Сучьи дети: ч. 2⁠⁠

Начало: Сучьи дети: ч. 1

---

Она сама не знала, чего ждала: своих вещей под залежами паутины и пыли? Скелета другой себя, забытой в брошенной квартире? На самом деле, когда Яся, задыхаясь, доползла до цели, её встретил зияющий дверной проём и пустая комната по другую сторону порога. Просто бетонные пол и стены, окна без рам и стёкол, шуршащий скомканный пластик на полу. Квартира без отделки, в которую никто не въехал.

- Да уж, а тебе явно для счастья немного надо, - не преминул пошутить Марысь. Этот поганец прошагал девятнадцать этажей и даже не запыхался.

Яся выглянула в окно. Ландшафт балконов и крыш казался странно чужим, хотя на самом деле особо не изменился. Там, в другой жизни, из её квартиры было видно Лахта-центр; здесь вместо него возвышалось что-то вроде исполинской вышки мобильной связи, только невероятно древнее, старше шумерских зиккуратов.

Она взглянула вниз, на крышу школы, на которой было большими буквами выведено «ПОМО», и на вход в подъезд…

К которому как раз неторопливо трусило несколько покорёженных псов.

- Марысь! – в панике позвала Яся.

Тот посмотрел через её плечо.

- Не боись. Выйдем через другой.

Он провёл её к люку, ведущему на крышу. Замок проржавел насквозь, но на то, чтобы его сбить, всё равно ушло какое-то время, и Яся еле сдержалась, чтобы не заверещать от страха, когда услышала лай на лестнице. Он метался по лестничному колодцу, эхом отскакивая от стен так, что было непонятно, сколько там зверюг, и поэтому казалось, что тысяча.

- Давай, лезь, - велел Марысь. Выбрался за ней следом, прикрыл люк за собой.

Они спустились через другой подъезд, пока псы обнюхивали этот, и выбрались из города без потерь. На пустыре их уже ждал Драник. Из него вырвали несколько больших клоков шерсти, но, завидев хозяина, он с восторгом завилял хвостом.

- Хороший мальчик, - сказал Марысь, и Драник повалился на спину, подставляя пузо для почёса.

Яся просто стояла рядом, дышала и чувствовала, что больше в город не пойдёт.

Даже одного раза и то оказалось многовато. С ними не случилось ничего плохого, но этот визит в призрак знакомой реальности словно высвободил страхи, закупоренные у Яси внутри, и ей начали сниться кошмары. Её мозгу хватало ума проснуться до того, как начнётся самая мякотка, но даже обрывков, которые Яся помнила, когда просыпалась, хватало, чтобы ходить пришибленной весь день.

Ей снилось, что из наростов на столбах вылупляются пауки размером с кошку; что они откладывают новые яйца везде, куда только могут пролезть, и, когда Яся решает попить чаю, из чайника вместо кипятка потоком текут белые крошечные паучата. Снилось, что бабНютино радио ловит сигнал той штуки на месте Лахта-центра, и Яся до крови царапает себе лицо и суёт спицы в уши, чтобы не слышать, но слышит всё равно.

Они с Марысем перестали играть в кости, когда Ясе начало сниться, что она сама – фигура на поле, и ей нужно двигать своих собак на Марыся, чтобы не проиграть. Когда он делал ответный ход, и она понимала, что загнана в угол, ей оставалось только спрятаться в школе напротив своего подъезда. Окна внутри были расписаны цветущей сакурой. Подходя ближе, Яся различала, что на самом деле цветущие кроны – это много-много отпечатков кровавых детских ладоней, и что двери заперты, а стёкла в рамах не бьются – и она просыпалась, не успев дописать «ГИТЕ».

Но всё ещё было не так плохо, пока один из снов не заставил её досмотреть себя до конца.

Это был сон о том, как она идёт домой. Открывает домофон ключом-таблеткой, забирает из почтового ящика квитанции за свет и воду и поднимается вверх по лестнице – на лифте нельзя, хоть она и не помнит, почему. Сломался он, что ли?

Яся идёт и считает ступени, но постоянно сбивается, и приходится начинать заново. И тут снизу и сзади доносится вой. Голодный собачий вой, который неуловимо, неостановимо переходит в тот, другой, в вой сирены, кричащей о том, что скоро с неба в языках пламени обрушится смерть, и тебе некуда от неё деться.

Яся знает, что умрёт, если услышит этот звук в момент, когда в нём больше не останется совсем ничего от обычной собаки из плоти и крови. Яся бежит.

