Путь напрямик⁠⁠

Ласковые изумрудные отблески тысяч и тысяч листьев изящно переливались надо мной. Я сидел на небольшой двухместной скамейке, посреди бесконечно длинной аллеи парка, а внутренний карман моего пиджака оттягивал портсигар. Казалось, что, несмотря на давность встречи, еще вчера мне его отдал случайный сосед. Свою семейную реликвию, с красивой историей, проходящий дедушка вручил мне, по сути, незнакомцу. Я, по привычке, коснулся его рукой, и в нем перекатилась одна единственная сигарета. Очень хотелось закурить, но не было возможности, да и это неприлично: в мою сторону неспешно двигалась пожилая леди, явно намереваясь приземлиться рядом.

Таких людей, неважно какого возраста, но с грузом богатого опыта, не нужно просить начать диалог, выдержав неловкую паузу. Они всегда начинают сами, иногда – даже не поздоровавшись, но тем не менее захватывая внимание слушателя целиком.

- Моя мать бросила меня и брата почти сразу, после его рождения. Я растила его и воспитывала, хотя была всего на три года старше: воспитателям в детских домах плевать на своих подопечных, так было, и так будет. Когда я разменяла первую декаду, началась война. Грохот и гром обрушились на наш приют, и на весь город. Тогда я еще не мыслила масштабами стран, и не догадывалась, какой ужас творится в каждом уголке мира. Двенадцать долгих лет нас терзали и убивали. Я помню, как уволокли всех мальчиков из приюта, кого за волосы, кого за ноги, а особо строптивых – оставили там, истекающих бордовыми реками. Их заставляли воевать, доставлять снаряды в окопы, пускали как пушечное мясо. Наверное, самое большое достижение моей жизни то, что я смогла спасти брата, так глупо получилось: он просто спрятался под моим матрасом, которые эти изверги не догадались перевернуть. Потом забрали нянечку: да, мы ее не любили, но слышать страшные крики и жестокие удары прямо в нашем подвале было просто ужасно, многие из детей тогда сломались, когда мы увидели ее останки. Мы остались без взрослых, куча еще совсем маленьких девчонок, и один мальчишка. Иногда нас подкармливали жители соседней разграбленной деревеньки, ведь в городе, казалось, нет больше ни одной живой души. В соседнем парке мы разбили небольшой огород, силясь вырастить хоть какие-то припасы…

Она все говорила и говорила, а я внимал каждому слову, слетающему с сухих губ. Боль и ужас войны сменились обретенной семьей в молодости, потерей брата, отправившегося по скользкой дорожке, рождением двух прелестных красавиц дочерей, которые в последствии оставили старушку в одиночестве.

- Ну а что сейчас происходит, я думаю, Вы и так знаете. Людей не научить. Не думала, что застану вторую войну за свою жизнь, да еще и такую страшную. Это ж надо… Ух, заболталась я. Вы уж простите мою старческую разговорчивость, мне на своем веку поговорить уже не с кем, не слушает нас никто. Знаете… Вот, держите.

Порывшись в карманах подъеденного молью пальто, моя собеседница вытащила искусно украшенную несколькими красными камнями, и золотыми узорами, старую бензиновую зажигалку.

- Это единственное, что осталось от того приюта, в котором я росла. Это нашей нянечки. Мне то уж не надо, да я и не курила никогда. А вы курите?

- Пока еще нет. Благодарю Вас, прекрасная леди. – Зажигалка стукнулась о портсигар в кармане, завершая мою небольшую коллекцию. Значит, скоро можно будет закурить.

Старушка смутилась от моего обращения, но все же спросила:

- А… Вы не подскажете, куда я направлялась? Старость, все-таки, уж и не помню, что на завтрак было.

Я жестом указал на дверь небольшого домика, за моим правым плечом. Из окна выглядывал маленький мальчик, лет восьми. У моей случайной соседки немного вытянулось лицо, казалось, даже сотни морщинок разглаживаются, превращая старческий лик в молодой, если не ребяческий.

- Митя?

Старушка встала, и, все молодея на глазах, пошла к домику. Когда уже маленькая девочка открыла дверь – я оторвал от них взгляд, и посмотрел в сторону. Ко мне шел новый собеседник.

