С любимыми не расставайтесь (часть 1)⁠⁠

Миша хлопнул дверью старенькой отцовской "Нивы" и чертыхнулся, поскользнувшись в вязкой, намытой недавним дождем осенней грязи. Издалека взглянув в затянутые толстым слоем пыли темные окна небольшого деревенского дома, на покрытой облупившейся краской двери которого висел массивный амбарный замок, он проковылял к задней части машины, открыл багажник и закинул на плечо тяжелый туристический рюкзак, подхватил два больших, наполненных съестными припасами пакета с эмблемой крупного сетевого гипермаркета и мелкими шажками направился в сторону входа в дом.

Добравшись до небольшой забетонированной площадки, предварявшей вход в запертый и выглядящий покинутым домик, он скинул пакеты на относительно свободный от грязи бетон и зашарил по карманам непромокаемой осенней ветровки, натянутой на толстый вязаный свитер; нащупал большую связку ключей и, некоторое время повозившись с туго поддающимся замком, наконец распахнул входную дверь. Пригнувшись, Миша шагнул в темные и стылые сени, нащупал на стене выключатель и щелкнул, озарив помещение тусклым светом одиноко болтавшейся у самого потолка пыльной лампочки. Подхватив пакеты, он закрыл входную дверь, оставшись в мрачноватом полумраке, затем повернул щеколду второй двери и вошел в хату; аккуратно поставив пакеты на пол возле ледяной печи, включил свет в комнате, отведенной под кухню, и осмотрелся.

Все выглядело примерно так, как сохранилось в его памяти: покрытый скатерью большой деревянный стол сразу под красным углом - обычно он был заставлен тарелками со съестным и накрыт еще одной скатертью для защиты от мух, но сейчас, разумеется, пустовал; возле стола - две скамьи и старое продавленное кресло, в котором его встречала бабушка, когда он приезжал к ней в гости; рядом - большой двухкамерный холодильник: выключенный из розетки, он ни звуком не нарушал царившую вокруг звенящую тишину; в упор с холодильником - небольшой шкафчик, заставленный чистой посудой, в ящиках которого, как припоминал Михаил, тусклой грудой лежали столовые приборы; большая выкрашенная в синий цвет печь с завешенными пологом полатями, на которых всегда спала бабушка, сколько он себя помнил - сам он предпочитал забираться на теплую, иногда почти обжигающую печь, переворачивать большую пуховую подушку, прижимаясь к ее нагретой стороне лицом - и засыпать так, в тепле, уюте и почти полной темноте. Ну и, конечно, иконы - много потускневших икон на небольшой полочке в углу над столом, завешенной когда-то белым, а сейчас скорее грязно-серым полотном.

Бабушка Миши, Светлана Григорьевна, умерла в этом самом доме, в соседней комнате 2 года назад. Воскресным утром, поздней осенью, она присела посмотреть свою любимую "Играй, гармонь" в еще одно старенькое и скрипящее кресло - ее любимое - рядом с дочерью, Мишиной мамой, которая приехала к ней в гости. Сам он тогда еще спал - как всегда, на печи - и неожиданно проснулся от какого-то резкого звука; прислушавшись, он разобрал доносившийся из соседней комнаты плач, тут же соскочил с печки и вихрем ворвался к сидящим в креслах маме и бабушке. На фоне тихо бормотал телевизор, доносились негромкие переливы гармони - Миша никогда не понимал такую музыку - а прямо перед ним его плачущая мама прижималась к груди как-то сразу поникшей и уменьшившейся в размерах бабушке: на губах ее играла едва заметная улыбка, а в навсегда закрывшихся глазах стояли слезы - как случалось каждый раз, стоило ей лишь услышать гармонь, мгновенно возвращавшую в юность, когда их насчитывающая теперь всего пару жилых домов деревня была многолюдной, а сама бабушка была еще юной и гибкой девушкой с тугой русой косой - задорной и смешливой, с легкостью пускавшейся впляс. Михаил часто жалел, что никогда не видел ее такой, если не считать пары старых потрескавшихся фотографий; бабушка навсегда осталась в его памяти сухонькой и сморщенной, сидящей в своем любимом стареньком кресле, навеки мирно уснувшей под звуки любимой музыки.

