Вот все рассказывают страшилки о мире мертвых. Призраки, мертвецы нехорошие, пугалки и прочее-прочее-прочее в том же роде. Я с миром мертвых особо не пересекался, разве что по мелочи. На кладбище ночью ходили в пионерском лагере когда был, по подвалам шарил, в «проклятой квартире» ночевал – на бытовом уровне короче мои познания о том, о загробном. Но возможные «пересечения», если это они конечно, а не плод моего нездорового мозга, были.
Когда от рака умер мой дедушка – очень добрый, очень хороший человек, деда Миша, Михаил, я то ли отпустить его не хотел, то ли переживал очень сильно по его смерти, был он замечательным человеком, просто замечательным… С особым трепетом относился к его фотографиям, вспоминал о нем, не как о почившем, а как о живом, не хотел ездить на кладбище, на могилу его – не признавал его смерти. И родители мои, как-то, перед родительским днем, насели на меня до беспамятства, как он меня любил, как он радовался мне, а я, злой и нехороший, не хочу съездить на кладбище, на могилку его – случился едва ли не нервный срыв у меня, от того что отказывался, от того что не хотелось мне туда, к нему, к мертвому… Так и не поехал. А потом, спустя время, приснился мне сон. Нет, не кошмар, не жутики какие, но сон запоминающийся, яркий.
Я снова маленький, иду в гости к дедушке от своего дома, и все как тогда, в давнем детском возрасте. И меняется все кругом: чем дальше ухожу от своего дома, чем ближе к дому деда – тем ярче мир становится, пропадает, истончается пыль на придорожных кустах акаций, блестит зелень листвы, солнце светит ярче, полнее. И дед выходит навстречу, только не такой, как при жизни, как перед смертью, когда он был иссушенным ссутуленным от болезни – нет. Деда Миша будто добрый великан, с большими, непомерно длинными руками, добрый прищур глаз, возможно, когда я был совсем-совсем маленьким, именно таким и воспринимал его. И вместе заходим в их двор, а там… Там все те, кто нянчился со мною в совсем уж детскую пору. Все те старички и старушки, кто уже помер, кого нет давно. Как будто выстроились все меня встретить, со мною повидаться. И баба Аня там большая и округлая в своем переднике, который никогда не снимала и по двору всегда в нем ходила, и дядя Гена в своем извечном белом плаще и кепке своей аэродромной, и тоже черты искажены вычурно, но не пугающе, а по доброму – большой клюкастый нос, добрый взгляд, теплые морщинистые ладони огромные, и снова он что то поучает. Двор залит солнцем, тепло будто плещется в нем, трава чуть рыжелая от солнца, скрипучие качели, и забота, ощущение полной безмятежности, защищенности. Подходило время пробуждения – время проснуться, и я очень остро осознал, что пора – пора уходить, и деда Миша, что катал меня на плечах понес прочь из двора, к остановке, а я плакал и умолял его остаться с ними, со всеми. Он донес меня до остановки, обнял, сказал что мне пора и…
Я в первый раз в жизни проснулся от того, что я плачу. Не знаю, было ли это пересечение с тем миром, было ли… Только знаю то, что мир там, в том сне, был будто реальным, настоящим, чистым и добрым, и то, что… я хочу верить, что мой дедушка Миша, тот добрый, замечательный человек – там. Мертвые – они не злые, во всяком случае мои.