Автор мемуаров: Каширин Николай Аристархович 1918-1994
Озаглавлено: Пока живу — помню
1. АРЕСТ часть 1
1. АРЕСТ часть 2
2. СПЕЦКОРПУС №1
3. ТЮРЬМА
4. СМЕРТНЫЕ КАМЕРЫ
5. КАРГОПОЛЬЛАГ часть 1
5. КАРГОПОЛЬЛАГ часть 2
6. УДМУРТИЯ часть 1
6. УДМУРТИЯ часть 2
6. УДМУРТИЯ часть 3
6. УДМУРТИЯ часть 4
7. НЫРОБЛАГ часть 1
7. НЫРОБЛАГ часть 2
8. ССЫЛКА часть 1
8. ССЫЛКА часть 2
8. ССЫЛКА часть 3
На другой день начальник экспедиции направил нам радистку с рацией, и мы двумя самолетами были доставлены в партию. С рацией стало намного легче. Если что-либо нужно для партии — вызывался самолет, я летел в экспедицию, выписывал, что нужно, и доставлял в партию. Инженеры-геологи, каждый с одним рабочим, стали ходить в поиск. Инженер брал образцы пород и клал рабочему в рюкзак. В дальние поиски с ночевками брали у меня под расписку карабин.
Однажды пришла из поиска такая пара, и инженер вынул из своего рюкзака кусок прозрачного кварца, в нем крупными и частыми вкраплениями сверкало золото. Рабочий, который ходил с этим инженером, даже не знал, где инженер подобрал этот кусок кварца. Рублев сказал:
— Золото не наш профиль. Этот кусок кварца будет передан золотоприисковому управлению, они только и будут знать, где подобран этот камень.
Рабочие, не ходившие в поиск с инженерами, в одиннадцати километрах от фактория, у подножия горы около громадного болота, копали траншеи и шурфы под руководством инженера-геолога, жены нашего бухгалтера Крепивакольского. Они оба тоже были ссыльными. Я часто навещал их, привозил им продукты вьючно на лошадях. Однажды привез им продукты, они пришли на обед. Коня пустил попастись. В палатке сели играть в карты. Забегает паренек лет 16—17, татарин:
— Дядя Коля, или собака или большая кошка сидит на дереве.
— Ну, собака на дерево не заберется, а откуда здесь может быть кошка? Это рысь. А где?
— Да вот рядом с палатками.
Думается, нет свирепей хищника чем рысь. Много было случаев, когда она бросалась с дерева на человека. Вышли из палатки. Верно: метрах в 50-ти на сосне сидит рысь. Ждет, кто пройдет мимо дерева. Около палаток рос мелкий ельник, я положил ствол карабина, на сучок, прицелился и выстрелил Рысь комом упала с сосны.
В другие дни делать нам с бухгалтером было нечего. Мы исходили в окружности фактории всю тайгу. Охотники мы с ним были, нужно признаться, никудышные. Правда, частенько приносили штук 5—6 рябчиков. Партия жила в большой бане, мы с бухгалтером в доме зав. факторией Пустынского. Однажды вечером в разговоре с Рублевым я попросил:
— Александр Кириллович, дайте мне расчет.
С открытием навигации по Ангаре из Красноярской тюрьмы прибыло много ссыльных. Они свободно могли наниматься на работу на предприятия, которые их больше устраивали. А мы, прилетевшие самолетом в марте, были приписаны к экспедиции. Мне хотелось выйти из подчинения экспедиции. Рублев улыбнулся и сказал:
— Тебе делать нечего вот и выдумываешь. Иди на земляные работы, траншеи копать, деньги хорошие заработаешь. Оклад твой будет сохранен за тобой.
— А если по производительности будешь делать больше молдавана, Дело—слово, подпишу заявление об увольнении.
На земляных работах был рабочий по нации молдаван, громадный человек — за смену выкидывал до 8 кубометров грунта. Соответственно он и зарабатывал большие деньги.