Она бежит пролёт за пролётом, пролёт за пролётом, пролёт за пролётом, а потом спотыкается и чуть не падает – с невесть какого этажа прямо на первый, потому что лестницы дальше нет, вместо неё – дыра с неровными обгрызенными краями, и нет даже узенького карнизика или перил, ничего.

Дальше не пройти, но вой снизу становится громче. Ближе.

Яся рвёт на себя дверь и вываливается к лифтам. Вой ввинчивается в череп, как сверло для трепанации в хрустящей аптечной упаковке. Лифт подъезжает раньше, чем она успевает нажать на кнопку; Яся вваливается внутрь, и двери захлопываются, как капкан.

Света внутри нет.

Она шарит по стенам, ищет кнопки, с силой вдавливает самую верхнюю – и лифт ухает вниз.

Он падает, так, как падаешь во сне за миг до того, как проснуться, вот только Яся не просыпается. Понимает, что не может, не может проснуться, что не проснётся вообще никогда, и что конца у падения нет – только тьма.

- Мама! – кричит она жалко и тоненько. Не узнаёт собственный голос. – Мамочка!..

Лифт останавливается, так резко, что сила инерции сбивает Ясю с ног, и она разбивает колени об пол.

Дверь открывается, и вой льётся в кабину, как вода сквозь прорванную дамбу. Вытесняет воздух, накрывает Ясю с головой, наполняя её через рот, нос и уши, через каждую пору. Она не в силах шевельнуться под его тяжестью, не в силах даже отвернуться или закрыть глаза – и поэтому видит то, что видит.

Невыразимо, неизмеримо огромная масса плоти без конца и края, без замысла и формы, постижимых человеческим умом. Раздутое беременностью брюхо, титаническое, как гора, как материк, как планета – кожа натянута до предела, вот-вот порвётся.  Выпирающие вены, как корни. Набухшие, до крови изжёванные соски.

Бум.

Пол содрогается, как будто где-то рядом всё-таки упала первая бомба.

Бум.

Содрогается вся вселенная.

Бум.

Яся проснулась, но тяжёлые, страшные удары не прекратились.

Бум.

Дверь домика бабНюты слетела с петель, и внутрь ворвался Драник.

Яся никогда не видела на его страшной, уже почти родной башке такого оскала.

Он оказался рядом с ней одним прыжком, быстрее удара сердца. С бесчисленных жёлтых клыков капала слюна, низкий почти до неслышного рык вибрировал у Яси прямо в костях – не тот, которым Драник рычал, гоняясь за лягушатами или играя с Марысем в перетягивание тряпки.

Яся инстинктивно закрылась подушкой, и вместо её горла чудовищные челюсти сомкнулись на мешке перьев. Драник мотнул головой, вырвал подушку у неё из рук –  легко, как леденец у ребёнка. Отбросил в сторону.

Бежать было некуда, прощаться с жизнью – некогда, и Яся решила, что это всё не взаправду. Просто она проснулась из одного кошмара в другой, вот и всё. Просто…

- Стой! Да стой же, дурачок!!

Марысь обхватил Драника поперёк живота, оттащил от Ясиной кровати. Пёс весил немногим меньше хозяина, если не больше, и оба повалились на пол.

- Фу! Фу, кому говорю! Да что с тобой такое?!

Драник вывернулся, вскочил на лапы, подмяв Марыся под себя. Тот инстинктивно выставил руки, защищая лицо, и Драник – верный друг, послушный помощник, игривый большой щенок, обожающий бегать за палкой и давать почесать пузо – вгрызся ему в предплечье.

Яся зажмурилась, ожидая треска костей и ткани, когда пёс оторвёт Марысю руку от плеча…

Грянул выстрел, и стало тихо.

Марысь лежал на полу, придавленный собачьей тушей. Драник замер. У него в затылке зияла чёрная в полумраке воронка. На пороге стоял дед Микко. От дула ружья у него в руках шёл дымок.

Яся ещё успела подумать: да спит он с этим ружьём, что ли?

Дед оттащил труп Драника в сторону. Марысь, белый, с огромными глазами, попытался вскочить; пошатнулся, упал на колени.

- Н-нет, - выдохнул он. – Нет, нет, нет, нет, нет!

Он сгрёб мёртвого пса в охапку, покачиваясь, прижал его голову к груди. Склонился над ним, как мать над младенцем – словно хотел защитить.

