А. Покровский, отрывок из "Расстрелять! 2". Тонкий армейский юмор.
Вот вызывают лейтенанта и говорят ему: "Поедете немедленно замените старшего на картошке в Белоруссии, а то от него, чухонца недорытого, месяц ни слуху ни духу".
И он едет.
В Белоруссию.
И там находит какое-то Богом забытое место - не то склад, не то планетарий, - напичканное в три яруса койками. А за столом там сидит недоразвитый замполит картофельного батальона и из лапши - знаете, была такая лапша в виде букв - пытается выложить слово "солитер". Лейтенант входит, говорит, кто он и все такое, а замполит поднимает на него свои синие-синие очи, во взоре которых ничего нет, кроме мутной муки творчества, и спрашивает:
- Слушай, как правильно: "солетер" или "селитер"?
И сейчас же находится командир батальона, который, оказывается, нигде не прятался, просто здесь на койке лежал трупом. И его с койки сдергивают, и он, обалдевший от столь обильных переживаний - лейтенанта на замену прислали! - сначала ничегошеньки не может понять, а потом до него доходит, и он бросается к лейтенанту, как Бойль к Мариотту, как Гей к Люссаку и как Левен к Гуку, и трясет его за грудки, и сжимает страстно, и кричит; "Повтори, что ты точно меня меняешь", - а потом он сходит с ума, бегает кругами по кубрику, орет и пинает кровати, а на вопрос:
"Где все люди?!" - отвечает, радостно поперхнувшись: "Хрен их знает, коров где-то (эх!) е-е-ебут!"
И лейтенант немедленно садится в командирский "уазик" и долго-долго едет по безлюдной степи, воспетой когда-то Чеховым, в сопровождении мичмана, не воспетого пока никем, который говорит только о бабах, советует лейтенанту, как их выбирать, и сочится слюнями, приговаривая: "Порево-жорево-здорево" - и потирает свои маленькие потные ручки.
И первый же матрос, которого удается обнаружить, смертельно пьян и приклеен между чудовищными титьками у пожилой доярки - она так с ним везде и ходит, его никак не оторвать; а доярка при отбирании поднимает такой ужасный вой, так по-бабьи и зашлась, воет, как по покойному, а потом она спускает на лейтенанта всех своих коров: "Фас! Возьмите его, ирода окаянного!" И коровы долго гоняют его по навозу; все пытаются забодать вместе с мичманом, слюнявым головотяпом, и машиной.
Но лейтенант не сдается, не из такого сделан, он едет в милицию, и там ему обещают помочь, дают молодца гаишника, и в первом же кювете они находят перевернутый самосвал с пьяным водителем из батальона, и лейтенант мнется, не знает, что ему предпринять, а матрос кричит ему: "Лейтенант! Да я тебя видел на..." - и дальше он просто не успевает сказать, потому что гаишник хлопает его по лбу полосатой палкой и уже у рухнувшего тела проверяет документы, находит водительское удостоверение и с остервенением его рвет.
Итак, лейтенант собирает всех людей и все машины, за исключением двух тарантаек, сгоревших вместе с картошкой синим пламенем, и привозит их назад, за что его обнимает и пожимает ему все его руки начпо тыла Северного флота, контр-адмирал, приговаривая при этом: "Удружил, лейтенант, все, значит, живы у тебя? Спасибо, удружил!" А когда лейтенант заикается насчет того, чтобы те сгоревшие самосвалы списать, адмирал ему обещает, что немедленно вызовет мичмана, в чьем заведовании они до Белоруссии находились, и тот этим сейчас же займется.
И приходит мичман. И только адмирал открывает свой рот насчет списания инвентарного имущества, павшего в борьбе за урожай-70, как с мичманом тут же случается истерика - натуральная беда, - и он, словно только что сбрендил, ругается при адмирале матом, кричит, тыча скрюченным пальцем в лейтенанта: "К-хуй ему, к-хуй!" И его уводят под руки, плачущего, а он все пытается обернуться и еще в него ткнуть.
- Вот видишь? - говорит адмирал и разводит руками. - Ничего у нас с тобой не получается.
А получается только через год, когда лейтенант находит наконец того, кому можно вручить 40 литров чистейшего корабельного спирта и списать те два самосвала.