С тех пор в этом доме никто не жил - дедушка ушел задолго до бабушки, в смутное время начавшейся "великой перестройки", сломавшей судьбы миллионов людей и развалившей некогда великую и грозную страну, которую люди из его поколения с гордостью называли "Родина" и бережно строили натруженными руками для своих потомков. Дедушка запомнился Мише крепким и сильным мужчиной - рядом с ним бабуля, тогда еще статная, с прямой спиной и без единого седого волоса, часто заразительно смеялась - у него до сих пор иногда всплывала в памяти яркая и красочная картинка - как дедушка и бабушка, крепко держась за руки, сидят на скамье возле этого самого дома и, улыбаясь, смотрят на солнце, закатывающееся за горизонт.

В 92-м, когда Михаилу было 8 лет, его отца - кадрового военного, вместе со всей его семьей перевели служить на Камчатку - перед отлетом они все вместе заехали к бабушке в гости, и, уезжая, маленький Миша еще долго махал дедуле в заднее окно папиной служебной машины - они с бабушкой в обнимку стояли на пороге дома; бабушка крестилась и плакала, а дедушка улыбался и махал в ответ. Тогда Миша видел дедушку в последний раз - обратно домой они вернулись в 2000-м, когда отец вышел на пенсию и устал от работы преподавателем каких-то военных дисциплин новым поколениям курсантов. К тому моменту бабушка уже осталась одна, и Миша даже не знал, где похоронили деда - на деревенском кладбище его могилы не было, а родители в ответ на вопрос только неопределенно пожимали плечами и отмахивались.

Он прошел во вторую, погруженную во мрак, комнату, скрипя иссохшимися, покрытыми облупившейся красной краской деревенными половицами, и осмотрелся: в дальнем углу возвышался на тумбочке накрытый салфеткой небольшой телевизор, напротив которого стояли два стареньких кресла - при взгляде на них у Михаила защемило сердце; на стене висел узорчатый советский ковер, усыпанный старыми черно-белыми фотографиями - бабуля, со счастливой улыбкой обнимающая его еще молодую маму, державшую на руках бесформенный сверток - старшую сестру Миши, Олю; портрет дедушки - молодого, коротко стриженного мужчины с крепкими скулами и волевым подбородком; сам Миша, стиснувший в одной руке печеное яблоко, а другой прижимающий к себе толстого полосатого деревенского кота, судя по выражению морды, принимавшего свою участь с философским спокойствием. Под ковром стоял накрытый выцветшим покрывалом диван; неподалеку от двери виднелась слегка перепачканная сажей печурка. Миша скинул тяжелый рюкзак на пол, вернулся на кухню, включил холодильник в розетку, затем вышел из дома и направился к стоящему неподалеку покосившемуся сараю, в котором, как он помнил, должны были храниться дрова.

Выбрав из большой связки очередной ключ и открыв висящий на двери сарая замок, он нащупал на полке внутри большой серебристый фонарик, потрусил его, включил и осветил большую поленицу березовых дров и стоящее у ее подножия старое помятое ведро. Накидав в ведро несколько больших поленьев, он вернулся в дом и зажег в остывшей на годы печи огонь, услышав, как в печной трубе загудела тяга. Притащив в дом ещё с десяток больших поленьев, Миша взглянул на экран захваченного из дома старенького кнопочного телефона, показывавшего слабый, но вполне устойчивый сигнал, повесил ветровку на ворох висевших у двери фуфаек, переобулся в тапочки, закинул несколько поленьев в печурку во второй комнате и уселся в одно из кресел.

