Детство я посвятил рёву паровозных гудков и стуку колёс о рельсы – отец работал кочегаром в депо, а так как на детский сад денег у семьи не было, часто брал меня с собой. Мужики – чумазые, перепачканные с ног до головы во въевшейся черноте – нависали надо мной где-то под высокими потолками цеха и оглядывали своими яркими, как искры в топке, глазами.
– Малого привёл? – грохотом отцепления вагона пробасил тогда один из них, с ярко-рыжей бородой, будто надел её себе, зачерпнув из печи языки пламени. – Да хай будет, может чему научится. Тебя как звать, малой? – обратился он ко мне, присев на одно колено, и я наконец смог разглядеть его – совсем не злое – лицо, испещренное копотью.
– М-миша… – только и смог тихо ответить я, пока отец стоял рядом и ободряюще держал меня за плечо.
– Михаил, значит. Ну папка твой, Михаил, хороший человек, значит и ты не дурак. Меня Григорий зовут, будем знакомы, – сказал он, и протянул мне свою мозолистую руку. – Чтоб проще, Гриша. Миша и Гриша, во!
И засмеялся – как выгружают из состава угли, сваливая их на бетонный пол разрозненными заскорузлыми кучками. И мужики вокруг него, другие кочегары, тоже засмеялись – я даже не уверен, чему именно. И я, повинуясь какому-то внутреннему порыву, тоже стал тихо хихикать в этом тёмном месте – сквозь копоть, гарь и запах пота.
Посещал я кочегарку с отцом практически каждый день, за исключением выходных. Чаще всего сидел в углу, взяв в руки кусочек уголька и малюя что-то на бетонном полу. Пускай этот чуть ли не первобытный инструмент проигрывал акварели – да что там – даже обычному грифелю, у меня каждый раз получалось изобразить что-то новое.
Вот тут – огромный чёрный паровоз стремится доставить свой груз среди серого тумана. Чёрный-пречёрный машинист внутри состава трубит в чёрный гудок, стараясь успеть к сроку по чёрным рельсам.
Здесь – чёрные джунгли с чёрными обезьянами под чёрным жарким солнцем. Меж баобабов струится чёрная речка, и звери идут на водопой. Наверное, я видел что-то такое по документалкам в телевизоре. Кто знает, может скоро в звуки джунглей вклинится громыхание железных колёс и среди лиан пронесётся огромный чёрный поезд?
– Наскальщину рисуешь? – папа подходил ко мне в такие моменты, уставший от работы, и внимательно пытался разгадать смысл моих рисунков в переплетении чёрных линий. На лице его выделялись только глаза, искрящиеися и живые, остальные же черты были скрыты в темноте помещения.
– Это вот вы с дядей Гришей, – показывал я пальцем на человечков с лопатами, которые что-то делали у большой штуки – видимо, печки. – А это паровоз большой! Едет по всем городам и всем уголь развозит, чтоб никто не замёрз!
Папа же в ответ по-доброму смеялся и подзывал ещё кого-то – и уже вместе они угадывали самих себя в моих угольных каракулях.
Как-то папа в обход начальства даже сумел вытащить меня на станцию: кажется, это был один из самых счастливых дней в моей жизни. Исполинские товарняки блестели на солнце, взирали на меня снизу вверх своими широкими лобовыми стёклами, готовясь к своей, особенной миссии. У меня перехватило дух, пока я шёл среди рядов, будто разглядывая завалившиеся под гнётом времени набок античные – но уже железные – колонны, ждущие своего часа. Отец же стоял рядом и улыбался, выпуская колечки дыма и озираясь по сторонам, на случай если меня с ним заметит кто-то “не из своих”.
Докурив, он взял меня за руку и повёл обратно в кочегарку: лучше было не рисковать. Но я уже насквозь пропитался этим запахом дизеля и многокилометровой свободы, этим грубым величием больших прямоугольных конструкторов, связанных между собой единой цепью. Да и не впечатлил бы меня больше ни один конструктор – даже тот, что был у Пашки, я был у него как-то дома, он говорил что папа привёз такой большой из-за границы – ведь в тот день я увидел нечто гораздо совершеннее.
