скинув шапки, мужики.

- По росе косили? – проявил осведомлённость Толстой.

- По ней, родимой, - зашумели те. – Два лужка начисто прибрали.

- Ну, ступайте, - Толстой ласково потрепал по голове, стоящего ближе всех крестьянина.

Через четверть часа, свернув с дороги и миновав небольшое болотце, граф оказался в берёзовой роще. Было тихо. Чуть слышно гудели беззлобные летние комары.

- Игнат, - позвал Лев Николаевич. И громче, - Игнат, ты здесь?

- Здесь я. Здесь, - из зарослей бузины выглянуло бородатое лицо. – Один пришёл, барин?

- Как договаривались, - Толстой развёл руками, словно показывая, что больше никого нет.

- Побожись.

- Давай вылезай, - посуровел граф. – Сам видишь, что один я.

Вполголоса бранясь и ломая ветки, из кустов выбрался худой мужик в застиранной голубой рубахе.

- Не гневись, батюшка, - шёпотом зачастил он. – Боюсь всего. Упаси Бог, общество прознает про наши дела. Пропаду! Тебе-то всё, как с гуся вода, а мне страдать безвинно.

***

Плетение захватило Игната с пелёнок. Мать, уходя на работу в поле, бросала ему клок бересты и младенец, распустив кору на полосы, складывал первые незамысловатые узоры. А, однажды, когда уставший отец задремал, так искусно вплёл его бороду в свою ивовую колыбель, что волосы пришлось отрезать. Ребёнок рос, росло и умение. Дом ломился от берестяных лукошек, туесов и коробов. За две копейки бабы заказывали Игнату корзины со своим именем на крышке, а молодые девки - лапти на каблуке. Венцом творения мастера стало берестяное пальто, сплетённое для сельского батюшки. Тот с благодарностью принял подарок и безмерно дорожил им, нося только в Великий Пост. Когда Игнату минуло двадцать, молва о плетёнщике-самородке дошла до самой Тулы. В деревню прибыла делегация дам от «Общества поощрения трудолюбия», каждой из которых Игнат подарил по паре лаптей, намекнув, что в «обувке особый секрет имеется». И действительно! Через несколько дней на подошвах проступил лик самого государя-императора. Сходство было поразительным. Разразился скандал. Сельского старосту вместе с Игнатом увезли в уездную полицейскую управу, где, для начала, изрядно намяли бока. И сколько мастер не божился, что лапти не были предназначены для носки и попирания образа государя, дело пахло каторгой. Положение спас губернатор. Будучи человеком неглупым, он пожурил не в меру усердных подчинённых и распорядился отпустить страдальцев по домам. Вернувшегося в деревню Игната общество немилосердно выпороло, после чего заставило дать клятву отныне никогда больше лаптей не плести.

Лев Николаевич, недавно обедая у губернского предводителя дворянства, заинтересовался рассказанным анекдотом об искусном мастере и загорелся мыслью заказать у него пару лаптей. Разумеется, без подвоха и «секретов». Не откладывая в долгий ящик, навестил Игната, обаял его, а затем посулами и угрозами уговорил.

***

- Сделал? – нетерпеливо спросил Толстой.

- Сделал, - вздохнул Игнат, доставая из-за пазухи свёрток.

- Хороши, - граф развернул рогожку и прижал лапти к лицу, вдыхая аромат липового лыка. – Право слово, чудо как хороши.

- Вот ещё что, - подёргал его за рукав Игнат. – Обычно в две трети плетут, а я твои в три четверти исполнил. А подошву, видишь, как ивняком подплёл? И говенник вязовый поставил. До самой зимы без подковырки прослужат.

- Прими, - Толстой протянул рубль. – Хватит ли?

- С лихвой, - потеплел голосом мастер. – Премного благодарны. Теперь пойду. Только ты барин сразу после меня не уходи. Повремени немного. Избавь Господь, коли нас вдвоём заметят.

- Прощай, - кивнул ему граф. Ему не терпелось переобуться. И, как только сгорбленная фигура Игната исчезла за берёзовыми стволами, Лев Николаевич уселся на траву и стащил сапоги.

- Кто из вас правый, кто левый? – задумчиво спросил он у лаптей. – Видимо, без разницы.

Сунул ноги в лапти, обмотал лыковые шнурки поверх шерстяных носков и сделал несколько осторожных шагов. Затем попрыгал на месте, притопнул, прошёлся с носка на пятку и расплылся в улыбке.

- Не прогадал.

Хотел было так и идти домой, но лапти вкупе с сюртуком и панталонами смотрелись диковато. Пришлось вновь переобуться.

- Дело за малым осталось, - бормотал Лев Николаевич, выбираясь на дорогу. – Армяк и порты у меня есть. Рубаху, какую попроще, Софья в чулане поищет. Шапку у ключницы одолжу, у неё их штук пять от мужа осталось. Что-то я ещё упускаю. Исподнее? Нет, исподнее своё оставлю. Ах, да! Онучи. Онучи пусть тоже Софья найдёт.

Он любовно огладил свёрток с покупкой и, насвистывая, зашагал в сторону усадьбы.

***

- Косишь по утренней росе лужок, - говорил граф, обнимая за плечи Николая Некрасова, - да прислушиваешься, как «литовочка» поёт. И сам её звоном переполняешься. В голове ясность и чистота. Травы мёдом пахнут. И коси непременно в лаптях! Через них тепло от земли в тебя льётся. И лапти бери не абы какие. У меня, вот, лыко в три четверти, говенник вязовый и подошва ивой подплетённая.