Дом достался в наследство его маме - единственному ребенку, которая, как человек городской, с бабушкиных похорон нечасто наведывалась в родовое гнездо; дом, оставшийся без присмотра, потихоньку приходил в негодность, как и все остальные дома на их хуторе, когда-то полные жизни, а ныне покинутые и безлюдные. Михаил тоже никогда не стремился приезжать в деревню - он до сих пор иногда вздрагивал от ярких воспоминаний о бесконечном огороде, который они вместе с немногочисленными родственниками обрабатывали под палящими лучами солнца чуть ли не все летние выходные напролет. Он и сейчас, скорее всего, блаженно сидел бы на своем любимом диване и играл в свою любимую приставку вместо того, чтобы месить сапогами деревенскую грязь - если бы у него по-прежнему был диван.

Несколько месяцев назад его любимая супруга - спутница всей его взрослой жизни, его надежда и опора, с которой он планировал встретить старость, если бы ему удалось до нее дожить, неожиданно для всех - и, в первую очередь, для самого Миши - подала на развод. Стандартные причины - разлюбила, не уделял внимания, не ценил - когда-то ему казалось, что так бывает только в жалостных, хотя и жизненных историях, на которые он десятками и сотнями натыкался в сети, и уж точно не коснется их дружной и крепкой семьи. Эти несколько месяцев для него прошли словно в бреду - не задумываясь, как будто на автомате, он подмахнул все подсунутые ему адвокатом супруги - теперь уже бывшей - документы, согласно которым все их совместно нажитое имущество оставалось ей; покидал свой нехитрый скарб в несколько клетчатых сумок и покинул ныне чужую квартиру, только на улице осознав, что одним росчерком ручки он перечеркнул и все свои планы на некогда понятное и предсказуемое будущее, и те прожитые вместе 10 лет, которые крайне много значили для него, но оказались несущественными для нее.

Слегка оклемавшись от таких неожиданных и глобальных, затронувших абсолютно все стороны его жизни, перемен, Михаил быстро осознал, как сильно ему требуется уединение. У них с бывшей не только имущество, но и почти все прочее было общим - общие хобби, друзья, семейные посиделки с родственниками с обеих сторон, даже общие коллеги; и теперь каждый, кто знал бросившую его супругу и был в курсе ситуации, считал своим долгом участливо посмотреть ему в глаза, прикоснуться к плечу и проникновенным голосом пробормотать что-нибудь в духе «ну ты как, держишься?».

Миша проклинал эти идиотские правила приличия - никто не знал, что именно говорить в таких ситуациях - даже те, кто сам через них проходил, да и надо ли говорить хоть что-то, но почти все почему-то пытались, испытывая при этом неловкость и доставляя ему один только дискомфорт - и каждый раз словно сдирая корку с едва начавшей подживать раны. Поначалу он стал просто избегать встреч почти со всеми своими знакомыми и друзьями, даже не очень близкими, а затем и вовсе плюнул и принял спонтанное, но кажущееся в моменте единственно верным решение - взял на работе отпуск за свой счёт (для начала на месяц), заехал к родителям за машиной, на которой отец иногда выезжал на охоту, и ключами от старого дома, и забрался сюда, в некогда оживлённую деревню, а ныне - пустынную безлюдную глушь.

Дом потихоньку прогревался - медленно, но верно; под уютный звук потрескивающих в печурке поленьев, ощущая расходящиеся во все стороны от ее раскалённых стенок волны приятного тепла, Миша неожиданно для себя расслабился. Спустя несколько минут, однако, он снова почувствовал себя неуютно - его ноутбук, как и смартфон, в это пропитанное унынием и безнадежностью путешествие не поехали, и после буквально пары минут бездействия Михаил, как и большинство людей из его поколения привыкший проводить время, уставившись в тот или иной экран, ощутил информационный голод.