*****

Девчушка жадно покусывала шоколадно-вафельный рожок, в два раза больше, чем следовало, набитый ванильным мороженным. Ее ярко-алое платье чуть покачивалось, когда девочка болтала ногами, которые еще даже не доставали до земли, сидя рядом, и смотря на меня с любопытством.

- Хочешь мне что-то рассказать? Я умею хранить секреты. – Я ласково и подбадривающе улыбнулся, и малышка отвела от меня глаза в смущении. Впрочем, ненадолго.

- Я сбежала из дома. – В ее голосе не слышалось ни стыда, ни гордости – она просто говорила о своем решении, как будто уже взрослый человек, хотя, на вид, ей не было больше семи. – Когда мама и папа попали в катастрофу, меня к тете Любе отправили, а она злюка.

Девочка надула щеки, и высунула язык, показывая свое негодование. А потом вдруг засмеялась «катастрофа… как кот и строфа, хи хи хи». В таком возрасте дети еще не пытаются в полной мере осознать, что произошло на самом деле. Может это и к лучшему – если моральная боль придет позднее.

- А откуда у тебя такая вкусняшка?

- Мне дядя дал. Он добрый. Увидел, что я гуляю одна, и купил мороженку. А чтобы я не простудила горло – отвел к себе в гараж. Там всякие жуткости висели: цепочки там, веревочки, как в комнатах ужасов, знаете, куда взрослые ходят? И чаем он меня поил кислым каким-то! Но зато общался со мной по-доброму, а не как дома… Еще он почти как дядя Сеня меня по ноге гладил. Но все равно был добрее. – Девочка чуть пересела, и складки на платье разошлись, демонстрируя продолговатые разрывы на, казалось, совершенно новой одежке.

- А это откуда? – я указал на разрезанное платье, в районе ее живота.

- Дядя фокусы показывал! – Девчушка заулыбалась. – У него был фокусный нож, почти как настоящий выглядел! Он меня вот сюда им потыкал, щекотно было! – Девочка снова заливисто засмеялась. – А ты скажешь, где тут поиграть можно?

Недолго думая, я махнул рукой на припаркованную машину, за моим правым плечом.

- Пап? Мамочка?! – девочка вскочила, выронив мороженное, и резво побежала к машине. Только глянув ей в след можно было увидеть белый цвет платья на маленькой спинке, каким оно и было изначально.

Мороженное быстро таяло на солнце, а рожок растворялся от дуновений ветра. Когда за моей спиной послышался удаляющийся гул мотора, ко мне уже шел молодой человек.

*****

Сев рядом, юный парень в дырявой кожа̀нке поправил сальные длинные волосы, и вольготно закинул ногу на ногу. Он с каким-то презрением посмотрел на меня и хмыкнул.

- Кажется, Вас что-то тревожит?

- Меня? Ни черта меня не тревожит. Эти идиоты пусть и догнали меня, хрена с два они найдут остальные мои материалы. – Парень мерзко засмеялся, но тут же закашлялся. Отдышавшись, он медленно продолжил, смакуя каждое свое слово. – Знаешь как красиво кричат, если ногти вырывать не быстро, в одно движение, а медленно, не спеша… Это целая симфония. – На его лице заиграла улыбка, он начал двигать пальцами, словно по невидимой арфе, и жмурить глаза. – А если отрезать язык – можно услышать более низкие ноты. Я столько композиций написал! Но никто их не понимает.

Горестно вздохнув, парень уставился перед собой. Молчание длилось несколько минут, но затем он продолжил.

- Я, видимо, должен покаяться в содеянном, да? Только вот я ни о чем не жалею. Я прожил жизнь так, как мне хотелось. Делал то, что правильно, ясно?! Музыку писать может каждый, но такую… такую мог только я. Ты даже не представляешь, сколько всего я сделал. Барабаны, например. Столько попыток… Кожа то рвалась, то наоборот – была слишком жесткой. Только к тридцатой попытке я понял, что надо погрузить еще живого в воду, и дать медленно коже пропитываться влагой, пока сердце не закончит биться в груди. А сушить кожу нужно не снимая с тела, тогда кровь и жиры в мясе не дают ей пересушиться. А сколько у меня палочек! Из ребер, из тазобедренных костей! Хочешь взглянуть?