- Нет, нет, нет, мальчик, да как же это… да… к-как…

Его разорванный рукав набряк от крови; по полу медленно растекалась тёмная лужа.

- Хорош скулить, - бесстрастно сказал дед Микко и взял у печки кочергу. – Рану прижечь надо. Вы, бабы, пошли вон.

Стоя на улице босиком, завёрнутая в одеяло, Яся наконец поняла, что сейчас произошло.

Она рыдала от запоздалого ужаса, кусая костяшки пальцев, а бабНюта стояла рядом и молчала, пока наконец не сказала:

- Что, опять тебе страшный сон снился?

От удивления Яся перестала плакать.

- Д-да.

- Мамку звала? – грустно спросила бабНюта.

Что? Откуда?..

- З-звала…

Бабка скорбно кивнула.

- Вот и дозвалась. Нет тут другой мамки, кроме Сучьей…

Следующий день прошёл как в тумане. Сидеть на месте не получалось, но и дела не клеились – всё валилось из рук. Марысь остался в доме у бабНюты, и находиться рядом с ним было больно. В его застывших, неживых глазах не было ни капли злости на предательство – только бесконечное горе утраты.

Он не шевельнулся, когда дед Микко вытащил Драника во двор, разрубил на куски и в мешке унёс в лес. Топор бабНюта сожгла в печи.

Вечером они все набились в одну избушку, чего не делали никогда. Марысь забылся неровным сном на Ясиной кровати. БабНюта вскипятила воды и поставила на стол варенье из крыжовника, но никто не притронулся к стаканам и чашкам.

Монотонно и бессмысленно шипело радио. Яся сидела, словно вынутая из этого мира, и думала о том, что это она во всём виновата.

Марысь застонал. Яся вздрогнула и сжалась, не зная, чем ему помочь. Не просыпаясь, он беспокойно шевельнулся, перекатился на спину. Застонал снова.

А потом закричал.

Они повскакивали с мест, не понимая, в чём дело, а он орал, выгибаясь дугой, словно в припадке, и на чистой повязке на его прокушенной руке проступали пятна крови. Дед Микко прижал парня к кровати за плечо, сорвал бинты.

Прямо на глазах у Яси что-то невидимое выдрало у Марыся кусок из руки. Просто взяло, оторвало лоскут мышцы, обнажая в глубине белую кость, и, не жуя, сглотнуло куда-то в пустоту. Укусило снова: Яся отчётливо видела, как на залитой кровью коже рисуется красный полумесяц зубов…

Марысь дёрнулся, сбрасывая дедову руку; дед Микко неслышно ругнулся и отпустил, брезгливо обтирая ладони о рубаху.

- Это она, - сказал он. – Сука. Она его жрёт.

***

С той ночи Яся не увидела ни одного кошмара. Потому что не спала.

По ночам Сучья мать приходила жрать Марыся заживо. Дед Микко, хоть у него болела спина и не гнулось одно колено, кое-как перенёс парня в пустой дом подальше от прочих, но это не помогло. Они всё равно слышали его крики.

Яся никогда в жизни не подумала бы, что человек может так кричать.

Она не ходила сидеть у его кровати. Зачем, если ночью Марысь не видел и не слышал ничего из своей личной вселенной боли, а днём ему хватало сил только на то, чтобы лежать в полузабытьи-полусне?

Яся и сама еле волочила ноги. Вина прижимала её к земле, не давала дышать, есть, спать. Если днём, в благословенной тишине, ей удавалось закрыть глаза, ей снились разъезжающиеся двери лифта, и Яся вздрагивала, просыпаясь от ужаса перед тем, что увидит за ними.

По ночам ей оставалось только лежать, спрятав голову под подушку, кусать губы, слушать и знать.

Это всё она. Она и никто другой. Она звала, и она дозвалась.

Она не знала, как ей жить с этим дальше.

Дальше. Такое смешное слово. Что вообще будет дальше? Никто не говорил ей, и она боялась спросить. Дед Микко ходил ещё злее, чем обычно, бабНюта вздыхала и крестилась, приговаривая что-то себе под нос. Если у стариков и были припасены какие-нибудь лекарства, Яся не верила, что Марысю может помочь хоть одно из них. Здесь, конечно, случаются чудеса, но такие – вряд ли.

Она запрещала себе думать об очевидном и неизбежном. Когда становилось совсем невмоготу – ложилась лицом вниз на подушку и беззвучно кричала в неё, кричала, кричала, пока в голове не оставалось ничего, кроме гулкой, пустой боли.

