Привычка посещать по ночам холодильник свойственна в том числе и гениям.

Известная поэтесса и писательница Ирина Одоевцева оставила следующую бытовую зарисовку о нашем первом лауреате Нобелевской премии Иване Алексеевиче Бунине:

«Ещё до войны доктор предписал ему есть ветчину за утренним завтраком. Прислугу Бунины никогда не держали, и Вера Николаевна (жена писателя), чтобы не ходить с раннего утра за ветчиной, решила покупать её с вечера. Но Бунин просыпался ночью, шёл на кухню и съедал ветчину. Так продолжалось с неделю, Вера Николаевна стала прятать ветчину в самые неожиданные места — то в кастрюле, то в книжном шкафу. Но Бунин постоянно находил её и съедал. Как-то ей всё же удалось спрятать её так, что он не мог её найти. Но толку из этого не получилось. Бунин разбудил Веру Николаевну среди ночи: «Вера, где ветчина? Чёрт знает, что такое! Полтора часа ищу», — и Вера Николаевна, вскочив с постели, достала ветчину из укромного места за рамой картины и безропотно отдала её Бунину».

Я сейчас еще чувствую, как жадно и емко дышала молодая грудь холодом ясного и сырого дня под вечер, когда, бывало, едешь с шумной ватагой Арсения Семеныча, возбужденный музыкальным гамом собак, брошенных в чернолесье, в какой-нибудь Красный Бугор или Гремячий Остров, уже одним своим названием волнующий охотника. Едешь на злом, сильном и приземистом «киргизе», крепко сдерживая его поводьями, и чувствуешь себя слитым с ним почти воедино. Он фыркает, просится на рысь, шумно шуршит копытами по глубоким и легким коврам черной осыпавшейся листвы, и каждый звук гулко раздается в пустом, сыром и свежем лесу. Тявкнула где-то вдалеке собака, ей страстно и жалобно ответила другая, третья — и вдруг весь лес загремел, точно он весь стеклянный, от бурного лая и крика. Крепко грянул среди этого гама выстрел — и все «заварилось» и покатилось куда-то вдаль.
— Береги-и! — завопил кто-то отчаянным голосом на весь лес.
«А, береги!» — мелькнет в голове опьяняющая мысль. Гикнешь на лошадь и, как сорвавшийся с цепи, помчишься по лесу, уже ничего не разбирая по пути. Только деревья мелькают перед глазами да лепит в лицо грязью из-под копыт лошади. Выскочишь из лесу, увидишь на зеленях пеструю, растянувшуюся по земле стаю собак и еще сильнее наддашь «киргиза» наперерез зверю, — по зеленям, взметам и жнивьям, пока, наконец, не перевалишься в другой остров и не скроется из глаз стая вместе со своим бешеным лаем и стоном. Тогда, весь мокрый и дрожащий от напряжения, осадишь вспененную, хрипящую лошадь и жадно глотаешь ледяную сырость лесной долины. Вдали замирают крики охотников и лай собак, а вокруг тебя — мертвая тишина. Полураскрытый строевой лес стоит неподвижно, и кажется, что ты попал в какие-то заповедные чертоги. Крепко пахнет от оврагов грибной сыростью, перегнившими листьями и мокрой древесной корою. И сырость из оврагов становится все ощутительнее, в лесу холоднеет и темнеет... Пора на ночевку. Но собрать собак после охоты трудно. Долго и безнадежно-тоскливо звенят рога в лесу, долго слышатся крик, брань и визг собак... Наконец, уже совсем в темноте, вваливается ватага охотников в усадьбу какого-нибудь почти незнакомого холостяка-помещика и наполняет шумом весь двор усадьбы, которая озаряется фонарями, свечами и лампами, вынесенными навстречу гостям из дому...
Случалось, что у такого гостеприимного соседа охота жила по нескольку дней. На ранней утренней заре, по ледяному ветру и первому мокрому зазимку, уезжали в леса и в поле, а к сумеркам опять возвращались, все в грязи, с раскрасневшимися лицами, пропахнув лошадиным потом, шерстью затравленного зверя, — и начиналась попойка. В светлом и людном доме очень тепло после целого дня на холоде в поле. Все ходят из комнаты в комнату в расстегнутых поддевках, беспорядочно пьют и едят, шумно передавая друг другу свои впечатления над убитым матерым волком, который, оскалив зубы, закатив глаза, лежит с откинутым на сторону пушистым хвостом среди залы и окрашивает своей бледной и уже холодной кровью пол. После водки и еды чувствуешь такую сладкую усталость, такую негу молодого сна, что как через воду слышишь говор. Обветренное лицо горит, а закроешь глаза — вся земля так и поплывет под ногами. А когда ляжешь в постель, в мягкую перину, где-нибудь в угловой старинной комнате с образничкой и лампадой, замелькают перед глазами призраки огнисто-пестрых собак, во всем теле заноет ощущение скачки, и не заметишь, как потонешь вместе со всеми этими образами и ощущениями в сладком и здоровом сне, забыв даже, что эта комната была когда-то молельной старика, имя которого окружено мрачными крепостными легендами, и что он умер в этой молельной, вероятно, на этой же кровати.