Я отрицательно качнул головой, и парень с еще большем презрением хмыкнул, но продолжил свой рассказ.

- Второе, чем я горжусь – это арфа. Я долго пытался сделать струны из волос, но это все не то. Жилы, друг мой, жилы! И непременно вытянутые с еще живого человека! Только такие звучат идеально. Для гитары, кстати, тоже подходят, но как раз для нее волосы – превосходный вариант, а ноготки, в качестве медиатора, идеально дополняют такой инструмент. Эх, если бы кто-нибудь согласился со мной сыграть, мы бы покорили весь мир. А эти орущие идиотки, даже не понимая, какой шедевр творят, были бы прелестным хором. И что, что мне сейчас делать?

Напоследок взглянув на просвечивающие в кожанке органы, в которых слабо выделялся свинцовый отлив, я кивнул на дверь за моим левым плечом.

Дверь была такой черной, что, казалось, не отражала свет вовсе. Подойдя к ней можно было услышать самые горькие крики и стоны, которые только можно вообразить. Говорят, если стоять рядом с ней долго – сам не заметишь, как пройдешь внутрь, даже если в этом не было нужды.

Еще разок с ненавистью взглянув на меня, парень с решимостью подошел к двери и открыл ее.

В ту же секунду когтистая рука пробила ему грудь, вырывая сердце. Закричав от боли, и осев, молодой человек отдышался и начал смеяться. Его смех становился все громче и отвратительнее, пока рука не заткнула вырванным сердцем его рот, и не утянула за собой в небытие.

*****

В трениках и немного заляпанной майке ко мне шел мужчина. На вид ему было около сорока лет, и он выглядел крайне озадаченным. Но, как и все, прежде чем начать диалог, он уселся рядом.

- Здравствуйте. Я… Эм, я прошу прощения, Вы не подскажите, где я?

- Добрый день. Подскажу, безусловно. Но, для начала, я бы хотел услышать что-то от Вас.

- Мммм… а что конкретно? Ну, я Павел Ильич, можно просто Паша. Я уборщиком в школе местной работаю, вот отпуск за год наконец выдался, в прошлом году даже на лето не отпускали. Мы с Аней, женой моей, ссорились постоянно из-за этого, а сейчас, знаете, как будто страсть заново проснулась, мы неделю из дома не выходим, то посмотрим что-то вместе, то приготовим… А сегодня, помню, с кровати только встал, чайник поставил, кофия выпить, а в окне – глядь – свет неистовый. Я присматриваться только начал, как тут и оказался. Мне домой бы, я по Аньке уже соскучиться успел, да и глупенькая она у меня, напридумывает еще чего.

Мне не хотелось отпускать этого человека, я знал, что дальше будет только одиночество, но работа есть работа. Я кивнул на дверь квартиры, за моим правым плечом, где его с нетерпением ждала супруга. Забыв попрощаться, мужчина ринулся домой.

Я понимал, что финал, который с начала времен казался таким далеким и недосягаемым, наконец свершился. Но все равно оглянулся по сторонам, ища нового собеседника. А увидел только мириады скамеек, прореживающие бескрайне тянущуюся в обе стороны аллею, на которых восседали мои коллеги, так же с надеждой глядя по сторонам.

Пока где-то в отдалении падали на уже бездушную Землю металлические болванки, вызывая столбы света, жара и радиационной пыли, нескончаемый ряд слушателей доставал табак. Кто-то в виде самокрутки, кто-то – сигареты, некоторые доставали сигары или сигариллы, иные – трубки или папиросы. Люди придумали две безупречно хорошие вещи – это кисло-шипучие конфеты, взрывающиеся во рту словно маленький фейерверк, и, разумеется, табак.

Я сладостно затянулся сигаретой и прикрыл глаза. Да, на этой аллее сигарета не могла закончиться, но и мы не могли уйти. Мы все, только что бывшие судьями, оказались вечными пленниками этого зеленого сада. Я сидел так, бесконечно долго, делая затяжку за затяжкой, и все новыми кругами мысленно прогоняя все рассказанные мне истории, иногда улыбаясь над особенно хорошими.

Сколь долго я бы не сидел, я не забуду ничего из огромной коллекции историй в моей памяти, пока не закончится вечность. И знаете что?

Я помню и вашу.