Вскочив с кресла, он направился в кухню, подхватил с пола пакеты с продуктами и стал распихивать их в холодильник и стоящие рядом шкафчики. Справившись за несколько минут, он вернулся в жилую комнату и слегка растерянно огляделся по сторонам, не зная, чем, собственно, себя занять - дальше бегства из города подальше от назойливости окружающих его план не заходил.

Взгляд его остановился на невысокой тумбочке, на которой стоял телевизор - присев рядом и распахнув скрипучие дверцы, Миша заглянул в ее запылённое нутро и стал аккуратно вытаскивать на свет лежащие внутри предметы.

Перетянутая резинкой пачка советских новогодних открыток - ни на одной из них не было ни адресов, ни почтовых марок - Миша вспомнил, как любил перебирать их когда-то в детстве: садился вот так же на пол возле тумбочки и с горящими глазами разглядывал во всех деталях и самых разных вариациях румяного бородатого старика с мешком подарков за плечами, предвкушая наступление Нового года. Футляр с советской же электрической бритвой - дедушка почему-то никогда ей не пользовался, а вот его двоюродный младший брат, приезжая в гости, частенько жужжал ей по утрам, начисто выбривая покрытый седой щетиной подбородок. Следом шла коробка с разноцветными клубками пряжи - в последние годы бабушка уже редко пользовалась спицами, а вот в детстве Миша почти каждую зиму носил связанные ее заботливыми руками колючие, но очень тёплые шерстяные носки и рукавицы. Стопка каких-то старых истрёпанных журналов - что-то про садоводство, охоту, рыбалку, плотницкое ремесло - ими часто зачитывался дедушка, у которого всегда было острое зрение.  Бабушка же, насколько он помнил, никогда не умела читать - ближайшую школу построили только в послевоенные годы в соседней деревне, и бабуля, уже тогда тянувшая на себе большое хозяйство, так и не нашла времени на получение образования, оставаясь при этом мудрейшей женщиной с чистейшим умом из числа всех, кого Михаил когда-либо знал - тут он снова невольно вспомнил бывшую и горько усмехнулся - недаром она не понравилась бабушке в их первый совместный визит.

Миша встал, прошёл к стоящему в углу комнаты шкафу, распахнул его и пробежался пальцами по ряду платьев, пиджаков, рубашек и свитеров, висящих на вешалках, полной грудью вдохнув смесь запахов, знакомых с самого детства - советский одеколон, запах чистого свежестиранного белья, примесь нафталина и чего-то ещё, неуловимо знакомого и родного.

Странное это было чувство - прикасаться к предметам, которые когда-то составляли часть чьей-то жизни, которые кто-то с любовью покупал, использовал, за которыми кто-то ухаживал - кто-то, кого давно уже нет. Он представил, как вот так однажды кто-нибудь придёт и в его квартиру, вот так же раскроет шкаф и пробежится взглядом по его вещам; переберет его любимые диски, что-то - возможно, очень ценное для него, просто выкинет на свалку за ненадобностью или продаст за бесценок, и от него, Миши, не останется уже ничего. Здесь, сейчас, все эти вещи - практически нетронутые с того момента, как умерла бабушка, местами покрытые пылью, изъеденные молью, старые, бесполезные - все ещё несли на себе следы ее ласковых морщинистых рук, все ещё помнили о ней, все ещё создавали ощущение, что через минуту она зайдёт в хату с мороза, скинет фуфайку, сядет в любимое кресло в своей любимой меховой жилетке и включит свою любимую «Играй, гармонь».

Михаил уважительно прикрыл шкаф, аккуратно сложил вытащенные из тумбочки предметы обратно - в том же порядке и на те же места, накинул куртку, обулся и вышел на улицу.

Выбив из пачки сигарету, он слегка рассеял незаметно сгустившуюся на улице тьму огоньком зажигалки и прикурил; затем затянулся, зажмурившись от удовольствия, выпустил терпкий дым к небу, открыл глаза и застыл.