А потом лейтенант до того поднаторел в списании всякого военного барахла, до того он во вкус дела вошел, что мог запросто подводную лодку списать со всем, что у нее внутри напичкано - с людьми и механизмами, - отвезти все это в сторону и утопить в болоте к едрене Фене, или мог за два старых дизеля поставить на Северный флот 10 вагонов леса, или чего-нибудь там еще добыть, оторвать, выкрасть, выпросить.
Отчего и сделался ценнейшим кадром. А когда его - по дуге большой окружности - занесло в Москву, он вместе с корешом - за одной партой сидели - попал в Большой театр, и до начала представления, обшарив театр совершенно в поисках свежего пива, они забрели в правительственную ложу, где, закинув ногу на ногу, стекленеющим взором следили за началом оркестровки и наполнением партера, а когда партер заполнился до необходимой величины, его кореш - вместе за партой - вдруг встал и громко сказал:
- Товарищи! Проездом в нашей родной столице большой друг Советского Союза господин Замирюха! Поприветствуем его, товарищи, поприветствуем, - и зааплодировал.
И весь зал тоже встал и зааплодировал.
Через минуту их уже вели в комендатуру, а потом первым же рейсом отправили в Мурманск с подробным описанием событий.
И командующий Северным флотом, получив то послание, заметил командующему флотилией:
- У вас что, этого лейтенанта нечем занять?!
И тогда его прикомандировали еще на один экипаж, на который давным-давно повесили лишний винт - ну, то есть на этом экипаже и с кораблем, и без него всегда лишний винт числился, - так вот, прикомандировали этого орла, и он списал им все винта вообще - два настоящих и один тот, что повесили, - то есть лодка была, а винтов у нее уже не было.
И тогда на том корабле возник праздник, и командир корабля капитан первого ранга Титьков по кличке Чума, который был таким интеллигентом - просто жуть: матом не ругался и был вообще весь никакой, который даже экипаж самостоятельно не мог по домам распустить - все звонил комдиву и спрашивал разрешения, а если кого из офицеров хотел обозвать, то говорил в сердцах: "Негодяй! У меня нет слов, негодяй!", - так вот, этот командир, на которого обожали вешать всех собак, после списания всех винтов впал в натуральное счастье, носился по пирсу, как оглашенный, ненормальный философ, как какой-нибудь Гракх Бабеф, и, наверное, первый раз в жизни ругался по-нехорошему и, показывая рукой на свое причинное место, предлагал кому-то, неизвестно кому, где-то там наверху - его попробовать.
И все его понимали, потому что сами только этим все и жили.
В смысле этим самым местом.
И он едет.
В Белоруссию.
И там находит какое-то Богом забытое место - не то склад, не то планетарий, - напичканное в три яруса койками. А за столом там сидит недоразвитый замполит картофельного батальона и из лапши - знаете, была такая лапша в виде букв - пытается выложить слово "солитер". Лейтенант входит, говорит, кто он и все такое, а замполит поднимает на него свои синие-синие очи, во взоре которых ничего нет, кроме мутной муки творчества, и спрашивает:
- Слушай, как правильно: "солетер" или "селитер"?
И сейчас же находится командир батальона, который, оказывается, нигде не прятался, просто здесь на койке лежал трупом. И его с койки сдергивают, и он, обалдевший от столь обильных переживаний - лейтенанта на замену прислали! - сначала ничегошеньки не может понять, а потом до него доходит, и он бросается к лейтенанту, как Бойль к Мариотту, как Гей к Люссаку и как Левен к Гуку, и трясет его за грудки, и сжимает страстно, и кричит; "Повтори, что ты точно меня меняешь", - а потом он сходит с ума, бегает кругами по кубрику, орет и пинает кровати, а на вопрос:
"Где все люди?!" - отвечает, радостно поперхнувшись: "Хрен их знает, коров где-то (эх!) е-е-ебут!"
И лейтенант немедленно садится в командирский "уазик" и долго-долго едет по безлюдной степи, воспетой когда-то Чеховым, в сопровождении мичмана, не воспетого пока никем, который говорит только о бабах, советует лейтенанту, как их выбирать, и сочится слюнями, приговаривая: "Порево-жорево-здорево" - и потирает свои маленькие потные ручки.