Когда я стал постарше, отец перестал брать меня с собой на работу – ведь я уже взрослый, могу и сам посидеть дома. А дальше – подготовка к школе, первый класс, и поезда почти исчезли из моей жизни. Словно я замарал чёрный-пречёрный поезд всё тем же угольком на бетонном полу кочегарки.
***
Помню, как в классе четвёртом пришёл домой со школы, а папы больше нет. Внезапно оказалось, что не стоит его бритва в стаканчике на раковине; не видно его обуви в шкафу, тех самых грубых задубелых кирзачей; не лежит на трюмо свежий выпуск газеты, нашей городской газеты, которую он так любил читать, несмотря на то что все новости рассказывала красивая тётя по телевизору.
И пускай папа обычно возвращался домой к вечеру, я почему-то сразу понял: в этот раз он не вернётся. И это не командировка вовсе, он не уехал к кому-то в гости, а именно что ушёл. Ушёл, оставив меня с мамой и променяв нас на что-то другое, может быть даже на кого-то, что было осознавать ещё больнее.
Мама вернулась домой к вечеру – уставшая, осунувшаяся, с красными глазами. Я даже ничего не успел сказать: слёзы сами катились из глаз, и я просто заревел, стараясь как можно глубже зарыться в её объятия.
О причинах ухода папы я так ничего и не узнал: мама старалась избегать темы, а мужики из кочегарки, куда я пришёл спустя пару дней, сказали что ничего не слышали и уволился он одним днём. Так и жили дальше: я продолжал ходить в школу, стараясь делать вид, что в тот день мой маленький семейный состав не сошёл с рельс; мама же трудилась ещё усерднее, чтобы прокормить нас двоих, и видеться с ней мы стали ещё реже.
От отца у меня остался только его телефонный номер: заветные одиннадцать цифр, мерцающие на тусклом экранчике и так и жаждущие того, чтобы я позвонил по ним. И я звонил. Нечасто: буквально пару раз в год. Но раз за разом меня ждали лишь непрекращающиеся гудки, а за ними – монотонный, неживой голос женщины, сообщающий о том, что абонент не в состоянии ответить.
Я ждал звонка от него каждый свой день рождения. Ждал, что на экране высветится знакомый контакт, а в трубке зазвучит то самое “Миха! Совсем большой стал, а? Как жизнь, давай встретимся!”. Ему даже необязательно было возвращаться – достаточно было просто мне позвонить. Но телефон продолжал молчать, а что-то изнутри меня наоборот кричало от этого. Бесновалось, рыдало гудком проносящегося по рельсам состава, и не могло обрести покоя.
***
К семнадцати у меня развилась бессонница: я, не в силах уснуть, вставал посреди ночи, открыв окно и прислушиваясь к шуму железной дороги, пролегающей совсем недалеко от нашего дома. Спустя какое-то время, уже под утро, падал на кровать – и мой уставший мозг вновь впадал в анабиоз, отключаясь под далёкий гудок несущегося по путям поезда.
Юность брала своё – я стал плохо учиться, ссоры с матерью стали обыденным делом, и порой я мог докопаться до какой-то незначительной мелочи, испортив настроением нам обоим. Посреди ночи я стоял у окна и смотрел в ночное небо, и дальше, в сторону депо – а после, стараясь не шуметь, выходил на улицу и доставал из нычки пачку дешёвых сигарет. Курил, бездумно перелистывая контакты в телефоне, стараясь не задерживаться на том самом. Потом, ещё подышав ночным воздухом, шёл спать.
– Ты ещё и куришь, паскуда? – помню, мать обнаружила мои сигареты и чуть ли не расплакалась. – Таким же хорошим и послушным был, в детстве! Что с тобой стало, Миша? – выпалила она тогда и сразу же осеклась. Ведь мы оба понимали, что со мной стало.
– Да пошла ты! – я кричал, как не кричал никогда, по щекам катились слёзы. – Тебе никогда не было дела до меня! Я всегда был один – как хочешь, так и вертись, что хочешь, то и делай! Ты сама меня так воспитала!
