Памятник у Казанского Кремля: до революции и после

Стихотворение не раз выкладывали, но давайте будем просто помнить...

Они с детьми погнали матерей
И яму рыть заставили, а сами
Они стояли, кучка дикарей,
И хриплыми смеялись голосами.
У края бездны выстроили в ряд
Бессильных женщин, худеньких ребят.
Пришел хмельной майор и медными глазами
Окинул обреченных… Мутный дождь
Гудел в листве соседних рощ
И на полях, одетых мглою,
И тучи опустились над землею,
Друг друга с бешенством гоня…
Нет, этого я не забуду дня,
Я не забуду никогда, вовеки!
Я видел: плакали, как дети, реки,
И в ярости рыдала мать-земля.
Своими видел я глазами,
Как солнце скорбное, омытое слезами,
Сквозь тучу вышло на поля,
В последний раз детей поцеловало,
В последний раз…
Шумел осенний лес. Казалось, что сейчас
Он обезумел. Гневно бушевала
Его листва. Сгущалась мгла вокруг.
Я слышал: мощный дуб свалился вдруг,
Он падал, издавая вздох тяжелый.
Детей внезапно охватил испуг,—
Прижались к матерям, цепляясь за подолы.
И выстрела раздался резкий звук,
Прервав проклятье,
Что вырвалось у женщины одной.
Ребенок, мальчуган больной,
Головку спрятал в складках платья
Еще не старой женщины. Она
Смотрела, ужаса полна.
Как не лишиться ей рассудка!
Все понял, понял все малютка.
— Спрячь, мамочка, меня! Не надо умирать! —
Он плачет и, как лист, сдержать не может дрожи.
Дитя, что ей всего дороже,
Нагнувшись, подняла двумя руками мать,
Прижала к сердцу, против дула прямо…
— Я, мама, жить хочу. Не надо, мама!
Пусти меня, пусти! Чего ты ждешь? —
И хочет вырваться из рук ребенок,
И страшен плач, и голос тонок,
И в сердце он вонзается, как нож.
— Не бойся, мальчик мой. Сейчас вздохнешь ты
вольно.
Закрой глаза, но голову не прячь,
Чтобы тебя живым не закопал палач.
Терпи, сынок, терпи. Сейчас не будет больно.
И он закрыл глаза. И заалела кровь,
По шее лентой красной извиваясь.
Две жизни наземь падают, сливаясь,
Две жизни и одна любовь!
Гром грянул. Ветер свистнул в тучах.
Заплакала земля в тоске глухой,
О, сколько слез, горячих и горючих!
Земля моя, скажи мне, что с тобой?
Ты часто горе видела людское,
Ты миллионы лет цвела для нас,
Но испытала ль ты хотя бы раз
Такой позор и варварство такое?
Страна моя, враги тебе грозят,
Но выше подними великой правды знамя,
Омой его земли кровавыми слезами,
И пусть его лучи пронзят,
Пусть уничтожат беспощадно
Тех варваров, тех дикарей,
Что кровь детей глотают жадно,
Кровь наших матерей…

Попалась мне тут на глаза статья "Мусульмане в рядах СС". Имелись в виду мои земляки - татары, и наши соседи - башкиры и другие мусульманские народы из легиона "Идель-Урал" (Идель - это Волга на татарском).

И вспомнилась история подвига, знакомая еще со школы.

Кто не знает этой истории, мы все действительно можем гордиться ими. Один батальон почти в полном составе перебил немцев в своем подразделении и перешел на сторону партизан, другие батальоны немцы разоружили и отправили в Европу, но и там они подняли восстание.

Очень многое для этого сделала группа Гайнана Курмашева, "Курмашев и десять других". Это заговорщики из числа пленных, которые занимались вербовкой бойцов в легион "Идель-Урал".

Вот они, барельеф в их честь в Казани (фото из Википедии).

Изначально они поставили своей целью идеологически разложить легион изнутри, подготовить к восстанию и переходу на сторону своих. И им это полностью удалось. За это их расстреляли в 1944 году, кто-то выдал.

Как они это делали? Вели беседы, выступали с речами, распространяли листовки, открыли чуть ли не подпольную типографию. Среди них много писателей и поэтов. Слово - их главное и самое эффективное оружие.

Одним из них был Муса Джалиль. Еще до войны он был известным татарским поэтом, внес большой вклад в культуру Татарстана. Я сам был на опере "Алтынчәч", либретто для которой написал Муса Джалиль.

Находясь в лагере для военнопленных, он продолжал писать стихи и даже умудрился передать их на Родину через других пленных. Сборник стихов носит название Моабитская тетрадь, по названию лагеря.

