– Где ты был? – выдохнула она, едва он закрыл за собой дверь. Не упрек, не крик. Тонкий, как лезвие, шепот, в котором дрожала вся вселенская усталость. Она стояла посреди комнаты, закутавшись в старый халат, и вся она была одним сплошным больным местом. Максим замер, не снимая куртки. От него пахло ноябрьским ветром, чужими духами и ложью.
– Маш, я же говорил, срочное совещание затянулось. – Он попытался улыбнуться, сделать шаг к ней, но ее ледяной взгляд остановил его.
– Что такое? С малышом все в порядке? Она не ответила. Просто смотрела на него. Смотрела на застывшую улыбку, на непривычно яркий шарф, на следы чужой помады на воротнике рубашки, которую он, видимо, считал достаточно темной, чтобы ничего не было видно. Внутри нее все уже умерло. Несколько часов назад. Совсем одно. Без него.
– Как прошло совещание? – спросила она, и голос ее был пустым, как скорлупка.
– Интересно.
– Да нормально, скукотища, – он наконец снял куртку, избегая ее взгляда, и потянулся к чайнику.
– Ты чего такая бледная? Может, чаю?
– У меня было свое совещание сегодня, – продолжила она, не двигаясь. – С врачом. Он обернулся. Игру испуганного, но любящего мужа он играл плохо. В глазах читалась только одна мысль: «только бы не сейчас, я так устал».
– И что? – голос его дрогнул.
– Что сказал?
– Он сказал, – Маша сделала паузу, ловя последние капли воздуха в онемевших легких, – что сердце нашего сына больше не бьётся. Словно кто-то выдернул шнур из розетки. Свет в его глазах погас. Лицо обвисло. Чайник зашипел на плите, возвещая о кипении, которое уже никого не волновало.
– Что?.. Маша… нет… – он попытался подойти, но она отшатнулась, как от удара током.
– Не подходи. Не смей. Ты понимаешь? – ее голос набрал силу, в нем зазвенела сталь.
– Пока ты целовал чью-то шею на каком-то «совещании», твой сын умирал у меня внутри. А я лежала на холодном кушетке и слушала, как врач ищет то, чего уже нет. Одна. Потому что телефон моего мужа был вне зоны доступа. Они ждали этого ребенка пятнадцать лет. Пятнадцать лет надежд, гормональной терапии, бесконечных анализов, слез в пустые календари и тихих ночей, когда каждый думал: «это несправедливо», но боялся сказать это вслух. Когда тест наконец показал две полоски, Маша ощутила это не как счастье, а как чудо. Позднее, выстраданное чудо. Максим сначала носил ее на руках, а потом… потом стал задерживаться. Говорил, что нужно больше работать, ведь теперь у них будет ребенок. Она верила. Ведь они прошли такой долгий путь. Она вязала крошечные пинетки, пела песни своему животику и строила планы. Ее мир сузился до размеров ее тела, в котором творилось таинство. А его мир, видимо, стал слишком тесен для него одного. Он искал выход. И нашел. В другом месте. С другой женщиной. Маша ловила странные взгляды, чувствовала отдаление, но списывала все на свои гормоны, на страх, на усталость. Она зарывалась в свою надежду, как в нору, не желая видеть, что стены вокруг рушатся. Он плакал. Сидел на кухонном полу и рыдал, как мальчишка. Упивался своим горем, своей виной. Он пытался обнять ее ноги, говорил что-, о том, что это ничего не значило, что он с ума сошёл. Маша молча слушала этот поток самобичевания. И понимала странную вещь: ей было его не жалко. Совсем. Его слезы были о нем самом. О том, какой он плохой. О том, как ему теперь стыдно. Ее же горе было тихим, бездонным и абсолютно ее собственным. Он не имел к нему никакого отношения.