И первый же матрос, которого удается обнаружить, смертельно пьян и приклеен между чудовищными титьками у пожилой доярки - она так с ним везде и ходит, его никак не оторвать; а доярка при отбирании поднимает такой ужасный вой, так по-бабьи и зашлась, воет, как по покойному, а потом она спускает на лейтенанта всех своих коров: "Фас! Возьмите его, ирода окаянного!" И коровы долго гоняют его по навозу; все пытаются забодать вместе с мичманом, слюнявым головотяпом, и машиной.
Но лейтенант не сдается, не из такого сделан, он едет в милицию, и там ему обещают помочь, дают молодца гаишника, и в первом же кювете они находят перевернутый самосвал с пьяным водителем из батальона, и лейтенант мнется, не знает, что ему предпринять, а матрос кричит ему: "Лейтенант! Да я тебя видел на..." - и дальше он просто не успевает сказать, потому что гаишник хлопает его по лбу полосатой палкой и уже у рухнувшего тела проверяет документы, находит водительское удостоверение и с остервенением его рвет.
Итак, лейтенант собирает всех людей и все машины, за исключением двух тарантаек, сгоревших вместе с картошкой синим пламенем, и привозит их назад, за что его обнимает и пожимает ему все его руки начпо тыла Северного флота, контр-адмирал, приговаривая при этом: "Удружил, лейтенант, все, значит, живы у тебя? Спасибо, удружил!" А когда лейтенант заикается насчет того, чтобы те сгоревшие самосвалы списать, адмирал ему обещает, что немедленно вызовет мичмана, в чьем заведовании они до Белоруссии находились, и тот этим сейчас же займется.
И приходит мичман. И только адмирал открывает свой рот насчет списания инвентарного имущества, павшего в борьбе за урожай-70, как с мичманом тут же случается истерика - натуральная беда, - и он, словно только что сбрендил, ругается при адмирале матом, кричит, тыча скрюченным пальцем в лейтенанта: "К-хуй ему, к-хуй!" И его уводят под руки, плачущего, а он все пытается обернуться и еще в него ткнуть.
- Вот видишь? - говорит адмирал и разводит руками. - Ничего у нас с тобой не получается.
А получается только через год, когда лейтенант находит наконец того, кому можно вручить 40 литров чистейшего корабельного спирта и списать те два самосвала.
А потом лейтенант до того поднаторел в списании всякого военного барахла, до того он во вкус дела вошел, что мог запросто подводную лодку списать со всем, что у нее внутри напичкано - с людьми и механизмами, - отвезти все это в сторону и утопить в болоте к едрене Фене, или мог за два старых дизеля поставить на Северный флот 10 вагонов леса, или чего-нибудь там еще добыть, оторвать, выкрасть, выпросить.
Отчего и сделался ценнейшим кадром. А когда его - по дуге большой окружности - занесло в Москву, он вместе с корешом - за одной партой сидели - попал в Большой театр, и до начала представления, обшарив театр совершенно в поисках свежего пива, они забрели в правительственную ложу, где, закинув ногу на ногу, стекленеющим взором следили за началом оркестровки и наполнением партера, а когда партер заполнился до необходимой величины, его кореш - вместе за партой - вдруг встал и громко сказал:
- Товарищи! Проездом в нашей родной столице большой друг Советского Союза господин Замирюха! Поприветствуем его, товарищи, поприветствуем, - и зааплодировал.
И весь зал тоже встал и зааплодировал.
Через минуту их уже вели в комендатуру, а потом первым же рейсом отправили в Мурманск с подробным описанием событий.
И командующий Северным флотом, получив то послание, заметил командующему флотилией:
- У вас что, этого лейтенанта нечем занять?!
И тогда его прикомандировали еще на один экипаж, на который давным-давно повесили лишний винт - ну, то есть на этом экипаже и с кораблем, и без него всегда лишний винт числился, - так вот, прикомандировали этого орла, и он списал им все винта вообще - два настоящих и один тот, что повесили, - то есть лодка была, а винтов у нее уже не было.
И тогда на том корабле возник праздник, и командир корабля капитан первого ранга Титьков по кличке Чума, который был таким интеллигентом - просто жуть: матом не ругался и был вообще весь никакой, который даже экипаж самостоятельно не мог по домам распустить - все звонил комдиву и спрашивал разрешения, а если кого из офицеров хотел обозвать, то говорил в сердцах: "Негодяй! У меня нет слов, негодяй!", - так вот, этот командир, на которого обожали вешать всех собак, после списания всех винтов впал в натуральное счастье, носился по пирсу, как оглашенный, ненормальный философ, как какой-нибудь Гракх Бабеф, и, наверное, первый раз в жизни ругался по-нехорошему и, показывая рукой на свое причинное место, предлагал кому-то, неизвестно кому, где-то там наверху - его попробовать.