Наутро я сдал карабин начальнику, взял свое ружье и вместе с конюхом и вьючными лошадями с продуктами ушел к месту земляных работ. Конюх увел коней на факторию, а я пошел посмотреть, как работают на копке траншеи. Дни стояли жаркие, мошка над каждым из работающих вьется тучей. Накомарники не спасают: проникает везде — и в нос, и в уши, рот раскроешь — в рот набьется. Посмотрел, запомнил приемы работы — я ведь никогда не был на земляных работах. Понаблюдал, как работает молдаван, пришло в голову сравнение: работает как бульдозер. Нашел инженера, жену бухгалтера, и попросил отвести мне отдельную траншею. С ней мы и отметили ее вешками.
Работать стал ночами. Ночью нет мошки, но свирепствуют комары. Сравнения нет — мошка много страшней. И ночью нет той жары, что днем. Вечером с лопатой, ломом, киркой и ружьем отправился к своей траншее. За первую смену выкинул 6 кубов грунта. Утром позавтракал вместе с ребятами, они направились на работу, я завалился спать.
С каждой сменой я увеличивал выработку, некоторые рабочие тоже стали работать ночью. Выходных себе не делали: каждому хотелось побольше заработать. Но один выходной решили отдохнуть. Пошли с ружьями побродить по тайге.
В одном месте, у подножия косогора, нашли сгнившую избушку, но хорошо было видно, полусгнивший лоток одним концом лежал к роднику метрах в четырех, другим направлялся, видимо, в окно избушки. Почему вода поступала по лотку в избушку? Здесь же рядом обвалившаяся яма, как видно, брали грунт и промывали золото в избушке. Объяснил нам один местный, работающий в партии. Видимо, или старатели запоздали с изысканием месторождения, или решили остаться на зиму и промывать зимой в избушке.
— А что, братцы, давайте в следующий выходной попробуем здесь попромывать, родник вот он, а яму долго ли нам очистить, — сказал один. Смотрю: многие не против этого предложения.
— Посмотрите, что я нашел, — крикнул мальчишка-татарин, стоит на пригорке метрах в 20 от избушки.
На земле, проросшей травой, лежал человеческий скелет, почерневший от времени, на костях мелкие трещины, на черепе пулевое отверстие. Одежда не сохранилась. У самой стены избушки нашли второй скелет, но он не имел явного признака насильственной смерти.
Когда и как здесь разыгралась извечная трагедия, связанная с добычей золота? Время навсегда стерло память. Я послал парнишку-татарина за лопатами, благо наши палатки были всего в километре, выкопали могилу и похоронили скелеты, поставили и крест топорной работы. Пошли подальше от болота и километрах в четырёх на небольшой поляне увидели эвенкийский лабаз.
Лабаз эвенки делают так: на высоте 4—6 метров спиливают четыре дерева, отстоящих друг от друга на 1,5— 2 метра. Поверху между собой деревья скрепляют прочными деревянными перемычками, по ним делается настил из тонких жердей. На этом настиле сооружают подобие маленького домика, стены и кровля делаются из больших листов бересты. Эвенки иногда хранят на лабазах продукты, раньше на таких лабазах хоронили покойников.
По сгнившим поперечинам я забрался на лабаз, отвернул бересту и понял, что это старинное захоронение. В истлевших мехах лежал скелет, тут же лежало старинное кремневое ружье, в туесках порох, дробь, пули, тут же посуда и деревянные, грубо вырезанные, засаленные божки, которые, видимо, по их понятиям сопровождали покойника к «верхним людям», своим предкам. Посмотрел я все, хотел взять ружье для какого-нибудь музея, но раздумал. Как же он без ружья будет охотиться? Все увиденное в этой нашей вылазке навело на размышления. Ведь мы всего отошли от палаток не более чем на 5 километров и то только в одну сторону, а увидели три скелета: людей. А сколько их валяется по всей необъятной тайге? Всех тех Иванов Непомнящих, Сенек, Хватов, забравшихся в тайгу в надежде на быстрое обогащение старательством, работающих сезон до упаду, часто голодающих, изъедаемых мошкой. А в конце сезона они или сами перебьют друг друга, или заранее заметит их какой-нибудь Петька Гулеван, перестреляет всех по одному и возьмет все намытое золото. Да и сам едва ли выйдет живым из тайги. Если даже и выйдет на Ангару и здесь его подстерегает опасность. Уже впоследствии я слышал в Мотыгино, как местные жители-ангарцы промышляли «горбачей». Так тогда называли здесь золотоискателей. Если ангарец пашет поле, на чепигах висит винтовка. Заметит «горбача», останавливает коней отдохнуть, берет «золотаря» на мушку — и нет его. Перекрестится мужик, снимет золото, покурит и снова пашет.