Безграничное пространство над его головой было усыпано миллионами и миллионами ярких и тусклых, больших и маленьких, знакомых и не известных ему бесконечно далёких звезд. Он уже и забыл, что на небосводе вообще могут и должны быть звёзды: в городе небо, засвеченное бесчисленными огнями стоящих в пробках машин и светом из миллионов окон, за каждым из которых протекали чьи-то года, всегда было пустым, мрачным, лишённым яркости, как и вся новая Мишина жизнь. Он невольно вспомнил фразу из одного хорошего фильма - что на самом деле мы видим не звёзды, а лишь их старые фотографии - как те снимки на покрывающем стену ковре, где он ещё маленький, мама молода, а бабушка еще жива и может улыбаться не только на фото или в его памяти. Небо поглотило его, впитало в себя без остатка - Миша стоял с открытым ртом, запрокинув голову, не в силах отвести глаз от холодной вечности, которая неожиданно разверзлась над крышей старого деревенского дома.

Внезапно его руку что-то обожгло - он чертыхнулся, выпав обратно в реальность, отбросил в сторону прогоревший до самого фильтра окурок, подул на обожженные пальцы - и зацепил краем глаза неяркий свет, горящий в окне разрушенной школы, стоявшей на соседнем холме.

Миша с удивлением уставился на освещаемое неровными всполохами, словно от нескольких свечей, окно в этих развалинах вдалеке - насколько он помнил, школа сгорела где-то в конце девяностых, за пару лет до того, как они с родителями вернулись с Камчатки, и с тех пор деревенские всегда обходили ее стороной; а сегодня шариться по развалинам было и вовсе некому - ближайший не покинутый жильцами дом был в нескольких километрах отсюда.

Пожав плечами, он притоптал тлеющий на земле окурок и вернулся в дом. Включив пестрящий помехами телевизор, показывавший всего 2 канала, он с полчаса пытался поудобнее устроиться в кресле, расслабиться и перебороть вновь накатившую на него скуку. Наконец, не выдержав, выдернул вилку телевизора из розетки, выглянул из дома и увидел, что в окнах школы все ещё мерцает неяркий подрагивающий свет. Накинув тёплую фуфайку, он вытащил из чулана резиновые сапоги, натянул их вместо домашних тапочек, подхватил фонарь, прикрыл дверь дома и, посвечивая себе под ноги, неспешно двинулся в сторону разрушенного здания.

Вся деревня когда-то стояла на нескольких больших холмах - внизу раньше текла небольшая речушка, ныне вконец обмелевшая и превратившая некогда служившую пастбищем низину в заросшее густой травой и осокой болотце. Михаил аккуратно перешагивал поблёскивающие в свете фонаря лужицы, раздвигая руками особенно густые пожелтевшие заросли и разгоняя слетавшиеся на свет тучи мошкары. Перешагнув едва струящийся ручей - все, что осталось от речки, Миша, в очередной раз поскользнувшись в грязи и слегка запыхавшись, начал подъем на противоположный холм и через несколько минут оказался у невысокой и местами все ещё покрытой облупившейся штукатуркой стены школьного здания.

Заглянув в привлекшее его внимание окошко с целыми и чистыми стёклами, неожиданно для себя он рассмотрел в неровном свете двух стоящих на полке свечей погружённую в полумрак комнату, похожую на кладовую: у дальней стены возвышался стеллаж с аккуратными стопками рулонов туалетной бумаги и какими-то моющими средствами, возле стеллажа стояло ведро с прислонённой к нему деревянной шваброй, а все остальное пространство комнаты было заставлено большими красными баллонами, в которых обычно перевозят пропан. Комната выглядела абсолютно нормально - ни следа пожара или накопившейся за более чем 20 лет разрухи: казалось, будто Михаил заглянул во внутренности обычной деревенской школы, и что школьный завхоз покинул кладовую буквально пару минут назад.