Тогда я, наговорив глупостей, громко хлопнул дверью и выбежал на улицу. За спиной успел расслышать лишь всхлипы. Было гадко. От самого себя.
В ту ночь я вновь не мог уснуть. На носу были экзамены, от которых зависело, куда заведёт меня дальше моя колея – а в голове не укладывалось абсолютно ничего. Я вновь услышал уже ставший знакомым за все эти годы гудок, и резко подскочил на кровати. Не знаю почему, но я сразу же всё понял.
Ступая по шуршащему под ногами гравию, я выделялся среди ночи лишь огоньком тлеющей в зубах сигареты, стаптывая кроссовки по дороге к депо. Меня тянуло туда. Я не знаю, что я ожидал там увидеть: быть может, в ночном экспрессе внезапно появится отец? И время повернёт вспять, и мама больше не будет плакать и снова будет довольна своим сыном. Было тихо, когда я дошёл до насыпи. Аккуратно, будто бы боясь сломать рельсы, я наступил на железную дорогу – и просто молча стоял, ожидая непонятно чего.
Вдалеке раздались знакомые звуки – совсем тихие – затем уже ближе. Я обернулся.
Ревел гудок, свет ослеплял зарницей раннего летнего утра, а многотонное чудовище приближалось в мою сторону. Я же раскрыл глаза – настолько широко, насколько мог – и присматривался к размытой от слёз фигуре в машинистской рубке. Не знаю, что было страшнее – разглядеть среди света знакомые очертания лица, или всё-таки понять, что их там нет.
Я стоял как истукан, не в силах двинуться с места. А поезд ревел, рычал, орал, и продолжал мчаться ко мне.
Тут резкий удар в плечо заставил меня упасть в сторону – и уже спустя несколько секунд поезд промчался рядом, сотрясая рельсы своим весом и везя свой груз куда-то, где я ещё не был.
– Совсем идиот? Жить надоело? – громкий бас вывел меня из прострации. Надо мной возвышался человек в спецовке – взяв меня за грудки, он влепил мне пощёчину. В ушах зазвенело.
– Я не… – в горле стоял ком, и я не мог ответить ничего вразумительного.
– Слушай сюда, дебил малолетний. Не знаю, че ты под рельсы лечь решил, но это нихрена не выход, понял? Знаешь, что думают люди, когда уже всё? Что все проблемы, млять, решаемы! Так что иди отсюда нахер – и чтоб я тебя здесь больше не видел, понятно тебе?
– Д-да, – я лишь слабо кивнул. Всё тело дрожало. Мужик наконец отпустил меня, и почти сразу ушёл куда-то, даже не сказав своего имени.
Домой я вернулся уже под утро: руки не слушались и продолжали дрожать, а ноги будто бы налились свинцом. Отрубился я моментально – лишь прикоснувшись головой к подушке.
***
Я не знаю, почему именно та ночь переломила что-то внутри меня. Но внутри словно кто-то дёрнул за стоп-кран – и что-то стало получаться. Я извинился перед мамой: мы смогли поговорить по душам, и, думаю, больше таких ссор не возникнет. Таки смог сдать нужные экзамены, благодаря чему получилось поступить на бюджет в город покрупнее.
Уже стоя на перроне с сумками и прощаясь с мамой, я смотрю на родной город, виднеющийся за решетчатым забором. Загружаю свои сумки в купе, кладу под сиденье. Мама в окне улыбается и машет – в конце концов, смогу приезжать к ней довольно часто. Поезд трогается, и впереди меня ждёт неизвестность.
Я достаю из кармана телефон, открываю список контактов и нахожу знакомый номер. Одиннадцать цифр снова ждут, пока я наберу их и нажму на кнопку вызова. Но не в этот раз. Я нажимаю на кнопку “Удалить контакт” – и без сожаления подтверждаю выбор.
Спасибо за детство, папа.
Спасибо, и прощай.
Автор: Алексей Гибер
Автор выражает благодарность сообществу БОЛЬШОЙ ПРОИГРЫВАТЕЛЬ за помощь в работе над текстом.