Если умная, уважающая себя женщина знала бы, сколько раз омыты кровью ее золотые побрякушки, именуемые украшениями, побрезговала бы надеть их на себя.
Подходил следующий выходной. За неделю я сравнялся по производительности с молдаванам. В выходной ребята пошли бродить по тайге в другую сторону, я остался отдыхать. В ночь на понедельник решил окончательно победить молдавана. Вечером мы с инженером сходили к моей траншее и я попросил отметить, сколько я должен сделать, чтобы было 10 кубометров. Она отметила, но сказала:
— Это очень трудно, Николай.
— Ничего. К трудностям я привык.
За ночь я пробил траншею до места, что наметила мне инженер, и даже немного больше. Утром пришли рабочие и инженер. Все ждали, когда она замерит и объявит мою выработку. Подсчитала. Оказалось 10,5 кубометра. Меня поздравили, а я попутно стал со всеми прощаться.
Рублев сдержал свое слово и подписал мне заявление на расчет. В экспедиции я рассчитался и уехал на Центральный. Устроился на работу в контору снабабыта золотоприискового управления десятником по снабжению прииска дровами.
Дрова заготавливали заключенные лагеря, один из мастеров принимал у них дрова. В его распоряжении был конный парк. Возчики свозили дрова в одно место, которое определялось заранее. На таких, так называемых нижних складах, штабелировалось до 2000 кубометров дров. Я принимал у возчиков дрова, а мои рабочие пробивали в тайге подъезд к этим складам, и машинами мы вывозили эти дрова на прииск. Ими отапливался весь прииск, кирпичный завод и две драги. Драга — это большое судно, раскрепленное со всех сторон толстыми тросами. С одной стороны работает транспортер с прочными металлическими ковшами, добывая грунт с глубины до 3 метров. В драге все это промывается, а золото скапливается в одном из помещений драги, дверь которого закрыта на три разных замках. Каждый замок запломбирован отдельной пломбой. В определенное время к драге на коне приезжает инкассатор, вооруженный винтовкой, револьвером. На его поясе прикреплена металлическая банка с крышкой. Начальник драги, парторг и председатель профкома срывали пломбу каждый со своего замка и открывали помещение. Золото взвешивается и пересыпается в банку инкассатора и крышка банки пломбируется. Инкассатор получает документ о количестве золота, и везет его в золотоприисковое управление, а помещение драги опять закрывается на три замка.
Каждая из драг сжигала по 36 куб. м дров. Ежедневно в моем распоряжении было две автомашины. Но чтобы обеспечить драги и весь прииск, машин нужно было больше. Когда мне необходимо пополнить запасы дров, я давал радиограмму начальнику автобазы в Мотыгино выслать несколько автомашин. На другой день машины приходили и начинался аврал. Требовалось до тысячи кубометров на каждую драгу, на кирпичный завод, золотоприисковое управление, райком, райисполком, школы, детсады, столовые.
На этой должности я проработал зиму и взял расчет. Может быть, я и работал бы дальше, но я боялся, как бы не простояли драги. А это в лучшем случае тюрьма. Тем более я ссыльный, не реабилитированный. Пусть даже и не было бы моей вины, но могли запросто сделать «козлом отпущения». Их Величество — Золото — шутить не любит.
