Прошёл год моего пребывания в интернате.
Не скажу, что привыкла.
Это – как принять должное, смириться и постепенно вживаться в новую не особо счастливую, но зато насыщенную яркими, незабываемыми событиями, жизнь. И пусть в интернате никто нас не баловал изобилием дорогих игрушек, выбором вкусной еды, разнообразием в одежде и внеклассных занятий - интернат для каждого по праву считался частичкой одной большой семьи. А в любой семье, как мы знаем, случаются разные ситуации.
За день до новогоднего утренника ко мне подошла Таня Антонова. Я у неё была подшефной.
К каждому малышу прикреплялся восьмиклассник. Роль шефа заключалась в заботе о младшем, в помощи ему с уроками и присмотре.
На деле это выглядело немного иначе.
– Вынесешь мне подарок к спальне. Буду ждать тебя там в три часа, – приказным тоном сказала Таня.
Подарок – это новогодний гостинец из сладостей: много карамельных конфет, ещё больше шоколадных, пачка вафель и печенья; иногда мандаринку положат.
И всё это я должна отдать Таньке Антоновой.
Лишить себя радости долгожданного праздника, и возможности вдоволь насытится этими конфетами.
В обычные дни в интернате их редко увидишь.
Иногда приходила к кому-нибудь из одноклассников посылка от родителей и то конфеты там были, в основном «подушечки» или, как их ещё называли, «дунькина радость» – маленькие такие, внутри с повидлом. Эту начинку смаковали, как можно дольше, пока не растаивала полностью во рту, а саму карамельную основу перекатывали с одной щеки на другую, растягивая, тем самым, удовольствие. Шоколадную конфету мусолили по кругу. Вставали в кольцо и передавали её из рук в руки, облизывали с одного конца, а второй конец, держа в фантике, как бы служил мерилом. Счастливчик был тот, кому последним удавалось её запихнуть в рот.
Наступил праздник Новый год.
Наш класс, вместе с воспитательницей, готовился к нему с особой тщательностью. Кто-то разучивал стихи; тот, у кого был голос, — пел; а кто имел хоть какие-то актёрские способности — выступал в сценках, похожих на короткие театральные постановки. Я ничего из этого не предпочитала, не любила публичности. Лучше выступлю на каких-нибудь соревнованиях, где публика, сидящая на трибунах, не в близкой доступности, закину гранату на призовое место, установлю очередной рекорд в беге на короткой дистанции.
Валентина Григорьевна, наша воспитательница, всегда меня упрашивала рассказать хотя бы стихотворение.
– У тебя хорошая память, учи, — и всучивала текст в руку.
На сцене, при виде присутствующих в зале, у меня моментально кружилась голова; лица ребят троились; я покрывалась испариной, голос предательски дрожал. Запиналась на половине стиха, начинала робко заново. В такие моменты хотелось провалиться от стыда: в пол, сквозь землю, ниже земли— в мантию, и да хоть во внутреннее ядро. Лишь бы не испытывать этот позор.
И вот уже все отвыступались и начинается главное действие – хоровод возле ёлки и выход Деда Мороза.
Дедом Морозом у нас обычно был Вадим Валерьевич, учитель географии. На худощавое тело ему приходилось надевать под основной костюм ещё пару свитеров. Ватная борода постоянно сваливалась, а из-под неё высовывались жгучие чёрные усы. Во рту блестел золотой зуб. Вадим Валерьевич считался самым терпимым из преподавателей и относился к нам, ученикам, по-доброму.
Никогда никого не выделял, ко всем имел одинаковое отношение. Я не помню его раздражённым. Голос у него был мягким, вкрадчивым, много шутил и называл нас – други мои. На его уроках было всегда интересно: помимо школьного материала, давал много дополнительной информации, принося из дома личные книжки и журналы. Чёлку он смешно зачёсывал назад, на просвечивающую лысину, поправляя её каждый раз, когда она спадала.
В костюме Пьеро: в белой рубахе со слишком длинными рукавами, в высоком колпаке, – я выглядела грустной и меланхоличной, как персонаж самой сказки, страдающий постоянно от своих неразделённых чувств к Мальвине. Единственно, пожалуй, что отличало меня от настоящего Пьеро, так это полное безразличие к бегающей вокруг меня Ирке Панфёровой, переодетой в эту героиню, игравшую свою роль с удовольствием.
Вдобавок страдала я от неприятного приближающегося момента - Таньке отдать подарок. Лицо моё излучало скорбь и уныние - настоящее лицо Пьеро.
Настал момент раздачи подарков.
Вадим Валерьевич, сняв большую меховую перчатку, залезал в огромный мешок, усыпанный блёстками, доставал оттуда коробки конфет, в виде сундучка и клал в вытянутые руки каждому подходившему ребёнку.
Я, неохотно, без видной радости, приняла подарок и направилась из зала.
Антонова ждала меня у выхода - раньше запланированного уговора.
– Пошли вниз, – полушёпотом сказала она, отворачивая голову, чтобы никто не мог заподозрить её намерения.