– Убирай вещи, – сказала она, глядя в темное окно, в котором отражалось ее изможденное, но спокойное лицо. – Или уйдешь ты, или уйду я. Мне все равно. Но сегодня ночью мы под одной крышей спать не будем. Он ушел. Со своими слезами, своим виноватым шарфом и своим фальшивым раскаянием. Наступили самые тяжелые дни. Физическая боль, пустота, гормональная буря.Приезжала мама, плакала, пыталась накормить. Подруги звонили, говорили слова поддержки, осуждали Максима. Она всех благодарила и просила оставить ее одну.
Она лежала на кровати и смотрела в потолок. Она чувствовала себя опустошенной. Выжженной пустыней. Но странное дело: сквозь эту пустыню начал пробиваться странный, новый свет. Она вспоминала его оправдания, его жалкие попытки обесценить ее боль: «Да это же просто секс, Маш! Я тебя люблю! Это просто так вышло!». И в один из таких дней, когда острая боль уступила место глухой, ноющей пустоте, она встала, подошла к окну и увидела, что идет снег. Первый снег той зимы. Он мягко укутывал грязный асфальт, и под его покрывалом все казалось чистым, новым и безмолвным.
И она вдруг поняла.
Он был ей больше не муж. Он был человеком, который причинил ей невыносимую боль в самый уязвимый момент. Он был чужим. Их не связывало ничего. Ни ребенок (горький комок подступил к горлу), ни доверие, ни уважение. Все контракты были разорваны. Все мосты — сожжены. Она была абсолютно свободна. Пустая. Как чистый лист. Как это снежное поле за окном.
Она не стала устраивать сцен. Не кричала о мести. Она просто позвонила ему и сказала всего две фразы:
– Я подаю на развод. Ключи от квартиры оставлю у мамы. Он пытался что-то говорить, что-то выпрашивать, угрожать. Но она положила трубку. Его голос, его существование стали для нее просто фоновым шумом, не имеющим значения. Она собрала его вещи в коробки и отвезла к матери. Свои она перевозила не спеша, по частям. В новой, маленькой квартире с видом на парк она впервые за долгое время включила музыку. Не колыбельную. А что-то громкое, жизнеутверждающее. Она купила себе огромное растение — монстеру. Чтобы растить жизнь, которую видно. Она записалась на курсы керамики. Ее руки, которые так хотели держать младенца, учились лепить из глины новые формы. Иногда по ночам она все еще плакала. Но это были слезы не по нему. И даже не по тому малышу. Это были слезы по себе прежней. По той Маше, которая верила, что любовь — это навсегда. Она отпевала ее. И по капельке отпускала. Она стояла на том же балконе и смотрела на тот же парк, но уже весной. Вместо снега — первая зелень. Вместо боли внутри — тихая, уверенная пустота, которую она постепенно начала заполнять собой. Новой собой.
Она больше не думала о том, «как бы сложилась ее жизнь». Она думала о том, как она сложит ее сама. Все дороги были открыты. Все — кроме одной, что вела назад, к нему. Она осталась одна. Но одиночество это было не наказанием. Оно было выстраданной свободой. Той самой, что дороже любого, даже самого долгожданного, но ядовитого счастья.
ИСТОЧНИК.