С Центрального я переехал в поселок Тальск, где работала геолого-разведочная партия, ей тоже требовалось много дров. Я и заготавливал им эти дрова. Около года я пробыл в Тальске. Весной 1951 года перебрался в Мотыгино, здесь было несколько веселей: много нашего брата — ссыльных, по Ангаре ходят теплоходы, да и все новости с Большой земли прежде всего приходили в Мотыгино. Ко многим ссыльным приехали жены с детьми. Работали они плотниками, грузчиками, бондарями, лесорубами. Товарищи в Мотыгино посоветовали мне обратиться в райзо (районный земельный отдел райисполкома).
Райисполком находился на Центральном, а районный земельный отдел в Мотыгино, так как колхозы района располагались вдоль по Ангаре. Завхоз райзо Иван Рябцев заключил со мной договор. Я заготовлю дрова в количестве 520 кубических метров, а райзо заплатит мне за каждый заготовленный кубометр 10 рублей.
— А где я буду жить в Мотыгино?
— Да хоть у меня располагайся, — ответил Рябцев.
На том и порешили. Закупил я продуктов на две недели, и Рябцев на лошади отвез меня в тайгу, километров за семь от Мотыгино. На одной из полян сохранилась старая охотничья избушка, в ней я и расположился. В то время в Мотыгино было лесничество, были и лесники, но делянки для поруба не выделялись, дрова заготавливал кто где хотел. Понятно, все старались ближе к Мотыгино, где хороший подъезд и лес получше. За первые две недели я нарезал 180 кубометров. За две последующие рассчитался с райзо и готовил дрова для артели «Победа». У нас был кирпичный завод и для обжига кирпича требовались дрова. За это время был со мной такой случай. Однажды ночью я проснулся от страшного хохота. У меня волосы стали дыбом, пробил холодный пот. Затем детский безысходный плач. Я сорвал со стены ружье и дуплетом в два ствола выстрелил в закрытую дверь. Все замолкло. Что же это было? Слуховая галлюцинация от одиночества? Несколько оправившись, я все понял: это же филин меня пугает. Тут же, успокоившись, уснул. На вторую ночь случилось то же самое. Я проснулся, взял ружье, тихо открыл дверь и тут же увидел его. Светила, полная луна. Филин сидел на сухой березе, стоящей рядом с избушкой. Выстрелил, посыпались на землю перья, филин улетел. Больше он меня не беспокоил.
Потянуло меня к людям, потому что по две недели я не видел человека, не перемолвился ни с кем словом. Попросился в бригаду плотников. Плотничья работа мне давалась легко, потому что работал лесорубом, и долгое время. Иногда нужно затесать клин, да и подруб дерева требовал точности удара топором. Но плотником я зарабатывал в три—четыре раза меньше, чем лесоруб, поэтому. так и повелось: поработаю в плотничьей бригаде с месяц — ухожу в лес; потянет к людям — возвращаюсь в бригаду. Любая из них, а их было много в Мотыгино, принимала меня с удовольствием. По быстроте работы я не уступал сибирякам-ангарцам, даже превосходил их. Но по качеству рубки уступал им.
Однажды летом мой младший брат Вениамин, инвалид ВОВ, привез мне мать. Она решила, жить со мной в ссылке. Брат изъявил желание научиться работать лучковой пилой. К моему удивлению, он быстро приобрел навыки работы. Ежедневно мы нарезали с ним до двадцати кубометров дров, это по 100 рублей каждому. Однажды вечером сложили дрова, сели покурить. Я увидел примерно в километре от нас очень толстую сосну. Мне показалось, что такой лесины я еще не встречал. Сходили к ней. Дерево действительно было «патриархом» тайги. В нижнем отрубе много больше метра. Сучья, их было мало, тоже толщиной до 30 сантиметров. Загорелись мы свалить это дерево. А чем? Ни лучковой пилой, ни двуручной такую толщину не взять. Я вспомнил, что у нашего соседа в Мотыгино есть пила «Краскот» более полутора метров длиной. Вечером отточил я эту пилу, а утром мы с Вениамином свалили дерево. Когда оно тяжко упало на. землю, нас аж подбросило. К вечеру разделали его на дрова, замерили и удивились. С этой лесины получилось 20 кубометров. Нигде, ни в Архангельской области, ни в Удмуртии, ни на севере Урала в Ныроблаге более шести кубометров дерева, мне не встречалась.