Двинувшись вдоль стены, Миша наткнулся ещё на несколько окон - вполне целых на вид, но уже не освещённых; минуту спустя, обогнув школу, он увидел ещё одно светящееся окошко с противоположной стороны здания.

Посмотрев в него сквозь частую и ни капли не проржавевшую решетку, он с удивлением увидел самый обычный школьный класс: с полдюжины деревянных парт не первой свежести, выкрашенных в слегка облезшую зелёную краску, и такие же потрепанные стулья; большой книжный шкаф - во всю стену, заставленный какими-то учебниками и растущими в горшках цветами; черная школьная доска, местами исписанная мелом, и плакаты известных учёных, висящие над ней. Эта комната тоже освещалась свечами: почти на каждой парте их стояло по несколько штук - наполовину сгоревших, укутанных потеками воска. Но самым неожиданным для Миши стало то, что в этот самый момент, практически ночью, в этой самой сельской школе, которую он считал давным-давно заброшенной, шёл самый настоящий урок: за партами сидели семеро ребят самого разного возраста, а у доски, нацепив очки на нос, стояла миловидная девушка с учебником математики, которая писала что-то мелом - кажется, формулы Виетта для решения квадратных уравнений, и время от времени поворачивалась к классу лицом.

В полном недоумении Михаил прильнул к решётке, отстранённо подумав, что наверняка он сейчас довольно странно - или даже пугающе - выглядит со стороны, и что хотел бы он знать, кому пришла в голову идея проводить уроки в этой сельской школе в столь поздний час, как вдруг из-под запертой двери, отделявшей помещение класса от остальной школы, в комнату скользнула тонкая струйка чёрного дыма.

Разглядев ее, Миша недоуменно нахмурился; через секунду, увидев, что в класс продолжает проникать дым, он сначала неуверенно, а затем изо всех сил забарабанил в окно, пытаясь привлечь внимание и предупредить детей и учителя об опасности - но никто из них даже не повернул голову на шум. Наконец один из школьников, закашлявшись, обернулся в сторону двери - и тут же, увидев дым, испуганно вскочил с места, замахал руками учителю и закричал что-то, беззвучно открывая рот. В следующий миг все остальные ребята подорвались из-за своих парт и отскочили подальше от двери в сторону окна, по-прежнему не обращая внимания на Михаила, все так же стучащего в окно в тщетной попытке привлечь внимание. Учительница, намочив водой какую-то тряпку и прижав ее к лицу, сквозь быстро заполнявшие класс клубы дыма рванулась к выходу, взялась за дверную ручку - и тут же отдернула руку, обжегшись о нагретый металл. Задумавшись всего на мгновение, она задержала дыхание, убрала от лица мокрую тряпку и, обмотав ей руку, схватилась за ручку снова - но дверь, по всей видимости, оказалась заперта. Девушка налегла на неё плечом - сначала с места, затем - оттолкнув в сторону парты и как следует разбежавшись; но дверь не поддавалась, и выход все равно оставался заблокированным. Все это время дети, сбившись в кучу у противоположной от двери стены и то и дело кидая панические взгляды на забранные в решетку окна, что-то безмолвно кричали друг другу: Миша увидел, как по щекам двух девочек потекли слёзы, но вскоре их лица скривились в приступе кашля и скрылись от него в застилавшем комнату дыму. Михаил застыл, не в силах пошевелиться - как будто в первом ряду уличного кинотеатра он наблюдал за трагедией, развернувшейся у него на глазах - вот учительница схватила стул и сквозь кашель, замахнувшись, из последних сил опустила его на добротную классную дверь, которая даже не пошатнулась под ударом; вот девушка метнулась к окну - ни секунды не колеблясь, разбила замотанной в тряпку рукой одно из стёкол, тут же скорчившись от боли в появившихся на руке порезах. Нагнувшись, она подняла с пола потерявшую сознание маленькую девочку и прижала ее к окну, в надежде, что свежий воздух приведёт ее в чувство.