Спускаясь по лестнице, понимая всю обреченность своего положения, но ещё рассчитывая на великодушие Тани, я обратилась:
– Можно хотя бы три конфетки возьму?
Вместо ответа, получила оплеуху по затылку и пинок в спину.
С огромной обидой на Антонову, пустилась бежать вниз, перепрыгивая через две ступеньки, с подарком, прижатым к груди. Таньке не составило большого труда настигнуть. Припёрла меня в угол лестничного проёма и потянулась за коробкой, которую я не выпускала из рук.
– Страх, дура, потеряла? – с этими словами она локтем упёрлась в моё горло, а другой рукой схватилась за подарок.
– Не отдам. Это моё, – не отступала я, хрипя от боли.
Антонова ещё сильнее потянула на себя подарок.
Началось долгое и утомительное препирательство, в результате чего сундучок выпал из моих рук, разорвался и оттуда высыпались конфеты.
– Что ты наделала, коза? – выругалась Танька. – собирай, а то вмажу.
Я покорно опустилась на корточки. Танька оттопырила свой карман для конфет, подпихивая меня несколько раз ногой. Среди разбросанных сладостей, я увидела самые мои любимые – «мишка на севере». Не сдерживая свой безотчётный порыв, и не думая о последствиях, смело, при Антоновой, развернула быстро конфету и закинула в рот.
Но вкусить шоколадного наслаждения не удалось. Через мгновение, почувствовала сильный удар по спине танькиным кулаком. Конфета целиком вылетела изо рта на каменный пол.
Разозлённая моим сопротивлением, Танька наступила на конфету и бешено стала растирать её своей туфлей. Коричневые разводы от шоколада и разорванный в клочья фантик, меня также привели в ярость. Я резко вскочила и, головой своей, совершенно неосознанно, нечаянно, ударила Таньку в подбородок. Раздался громкий крик. Танька схватилась обеими руками за лицо и, сквозь её пальцы, я увидела просачивающуюся кровь. Затем она от боли стала подпрыгивать, как жеребец. Тело её вскоре согнулось, и Танька упала на колени, продолжая стонать ещё громче.
«Язык оторвался» – подумала я, и сердце моё наполнилось страхом. Никак не ожидала увидетьТаньку в таком беспомощном состоянии. Нагнулась к ней, дотронулась до плеча.
– Таня, прости. Я случайно. – подумав немного, добавила. – Пошли в изолятор.
Казалось, что Танька больше не сможет разговаривать и её выпрут из школы в другую, для глухонемых, по моей вине. Угрызения совести мои росли по мере её нарастающих воплей. Приготовилась мысленно к тому, что сейчас, когда чуть утихнет боль, она меня ударит и поэтому на всякий случай, отсела подальше.
Неожиданно, она протянула мне свою, перепачканную в крови, руку. Я взяла её, нисколько не брезгуя и не спеша, под всхлипывания раненой, направились к Марии Ивановне, к врачу, который работал при интернате.
Изолятор состоял из трёх комнат. Одна маленькая — кабинет врача, а две большие – спальные боксы для больных. Каждый из воспитанников рвался туда попасть: не учишься; дрыхнешь, сколько хочешь; еду тебе доставляют на подносе и не надо стоять в очереди у столовой, где в ожидании открытия дверей, тебя всего изомнут и отобьют ноги.
Мария Ивановна, полностью седая, в годах женщина, при в виде Таньки, резко придала лицу серьёзность. Схватила со стола медицинские перчатки и стала проводить осмотр. В этот момент меня, наверное, больше трясло, чем Таню. Боялась, что за такое преступление могут сильно наказать, вплоть до исключения из школы. По разговорам многих ребят, в других интернатах было хуже, чем в нашем. И поэтому я ждала вердикт врача с нетерпением.
Если бы Мария Ивановна сказала, что с Таней всё плохо, язык, к примеру, надо пришивать и срочно госпитализировать – мне бы была «хана». Так мы выражались, когда пришёл конец чего-либо.
– До свадьбы доживёт – выговорила, наконец-то, Мария Ивановна, обмазывая язык пострадавшей каким-то раствором.
Танька скорчила гримасу, видимо, щипало во рту.
У меня сразу же отлегло от сердца.
– А у тебя что болит? — обратилась ко мне врач.
Я покраснела, опустила голову.
– Ничего.
– Витамины не дам. Ты уже подходила на неделе, – продолжала Мария Ивановна.
Выйдя из кабинета, я и Таня, направились по длинному коридору в классы, она – в свой; я – в свой.
На полпути, старшеклассница меня остановила. Я сжалась от страха, чуть прикрыв глаза. Сейчас от души приложится.
Танька, боясь ещё за свой травмированный язык, стала что-то мычать.
Я посмотрела на неё несмело исподлобья.
Засунув руку в свой карман, Таня вытащила конфеты, протягивая их мне. Всё ещё испытывая напряжение и чувства вины, я пролепетала:
– Спасибо, Таня, кушай сама! На следующий год отдам тебе весь подарок!
Она хмыкнула, мотнула головой, раскрыла мой карман на платье и высыпала туда конфеты.
Я, ещё раз поблагодарив Таньку, пустилась бежать в класс.