А потом, на четвёртый день, дед Микко зашёл к ним с бабНютой и сухо сказал:

- Пора кончать.

Его жилистая, в старческих пятнах рука, как всегда, сжимала ружьё.

Яся не сразу поняла, о чём он, а когда поняла, что-то у неё внутри умерло.

- Нет! – выкрикнула она. – Т-так… так нельзя!

Дед зыркнул на неё почти с ненавистью.

- Так нельзя, а как тогда можно?! Что ему, терпеть? Тебе бы на его месте хорошо было?!

Яся отпрянула от силы его злости, налетела спиной на стену и расплакалась, пряча лицо в ладонях.

- Он сам меня попросил, - буркнул дед Микко. – Если хочешь попрощаться, то приходи.

И ушёл снова.

Попрощаться. У Яси никак не укладывалось в голове. У неё ещё никто не умирал. Она не знала, как это. Какой-то части у неё внутри – маленькой, глупой части – казалось, что если она не пойдёт и не скажет «прощай», не поставит последнюю точку, то Марысь никуда не денется. Нет, правда, разве он может перестать быть? Он был для Яси частью этого мира с первого дня, с первой секунды. Ещё пять дней назад они смеялись, вычёсывая из Драника ёжики репьёв. Это всё какая-то ошибка. Опечатка в книге жизни, которую можно найти и исправить, и они все ещё посмеются над этим когда-нибудь потом.

Не может же его не быть, этого «потом».

Она решилась только под вечер, потому что ещё одной ночи ей было не пережить.

Когда Яся нашкодившей кошкой проползла в приоткрытую дверь, дед Микко, сидевший у кровати, молча встал и вышел прочь. Остро пахло сукровицей. Марысь лежал на спине, сбросив одеяло. Его глаза были закрыты, зубы стиснуты; на бледном лбу блестели капли испарины.

Яся сделала к нему полшага и зажала рот ладонью. Кто-то из стариков попытался перебинтовать его раны, но он, должно быть, метался так, что повязки сползли и ничего не могли скрыть. Его правой руки, той, в которую впился зубами Драник, больше не было – просто не было, из обглоданного плеча торчал только острый огрызок кости. Под оголёнными рёбрами, быстро и мелко дыша, раздувались и опадали лёгкие. За грудиной в ошмётках заветренного красного мяса умирающей птицей трепыхалось сердце.

Яся моргнула – слёзы, выступившие на глазах, горячими реками хлынули вниз – и зажмурилась, чтобы не видеть лиловые кровоподтёки на искусанной шее, язык и зубы сквозь рваную запёкшуюся дыру в щеке.

Господи боже правый. Да как же это. Как же так.

А потом Марысь открыл глаза, мутные от боли.

- А, - хрипло сказал он. – Надо же… явилась. И ста лет не п…рошло.

- Ч-что? – только и смогла выговорить Яся.

- А то! – он закашлялся, шипя, втянул воздух сквозь зубы. – Тебя… сколько ждать-то?! Нет, тебе-то, п-понятно… торопиться… н-некуда…

Ему было очевидно сложно говорить, но Марысь не умолкал.

- Ты подумала… обо мне хоть раз? Что всё бы уже могло кончиться… час, д…ва часа назад?.. И мне не пришлось бы… не… пришлось…

Яся всхлипнула.

- П-прости! Я… я… это так т-трудно…

Марысь рассмеялся, и этот звук был страшнее воя Сучьей матери.

- Трудно?! Тебе трудно?!..

Внезапным усилием он рывком сел на кровати. Свесил с края босые ноги.

- Знаешь что? Хватит. Пришла, посмотрела? Ну и всё.

Яся слишком поздно поняла, что дед Микко оставил своё ружьё стоять у изголовья.

Она не успела даже шевельнуться.

В последнем порыве сил Марысь схватил ружьё здоровой рукой. Наставил дуло себе в лицо, нащупал большим пальцем ноги спусковой крючок.

Мир оглох.

В высоко и тонко звенящей тишине безголовое тело упало назад, спиной на стену. Всё, что только что было Марысем – её другом Марысем – медленными вязкими каплями стекало с перепачканных досок. Брызги разлетелись по всему дому. Они были у Яси в глазах, в волосах, на губах, и, когда она смогла вдохнуть, первым, что она почувствовала, был их железный, солёный вкус.