Эти несколько минут - или, быть может, секунд, тишину ночного леса не нарушало ни единого звука - Миша не слышал ни треска горящего дерева, ни звона разбитого стекла, ни протяжного крика молодого учителя, запертого в огненной ловушке вместе с несколькими детьми. Казалось, ему достаточно протянуть руку, и он сможет коснуться этой испуганной девушки, смотревшей куда-то мимо него, погладить ее по щеке, попытаться успокоить, но он изо всех сил вцепился в решетку - так, что его пальцы побелели, и просто смотрел на ее покрытое гарью лицо, почти до хруста сжимая зубы. Через несколько секунд комната почти полностью исчезла в дыму - и в это мгновение девушка наконец встретились взглядом с Мишей, как будто только сейчас его заметив; ее глаза широко распахнулись, она что-то беззвучно закричала - и вдруг Михаил словно обрёл слух: ночную тишину разорвал истошный крик

«ПОМОГИИИИИ!!!»

и следом за ним - оглушительный взрыв, превративший лицо учителя и прижатой к ней так и не очнувшейся девчушки в пылающие, дрожащие огненные маски с чёрными провалами истошно вопящих ртов.

Мишу отбросило от окна на добрые несколько метров; проломив спиной заросли какого-то кустарника, он кубарём покатился по поляне; наконец, остановившись, он резко поднял голову и посмотрел в сторону пылающей школы: на его глазах торчащие из окон языки огня словно растаяли в воздухе, минуту назад ещё крепкие стены развалились, на их обломках из неоткуда возникли молодые побеги деревьев, мох и местами даже грибы; вся поляна погрузилась в темноту, и школа за несколько мгновений превратилась в заросшие высокой травой старые развалины с обвалившейся крышей, по которым можно было понять, что когда-то давно в них случился пожар.

Он уронил голову на траву и потерял сознание.

***

Михаил очнулся от сковавшего все его тело жуткого холода - судя по тому, что на поляне было уже довольно светло, он провалялся в отключке почти целую ночь. Кинув взгляд на все так же представлявшую собой груду давно заброшенных и догоревших развалин школу, он вскочил на ноги, обхватил себя руками, ощутив, что вся его одежда вымокла до нитки, и, стуча зубами, ринулся домой.

Ввалившись на кухню, Михаил моментально скинул с себя мокрые вещи прямо на пол, включил электрический чайник, плеснув в него пару литров воды, подкинул в едва тлеющие в печке угли несколько новых поленьев, в два движения взлетел на не остывшую за ночь лежанку на печи и с головой закутался в тёплый плед, ни на секунду не переставая дрожать.

Одному Богу известно, что это было.

Может, эту фантазию подкинул ему его мозг - воспалённый и уставший прокручивать их с бывшей супругой некогда счастливые моменты, теперь втоптанные в жидкую осеннюю грязь тяжёлыми ботинками развода?

Миша не мог найти случившемуся рационального объяснения, но, как и любой нормальный человек, изо всех сил пытался - его разум, попав в не укладывающуюся в привычные границы реальность, сначала ушёл в отрицание, а затем стал пытаться подстроить свои рамки под то, что увидел и пережил. Вероятно, это все же была галлюцинация, вызванная стрессом и переутомлением - с этой мыслью он, все ещё дрожа от холода и в то же время - чувствуя пламя ночного взрыва на своём лице, соскочил с печи, все так же укутанный в плед, налил себе кружку горячего чая и заполз обратно, стараясь не расплескать кипяток.

Пригубив из кружки, он вдруг вспомнил, что не ел со вчерашнего обеда - и тут же ощутил лютый голод, от которого моментально засосало под ложечкой. Наскоро перекусив и залив в себя сразу три кружки чая, Миша наконец ощутил, как по телу разливается блаженное сытое тепло; забравшись обратно на печь, он перевернул подушку и, прижавшись к ее горячей стороне, почти мгновенно провалился в крепкий сон без сновидений.