И все его понимали, потому что сами только этим все и жили.
В смысле этим самым местом.
"Слава воинам-строителям!"
Вот какое восклицание вместе с восклицательным знаком они выложили выступающими кирпичами на вновь отстроенном девятиэтажном здании штаба флотилии.
Две недели висело, потом командующий приказал срубить. И вот за что: приехал к нам Министр Обороны, прошел он в штаб к командующему и там уже захотел сходить в гальюн.
Вместо того чтоб у командующего сходить (не просто в кабинете, на палубу или там в специальный горшочек, который командующий при этом лично в руках держит, нет, гальюн у него, у командующего, имеется в соседней с кабинетом комнате), отправился Министр ни с того ни с сего в народный гальюн. А в народном гальюне так высоко от земли приделали писсуары, что в них только с прыжка что-нибудь получилось бы наделать, сантиметров двадцать пять надо было иметь в запасе, чтоб туда чего-то насифонить,
Министр прыгал-прыгал, становился на цыпочки - никак. Тогда он пригласил командующего.
- Лев Саныч, - сказал Министр, - неужели у моряков это самое место такой величины, что куда хочешь достанет?
- Да! Товарищ Министр! - взвизгнул наш командующий и отчаянно, одним рывком расстегнул себе ширинку. - Да! Так точно! У всех! Именно такие размеры! - И вслед за этим командующий так себе все оттянул и вытянул, ну просто как пищевод из цыпленка, и насифонил при этом полный писсуар.
Потом командующий вызвал к себе того орла, под чутким руководством которого возводились эти писсуары, подвел его к его же творению и сказал:
- Снимай штаны!
- Товарищ командующий...
- Сни-май, говорю, злыдня... и трусы тоже,.. Они тебе больше не понадобятся...
Тот снял. А пока он снимал, у командующего руки дергались, видимо, чесались у него руки.
- А теперь, - сказал командующий злобно, - тяни!
- Тя-ни-и! - заверещал он, видя, что тот его не понимает. - Я тянул...
И тот тянул. А что делать - служба...
Две недели висело, потом командующий приказал срубить. И вот за что: приехал к нам Министр Обороны, прошел он в штаб к командующему и там уже захотел сходить в гальюн.
Вместо того чтоб у командующего сходить (не просто в кабинете, на палубу или там в специальный горшочек, который командующий при этом лично в руках держит, нет, гальюн у него, у командующего, имеется в соседней с кабинетом комнате), отправился Министр ни с того ни с сего в народный гальюн. А в народном гальюне так высоко от земли приделали писсуары, что в них только с прыжка что-нибудь получилось бы наделать, сантиметров двадцать пять надо было иметь в запасе, чтоб туда чего-то насифонить,
Министр прыгал-прыгал, становился на цыпочки - никак. Тогда он пригласил командующего.
- Лев Саныч, - сказал Министр, - неужели у моряков это самое место такой величины, что куда хочешь достанет?
- Да! Товарищ Министр! - взвизгнул наш командующий и отчаянно, одним рывком расстегнул себе ширинку. - Да! Так точно! У всех! Именно такие размеры! - И вслед за этим командующий так себе все оттянул и вытянул, ну просто как пищевод из цыпленка, и насифонил при этом полный писсуар.
Потом командующий вызвал к себе того орла, под чутким руководством которого возводились эти писсуары, подвел его к его же творению и сказал:
- Снимай штаны!
- Товарищ командующий...
- Сни-май, говорю, злыдня... и трусы тоже,.. Они тебе больше не понадобятся...
Тот снял. А пока он снимал, у командующего руки дергались, видимо, чесались у него руки.
- А теперь, - сказал командующий злобно, - тяни!
- Тя-ни-и! - заверещал он, видя, что тот его не понимает. - Я тянул...
И тот тянул. А что делать - служба...
Поиграем в бизнесменов?
Одна вакансия, два кандидата. Сможете выбрать лучшего? И так пять раз.