На краю Мотыгино, на крутом яру я срубил небольшой дом. Место выбрал такое, что из окна далеко вниз и вверх просматривалась Ангара. Раскорчевал большой огород, сделал дровник, зимой срубил стайку — хотели с матерью купить корову. К этому времени я работал в составе плотничьей бригады, и строили мы по договору свинарник для мотыгинскаго колхоза «Сибиряк».
Бригада—12 человек. Бригадир — ангарец-сибиряк Алексей Лыхин, остальные ссыльные. Стены рубились из накруглопротесанных бревен, с острожкой наружной стороны. Не свинарник, а Дом культуры, так красиво он выглядел. Однажды с председателем колхоза нас посетили второй секретарь райкома и председатель райисполкома. Подивились и похвалили за красоту работы. А в следующий свой приезд они стали уговаривать нас вступить в колхоз. От предложения мы категорически отказались. К тому времени закончили свинарник и так же по договору с колхозом стали строить птичник.
Где-то в конце ноября пришла к нам секретарь председателя колхоза и сказала, что нас всех вызывают в правление. Там уже были собраны все ссыльные, проживающие в Мотыгино.
— Собрали мы вас вот по какому поводу, — обратился к нам второй секретарь райкома. — Все вы должны вступить в колхозы района. Бригада плотников остается в колхозе «Сибиряк», остальные уже распределены по другим колхозам. Это добровольно, но обязательно. Вы напишете заявление о приеме в колхозы.
И стал перечислять ссыльных, кто в какой колхоз определен. Я понял, что они заручились согласием руководства Красноярского края. Все наотрез отказались писать заявления. Нашей бригаде был предъявлен ультиматум: кто не согласен остаться в «Сибиряке», будет отправлен в отдаленные колхозы.
Колхозы в районе бедные, и каждый местный колхозник в основном жил своим хозяйством, не получая из колхоза ничего. Естественно, и работы в колхозе велись через пень-колоду. Ссыльный, войдя в колхоз, обречен на полуголодное существование. Я незаметно покинул это сборище и ушел домой. На утро я пришел на работу в единственном числе. Никто из наших на пришел. Обычно в колхозах утренняя разнарядка проводилась в «хомуталке». Я пришел туда и заявил председателю:
— Давай мне одного человека, чтобы помогал закатить бревно, буду продолжать рубить птичник, да не забудь отмечать мне трудодни.
— А ты принес заявление?
— Нет.
— Давай пиши, я тебя поставлю прорабом колхоза.
— А ты что торопишься? Я же пришел на работу, будет и заявление.
— Ладно. Дать я пока тебе никого не могу, ну а уж коль ты вышел на работу, поработай пока в бригаде рыбаков.
Познакомил меня с бригадиром рыболовной бригады. А в Мотыгино началась трагикомедия. С утра под конвоем милиционеров на присланных из колхозов подводах увозили ссыльных по колхозам, а на другой день эти ссыльные с чемоданчиками возвращались опять в Мотыгино. И это длилось недели три. Я пристроился в бригаде рыбаков, а заявления так и не написал.
Однажды ко мне пришли два украинца — в плотничьей бригаде были вместе, и стали жаловаться, что их уже пять раз возили милиционеры в отдаленный колхоз. Я от их имени написал жалобу в газету «Красноярский рабочий». Через некоторое время они получили ответ: «Факты, изложенные в вашем письме, не имеют подтверждения». Но, видимо, кто-то из ссыльных, а среди них было немало умных людей, известил о происходящем у нас. Ссыльных больше никто не тревожил, а председатель райисполкома и второй секретарь райкома заняли посты председателей колхозов. Я тут же перестал выходить в рыболовецкую бригаду.
Смерть Сталина застала меня в тайге в лесосеке. Я был рад, понял, что она принесет мне свободу. Через несколько месяцев в составе первой партии я был освобожден из ссылки. Так и не успели мы с матерью купить корову: продали по дешевке дом, двух поросят и уехали в Верхнеуральск. В начале 1958 года я был реабилитирован. На этом и кончились мои семнадцатилетние хождения по мукам.