В этот раз его привёл в чувство какой-то странный звук - открыв глаза, Михаил услышал как будто бы музыку - приглушённую, тихую, доносящуюся откуда-то издалека. Спрыгнув с печи, он прислушался - кажется, звук доносился из второй комнаты; медленно и аккуратно ступая по слегка поскрипывающим половицам, Миша приблизился к межкомнатной двери, на секунду замер - и тут же дёрнул дверь на себя, ввалившись в комнату и заозиравшись вокруг.

Пустота. Безмолвие. Темнота.

Он подошёл к беззвучно стоящему на тумбочке телевизору, посмотрел на его вынутую из розетки и сиротливо висящую вилку, ещё раз прислушался, на этот раз не уловив никаких посторонних звуков, плюнул и вышел из стылой комнаты обратно на кухню.

Кажется, ему и правда нужен отдых - Михаил кинул взгляд на часы и недоуменно хмыкнул - хотя куда уж больше? Часы показывали 20:15, за окном было темно, и он с удивлением осознал, что, пролежав до этого в отключке всю ночь, теперь он ещё и проспал практически весь день. Большой проблемы он в этом не видел - поддерживать режим не было никакого смысла, однако так странно он ещё никогда не спал. Прислушавшись к своим ощущениям, Миша с удовлетворением отметил, что проведённая на сырой поляне ночь прошла для его организма бесследно - кажется, он даже умудрился не заболеть. Вспомнив события прошедшего вечера, он ощутил, как в его мозгу аккуратно копошится червячок сомнения - а что, если все это было взаправду? Что, если он и правда мог как-то помочь? Если это не просто странная фантазия его утомлённого мозга, то почему девушка не видела его до самого конца, хотя он долбился в окно изо всех сил?

Миша щелкнул кнопкой чайника, долив в него ещё немного воды, достал из холодильника остатки утренних колбасы и сыра, накинул чистую фуфайку и сухие штаны, перешагнул через кучу лежащего на полу ещё сырого тряпья и вышел на улицу, подхватив со стола слегка отсыревшую пачку сигарет и зажигалку.

Затянувшись первой за целый день сигаретой, он уставился на начавшие понемногу загораться звёзды и поплотнее запахнул фуфайку на груди, прячась от налетевшего порыва промозглого осеннего ветра. Небо над головой было чистым - ни единой тучи или облака; Михаил мысленно поблагодарил Всевышнего за то, что ночью не было дождя - полежав несколько часов в ледяной осенней луже, так просто он бы уже не отделался. Сквозь постепенно растворяющийся в воздухе дым показалось созвездие Малой Медведицы - солнце тем временем уже с концами спряталось за горизонт - он неожиданно вспомнил, как он выискивал обеих Медведиц на небе, когда изредка по ночам, ещё будучи ребёнком, выбегал в уличный туалет - и как он мчался, не чуя под собой ног, обратно под надежную крышу дома, услышав тоскливый скрип старой ивы, возвышавшейся за сараем - ему всегда казалось, что это кто-то горько плачет там, в темноте - или, может быть, стонет - страдающий и одинокий.

Миша усмехнулся - кто бы тогда мог подумать, что на самом деле бояться нужно не чего-то таинственного и непонятного, а в первую очередь - очень даже простого и знакомого - например, собственной жены. Сделав последнюю затяжку, он бросил окурок подальше в траву и взялся за дверную ручку, когда его боковое зрение мельком уловило неяркое пятно света - в разрушенной школе на соседнем холме зажглось одинокое окошко - то же самое, что и вчера.

Минутой позже он уже выскакивал из дома, сжимая в кулаке ключи от машины. Галлюцинация или нет - это он очень скоро выяснит; но в том, что решетки на окнах были очень даже реальными, сомневаться не приходилось. В темноте нашарив в багажнике смотанный трос, Михаил прыгнул за руль и завёл двигатель.

Продолжение в комментариях.