Иногда воспоминания накатывают внезапно, будто кто-то открывает в голове старый ящик и вытаскивает из него давно забытые картинки. Вот сегодня я включил телевизор — идёт какой-то документальный фильм про японскую мангу середины XX века. Диктор спокойно и буднично произносит: «Сенен Джирайя». И всё — картинка с экрана исчезла, а перед глазами возник Стив. Так ярко, что я даже пульт уронил на пол.

Стива перевели к нам в подразделение в июне 1957 года. Никто толком не понял, за какие заслуги его к нам закинули, но очень быстро стало ясно одно: этот парень был одержим мангой. Его любимая история носила то самое название — «Сенен Джирайя». Он привёз из отпуска целую стопку журналов, и в отличие от нормальных бойцов, которые читали комиксы про ковбоев, супергероев или листали пин-ап, Стив тащил с собой эти японские картинки. Читал он их не где-нибудь, а всегда в сортире. Засел минут на сорок, и потом выходит с лицом настолько блаженным, будто лично встретил Будду и тот поведал ему смысл жизни. Мы старались делать вид, что не понимаем, но каждый думал своё.

Днём от него было мало толку, зато утром он компенсировал это с лихвой. Поднимался ни свет ни заря, в пять утра, и будил весь лагерь своими воплями «кия-я!». Первое время мы думали, что у него ночные кошмары, но потом выяснилось правду: он выходил во двор и с серьёзным видом колотил дерево палкой, отрабатывая какие-то самурайские приёмы. Стоял в стойке, махал палкой, бил, кричал. Попугаи замолкали, собаки выли, а мы сидели в палатках и матерились. В итоге пошли слухи, что гуки обходят наш лагерь стороной именно из-за него. Мол, увидят такого сумасшедшего и сами решают держаться подальше. Так Стив, к нашему общему недоумению, стал талисманом. Правда, скорее не удачи, а идиотизма.

И вот настал день, когда мне выпало идти с ним в дозор. Ситуация тогда была серьёзная: примерно в пяти милях от лагеря гуки обстреляли несколько колонн с продовольствием, которые должны были прийти к нам. Нашей «боевой паре» поручили найти подходящее место для засады и поставить там растяжки. Задача вроде бы простая, но со Стивом всё простое превращалось в фарс.

Мы вышли на точку и довольно быстро нашли место. Но не одни. На месте уже были два гука-дозорных. Я заметил их первым и сразу сказал Стиву: «Тихо отходим, возвращаемся с подкреплением». Всё по уставу. Но нет. Стив повернулся ко мне с видом восточного мудреца, посмотрел своими горящими глазами и сказал: «Это не путь самурая». После чего рванул вперёд. С мачете. Против двух автоматов.

В тот момент для меня всё замедлилось. Я видел его лицо: восторг, решимость, почти счастье. Он действительно верил, что сейчас превратится в героя своей любимой манги. Он мчался, делая широкие шаги, крича что-то на смеси английского и японского. Казалось, ещё секунда — и он взлетит в небеса. Пять шагов, четыре, три… И тут — споткнулся. Падая, Стив умудрился напороться на торчащий из земли сломанный бамбук. Тот вошёл ему в живот насквозь.

Я замер. Гуки тоже. Они даже не стреляли — настолько охренели от увиденного. В тишине джунглей стоял только его странный стон, и казалось, что вместе с ним умирают все его утренние «кия». В тот миг я понял: если бы гуки всё же открыли огонь, я бы даже не успел поднять автомат. Мы все были парализованы этим абсурдом.

Стив всегда хотел быть самураем. Орал по утрам, бил палкой деревья, читал мангу в сортире. Всё ради того, чтобы однажды уйти так нелепо. Его не убили пули, не гранаты, не нож врага. Его убила собственная одержимость и кусок бамбука. В каком-то смысле он действительно достиг своего «дзена». Стал воином, как он это понимал. Только это длилось всего секунду и закончилось очень глупо.

С тех пор, когда слышу «Сенен Джирайя», я не думаю о самураях. Я вижу Стива: его довольное лицо после «чтения», его утренние вопли, его безумные тренировки. И то, как он в итоге нашёл свой путь. Иногда думаю: может, в этом и есть дзен — идти до конца своей идиотской мечты, даже если она приведёт тебя к бамбуковому харакири. Но, чёрт возьми, каким же идиотом он был.

В альтернативной реальности студия Disney выпускает анимационные ремейки известных боевиков.

Кто ваш фаворит?

Если в эти выходные вы не знали, чем заняться, на следующих берите пример с этой очаровательной черепашки, которую я сфоткала сегодня на берегу пруда, и её пяточек.

Мне кажется, она познала рецепт счастья!💙

Возлюбленный!
Все, что ты воспринимаешь здесь,
- непостоянно.
А потому не пытайся
обустроить "небеса на земле"
или посредством земного.
Найди истинные небеса
внутри своего сердца.
Этот рай никогда не истлеет.