Искусство отражает действительность. Другое дело, что глаз художника может быть косым, мозг затуманенным, действительность неприглядной или наоборот, приукрашенной, если сюжет развивается в социальном изоляторе, будь то дворец, замок, маленькое горное селение, остров Мадагаскар, с демократией победившей даже денежный оборот, или семейство российских чиновников, всерьёз полагающих, что студенты проживают в общагах исключительно из нежелания купить «небольшую квартиру, метров писят», а проблемы судостроительной отрасли постижимы инстарамм-девочке решившей порулить «судостроительством».

Нового тут ничего не произошло, со времен Адама и потопа, но вот мастерство авторов-разное. Иван Алексеевич Бунин мне представляется непревзойденным мастером передачи настроения. Каждый его рассказ это акварельный рисунок, движение и развитие сюжета в котором почти не имеют значения, однако очевидно, что они есть. Именно писателем настроения я назвал бы его. Тончайшие оттенки и грани прорисованы им невероятно четко, при этом сама общая картина остаётся только настроением. Удивительная черта.

Его друг Марк Алданов, о котором я уже здесь упоминал, выдвигая Бунина на Нобелевскую премию, писал, что это «самый русский из русских писателей». Думаю, что он был прав. Многое в жизни Бунина было очень характерным для, именно русского по духу, человека. Спокойное пренебрежение к опасности, необходимость помогать другим (большую часть премии он раздал), скромность и стеснительность, болезненное отношение к мнению людей (в 1946 году СССР предложил вернуться русским эмигрантам, помимо посла, о возвращении с ним беседовал К.Симонов), Бунин на этот шаг не решился, и паспорта Советского не взял, понимая, что не вернётся на Родину.

Мне всегда кажется, что рассказы бунина надо читать, перемежая чтение прослушиванием Рахманинова. Недаром Сергей Васильевич первым поздравил Ивана Алексеевича с присуждением Нобелевской премии! В отличие от многих адски завистливых представителей богемы, Рахманинов был и сам, скромен, уверен в себе, дисциплинирован и очень тонок, а отличался разве только финансовой успешностью.

После Великой Отечественной войны, в течение которой на вилле Буниных пряталось от смерти немало людей, финансовое положение недавнего лауреата пошатнулось, и ему более никогда не удалось выбраться из нищеты, уровень которой иллюстрирует тот факт, что "Темные аллеи" были специально, для поддержки, изданы друзьями в США, и за эту книгу ему прислали деньги. Триста долларов.

Умер Иван Алексеевич в нищете. В Париже, на восемьдесят четвертом году жизни.

*На фотографии в Пальто - Сергей Рахманинов, фото Бунина пришлось удалить, т.к. его уже кто то выкладывал на Пикабу :)

И. Бунин.

"Темные аллеи. Рассказы".

Читайте. Рекомендую!