Это действительно тетрадь ярости! Она обжигает лицо даже через перевод. Неудивительно, что такие стихи развалили легион "Идель-Урал", после такого хочется прямо сейчас встать и идти убивать фашистов. Принимать перед боем по две страницы.

Легко гуглится в нормальном переводе.

Ему поставили отдельный памятник. Тут можно долго рассуждать что ему досталось больше славы, хотя он даже не был лидером группы. Но не нужно.

Ниже стихотворения из Моабитской тетради, которые меня больше всего зацепили. На самом деле их гораздо больше, но в пост все не влезут.

МЕЧ

«Клинок с чеканной рукоятью

Тяжел на поясе твоем,

И сапоги покрыты пылью, —

Ты утомлен, войди в мой дом.

И шелковое одеяло

Я постелю, желанный мой,

Омыть и кровью и слезами

Успеешь грудь земли сырой».

И голос молодой хозяйки

Немецкий услыхал майор,

Он в дом вошел, дверями хлопнул

И смотрит на нее в упор.

«Кто ты, красавица, не знаю.

Но ты годишься для любви.

Обед готовь, достань мне водки

И поскорей в постель зови».

Сварила курицу хозяйка

И водку льет ему в стакан.

Глазами масляными глядя,

Майор ложится, сыт и пьян.

Тогда она, покорна с виду,

Сняв сапоги с «господских» ног,

Берет мундир серо-зеленый

И разукрашенный клинок.

И, развалившись кверху брюхом,

Объятий сладких ждет майор.

Но вдруг он видит над собою

Блеск стали и горящий взор.

«Ты осквернил мой край родимый,

Ты мужа моего убил —

И раскрываешь мне объятья,

Чтоб утолить свой подлый пыл!

Ты пожелал, чтоб я ласкала

Моей отчизны палача?

О, нет! Кто к нам с мечом приходит.

Тот погибает от меча».

И до чеканной рукояти

Клинок ему вонзился в грудь.

Майор, головорез отпетый,

Окончил свой бесславный путь.

Он угощеньем сыт по горло.

Кровь заструилась, клокоча.

«Умри! Кто к нам с мечом приходит,

Тот погибает от меча».

А вот это отчасти автобиографическое, отчасти идеализированное, о том как он попал в плен - или как хотел бы, чтобы это было.

ПРОСТИ, РОДИНА!

Прости меня, твоего рядового,

Самую малую часть твою.

Прости за то, что я не умер

Смертью солдата в жарком бою.

Кто посмеет сказать, что я тебя предал?

Кто хоть в чем-нибудь бросит упрек?

Волхов — свидетель: я не струсил,

Пылинку жизни моей не берег.

В содрогающемся под бомбами,

Обреченном на гибель кольце,

Видя раны и смерть товарищей,

Я не изменился в лице.

Слезинки не выронил, понимая:

Дороги отрезаны. Слышал я:

Беспощадная смерть считала

Секунды моего бытия.

Я не ждал ни спасенья, ни чуда.

К смерти взывал: «Приди! Добей!..»

Просил: «Избавь от жестокого рабства!»

Молил медлительную: «Скорей!..»

Не я ли писал спутнику жизни:

«Не беспокойся, — писал, — жена.

Последняя капля крови капнет —

На клятве моей не будет пятна».

Не я ли стихом присягал и клялся,

Идя на кровавую войну:

«Смерть улыбку мою увидит,

Когда последним дыханьем вздохну».

О том, что твоя любовь, подруга,

Смертный огонь гасила во мне,

Что родину и тебя люблю я,

Кровью моей напишу на земле.

Еще о том, что буду спокоен,

Если за родину смерть приму.

Живой водой эта клятва будет

Сердцу смолкающему моему.

Судьба посмеялась надо мной:

Смерть обошла — прошла стороной.

Последний миг — и выстрела нет!

Мне изменил мой пистолет…

Скорпион себя убивает жалом,

Орел разбивается о скалу.

Разве орлом я не был, чтобы

Умереть, как подобает орлу?

Поверь мне, родина, был орлом я, —

Горела во мне орлиная страсть!

Уж я и крылья сложил, готовый

Камнем в бездну смерти упасть.

Что делать? Отказался от слова,

От последнего слова друг-пистолет.

Враг мне сковал полумертвые руки,

Пыль занесла мой кровавый след…

…Я вижу зарю над колючим забором.

Я жив, и поэзия не умерла:

Пламенем ненависти исходит

Раненое сердце орла.

Вновь заря над колючим забором,

Будто подняли знамя друзья!

Кровавой ненавистью рдеет

Душа полоненная моя!

Только одна у меня надежда:

Будет август. Во мгле ночной

Гнев мой к врагу и любовь к отчизне

Выйдут из плена вместе со мной.