Ничего не видя, она ощупью ткнулась в дверь, запнулась за порог, вывалилась на крыльцо. Кинулась вперёд, шатаясь, влетела в колючие объятия кустов. Её вырвало, так отчаянно, словно тело старалось исторгнуть из себя сердце и душу, очиститься от памяти и остаться сухим и пустым. Яся давилась рыданиями, захлёбывалась и кашляла, и когда поток иссяк, на мгновение ей показалось, что всё, на что ей ещё хватит сил – это упасть в землю лицом и умереть тоже. Она ухватилась за ветку шиповника, пропарывая ладонь, но устояла. Вытерла лицо, размазывая по нему слёзы, сопли и кровь – свою и чужую, и побрела назад. Кусты не хотели её пускать, хватали за руки, шепча утешения, но Яся не слушала.

Дом бабНюты стоял перед ней мёртвым, глядя в никуда покосившимися рамами без стёкол. Ступеньки крыльца потонули в траве и мху.

Ничего ещё не понимая, Яся постучала в дверь. Незапертая, та приоткрылась со скрипом, похожим на стон.

Внутри не было ничего, кроме темноты.

Ступая, как лунатик, Яся сходила на край посёлка к деду Микко. Крыша его дома обвалилась; на её остатках росли тоненькие юные берёзки.

Яся развернулась и пошла сквозь заросли во внешний мир, давя не успевших убраться с дороги лягушек.

Землю укрыли млечные сумерки питерской белой ночи, и в городе за пустырём зажигались огни.

Пока Яся медленно шла к ним, пошёл снег. Она подставила ладони, и снежинки ложились на них, не тая. Они не были холодными – скорее, похожи на тонкие хлопья пластика. Яся подняла голову: половина неба была на месте, а вместо второй зияла рваная рана. Ошмётки небесной тверди свисали с крыш многоэтажек, облака запеклись на окнах веерами брызг.

Она переступила границу города, и её встретил обычный, нормальный летний вечер. Пластмассовый снег кружил вокруг фонарей, следящих за Ясей взглядом; люди без лиц спешили куда-то по своим делам. Мимо проехала маршрутка без водителя, полная народа. Девушка в форме Пятёрочки, ругаясь, отдирала от витрины присоски ветвистых грибов. Ребёнок в радостном волнении рассказывал матери про свой день в школе, крепко уцепившись за её руку окровавленной ладошкой.

Светофор на перекрёстке решил стать маяком – обе лампы горели одновременно ярким белым светом, словно прожекторы, – и Яся в нерешительности остановилась, не зная, можно ли ей перейти. Рядом с ней встала женщина в аккуратном старомодном костюме. Она доверительно наклонилась к Ясе и прошептала:

- Дальше не ходи, там – лёд!

Тут светофор, мигнув, заискрил и погас, и женщина зашагала через дорогу. Мопс в милом свитерке, которого она вела на шлейке, дружески хрюкнул Ясе на прощание. У него не было глаз, зато зубы в воронкообразной пасти ряд за рядом уходили куда-то в невообразимые глубины.

Никакого льда по пути в свой подъезд Яся не встретила.

На лифт была очередь – как будто все жильцы решили вернуться домой в одно и то же время. Яся встала в конец. Там, впереди, синхронно прибыли обе кабины – обычная и грузовая; люди набились в них, и двери закрылись. Маленький экранчик наверху так и показывал первый этаж. Через минуту двери разъехались снова, и людей внутри уже не было. На их место тут же принялись загружаться новые.

Яся решила не ждать и пошла вверх по лестнице.

У дверей своей квартиры она поняла, что понятия не имеет, когда и куда пропали её ключи, но их точно не может быть в кармане ватных штанов бабНюты. Машинально попробовала ручку и поняла, что дверь не заперта.

Внутри всё было так же, как в день и час, когда она уходила. В открытые окна намело фальшивого снега – он серым, пушистым слоем лежал на незаправленной кровати, плавал в недопитой кружке с чаем. Где-то около горизонта, за крышами, антеннами и красными звёздами заградительных огней, рыбьей костью торчал обглоданный остов заброшенного Лахта-центра.

За стеной завыл соседский пёс. Может быть, он хотел гулять, или есть, или ему было одиноко, но Яся вдруг отчётливо услышала, что его устами где-то там, глубоко, глубже, чем корни самых старых домов, намертво зажатая в обломках двух покорёженных, переломанных миров, воет Сучья мать.

Яся села на пол и завыла вместе с ней.