Есть одна у меня надежда —

Сердце стремится к одному:

В ваших рядах идти на битву.

Дайте, товарищи, место ему!

СОН В ТЮРЬМЕ

Дочурка мне привиделась во сне.

Пришла, пригладила мне чуб ручонкой,

«Ой, долго ты ходил!» — сказала мне,

И прямо в душу глянул взор ребенка.

От радости кружилась голова,

Я крошку обнимал, и сердце пело.

И думал я: так вот ты какова,

Любовь, тоска, достигшая предела!

Потом мы с ней цветочные моря

Переплывали, по лугам блуждая;

Светло и вольно разлилась заря,

И сладость жизни вновь познал тогда я.

Проснулся я. Как прежде, я в тюрьме,

И камера угрюмая всё та же,

И те же кандалы, и в полутьме

Всё то же горе ждет, стоит на страже.

Зачем я жизнью сны свои зову?

Зачем так мир уродует темница,

Что боль и горе мучат наяву,

А радость только снится?

А вот это совсем хардкор.

ВАРВАРСТВО

Они их собрали,

Спокойно до боли,

Детишек и женщин…

И выгнали в поле.

И яму себе

Эти женщины рыли.

Фашисты стояли,

Смотрели, шутили…

Затем возле ямы

Поставили в ряд

Измученных женщин

И хилых ребят.

Поднялся наверх

Хищноносый майор,

На этих людей

Посмотрел он в упор.

А день был дождливый,

Касалися луга

Свинцовые тучи,

Толкая друг друга.

Своими ушами

Я слышал тогда,

Как реки рыдали,

Как выла вода…

Кричали ручьи,

Словно малые дети…

Я этого дня

Не забуду до смерти.

И солнце сквозь тучи

(Я видел всё это!),

Рыдая, ласкало детей

Своим светом.

Как ветер ревел,

Бессердечен и груб,

С корнями тот ветер

Вдруг вывернул дуб.

Дуб рухнул огромный

Со вздохом тяжелым.

И в ужасе дети

Вцепились в подолы.

Но звук автомата

Сумел вдруг прервать

Проклятье, что бросила

Извергам мать!

У сына дрожали

Ручонки и губки.

Он плакал в подол

Ее выцветшей юбки.

Всю душу ее

На куски разрывая,

Сын будто кричал,

Уже всё понимая:

«Стреляют! Укрой!

Не хочу умирать!»

Нагнувшись, взяла его

На руки мать,

Прижала к груди:

«Ну не бойся, сейчас

Не будет на свете,

Мой маленький, нас…

Нет, больно не будет…

Мгновенная смерть…

Закрой только глазки,

Не надо смотреть.

А то палачи закопают живьем.

Нет, лучше от пули

Мы вместе умрем».

Он глазки закрыл,

Пуля в шею вошла…

Вдруг молния

Два осветила ствола

И лица упавших,

Белее, чем мел…

И ветер вдруг взвизгнул,

И гром загремел.

Пусть стонет земля,

Пусть рыдает крича;

Как магма, слеза

Будет пусть горяча!

Планета!

Живешь миллионы ты лет,

Садам и озерам

Числа твоим нет.

Но видела ль ты

Хоть единственный раз

Позорнее случай,

Чем тот, что сейчас?

Страна моя,

Правда на знамени алом!

Омыто то знамя

Слезами немало.

Огнями той правды

Громи палачей

За детскую кровь

И за кровь матерей!

НЕОТВЯЗНЫЕ МЫСЛИ

Нелепой смертью, видно, я умру:

Меня задавят стужа, голод, вши.

Как нищая старуха, я умру,

Замерзнув на нетопленной печи.

Мечтал я как мужчина умереть

В разгуле ураганного огня.

Но нет! Как лампа, синим огоньком

Мерцаю, тлею… Миг — и нет меня.

Осуществления моих надежд,

Победы нашей не дождался я.

Напрасно я писал: «Умру смеясь».

Нет! Умирать не хочется, друзья!

Уж так ли много дел я совершил?

Уж так ли много я на свете жил?..

Но если бы продлилась жизнь моя.

Прошла б она полезней, чем была.

Я прежде и не думал, не гадал,

Что сердце может рваться на куски,

Такого гнева я в себе не знал,

Не знал такой любви, такой тоски.

Я лишь теперь почувствовал вполне,

Что может сердце так пылать во мне, —

Не мог его я родине отдать,

Обидно, горько это сознавать!

Не страшно знать, что смерть к тебе идет,

Коль умираешь ты за свой народ.

Но смерть от голода?! Мои друзья,

Позорной смерти не желаю я.

Я жить хочу, чтоб родине отдать

Последний сердца гневного толчок,

Чтоб я, и умирая, мог сказать,

Что умираю за отчизну-мать.