Одарованный ч.4⁠⁠

Одарованный ч.1
Одарованный ч.2
Одарованный ч.3

Вечер вторника

Сергей явился ровно к шести вечера. Как всегда, выкурил несколько сигарет с водителями возле шлагбаума, прежде чем войти. Через пару минут появился на пороге. В руках пакет. Внутри что-то прямоугольное. Звона бутылок не слышно.

Сергей заметил мой интерес и улыбнулся. Достал из пакета контейнер. Внутри макароны с сосисками. А ещё литровый пакет сока.

– Не всё же бухать, – сказал он и снова улыбнулся. – Как голова?

– Болит, – честно сказал я.

– Сознание не терял?

– Кашетшя нет.

– Тебе бы на такси поехать. Ещё, чего доброго, вырубишься и затылком об асфальт. Я такое кучку раз видел. Потом скорая приедет, головами покачают и всё. А мне работай в две смены, пока нового не подберут.

– Думаю, я дойду…

– Ну, смотри.

Я поднялся со стула. Подождал, пока пол и стены завершат хоровод, и направился к выходу.

По пути домой несколько раз останавливался: голова включала режим карусели, причем, каждый раз новой. То меня вращало вокруг своей оси. То земля летела назад, а глаза вперёд. Иногда я явственно ощущал движение вверх, а мир тяжелой масляной краской сползал вниз. Да, иллюзии проходили быстро, но всё-таки говорили о повреждении мозга. Той самой части тела, что приносила одни лишь неудобства.

Не знаю, во сколько я добрался до дома. Без телефона и часов я потерял возможность следить за временем. Головная боль усилилась, мешая думать. В одежде и обуви я лёг на кровать. Лёг лицом вниз, уткнувшись носом в подушку. Пролежал пару минут и вновь ощутил движение внутри.

Только не опять, подумал я. Но это был не Дар. Нечто более примитивное схватило меня за внутренности и с силой толкнуло наружу. Меня вырвало прямо на подушку. Во рту появился привкус крови. Я попытался подняться, но мир скользнул перед глазами, и я провалился в темноту.

Это не было приятно дремотой, скорее болезненным помрачением. Когда очнулся, за окном стемнело. Лицо моё покрывало то, что недавно покинуло желудок. Хорошо, что лежал не на спине, подумал я, и тут же поймал себя на мысли: а хорошо ли?

Видимо, что-то в моём самом порочном органе шло не так. К паранормальному недугу добавился недуг органический. Стоит ли что-то с этим делать? Я давно перестал следить за здоровьем, решив, что нет смысла беречь то, что лишено какой-либо радости. Но, скажу честно, с таким состоянием я столкнулся впервые. Возможно, смалодушничал, но решил, что стоит показаться врачу. Подумал о вызове скорой помощи, однако мобильный телефон я потерял, стационарного же давно не было: с тех самых пор, как отец разбил его о стену, целясь в голову матери.

Я поднялся с кровати и медленно побрёл сквозь комнаты, держась за стены. Выбрался на улицу и сел на крыльцо. Дверь пристройки была открыта. Зверя внутри не было. Однако я слышал копошение возле мусорных баков. Кто-то чавкал там, побрякивая цепью.

Даже если это был Зверь, не думаю, что он смог бы доставить меня в больницу. Хоть он и притащил меня к порогу дома от трамвайного депо, но это всего двести метров. Ближайший же травмпункт находился в другом конце района. Держась за стену дома я вышел на дорогу и побрёл к остановке. Откуда-то сзади я услышал звонок, но не придал тому значения.

Просидев на остановке несколько минут, я осознал, что тут и днём ждать нечего, чего уж говорить о ночи. Снова послышался звонок. На этот раз настойчиво длиннее.

Что-то далёкое встрепенулось в памяти. Точно такой же звонок я слышал в детстве. Звонок говорящий: осторожно, трамвай!

– Трамвай! – понял я, ощутив надежду, но тут же осознал всю трагичность случившегося утром.

Я поднялся, прошёл через переулок, заваленный мусором, и вышел на дорогу, по которой пролегали старые пути. Напротив столба, на котором когда-то висел знак остановки, стоял трамвай. В основе своей трамвай. Но… в общем… теперь самое время рассказать, в чём, собственно, заключался мой Дар…

Тысяча девятьсот девяносто восьмой год.

Отец меня не баловал. Внимание к матери он также проявлял исключительно после приёма изрядного количества алкоголя, и внимание это мать ненавидела. Именно в приступе такого вот внимания отец и разбил телефон об стену, целясь матери в голову. Но девяносто восьмой год запомнился не этим.

Отец наотрез отказывался от любых домашних дел. Он принял лишь одну обязанность: забирать меня из детского сада по пути с работы домой. При этом дорогой родитель обозначил условия через мать. Да, напрямую со мной отец не говорил почти никогда. Мать выступала посредником. Обычный разговор выглядел так: отец начинал: пусть этот заткнётся или передай этому. Мать старалась в этот момент увести меня подальше, а затем уже объясняла, что папе нужно или что папа хочет. Откуда у него взялось желание сопровождать меня из детского сада домой, до сих пор загадка. Учитывая давнюю кончину обоих родителей – безответная.

В тот злополучный год отец стал встречать меня из детского сада. Он парковал ржавую копейку возле таких же ржавых ворот. Мать, предварительно, снабдила меня инструкциями, спущенными напрямую от отца.

– Передай этому, чтобы без опозданий. В пять, чтобы был уже у ворот, нахрен. Или я домой без него поеду.

Дом у нас был небольшой, а потому я хоть и не видел, как отец это говорил, но слышал всё через дверную щель. Мать же передала это так:

– Папа будет ехать уставший с работы, а потому тебе надо будет выбегать быстро-быстро, хорошо? Вот как машинка его приедет, ты сразу беги к выходу. Понял?

Конечно. Умственной отсталости у меня не было. Я всё прекрасно понял, но, как это часто бывает, не всё в этом мире зависит от нас.

В моей группе был рыжеволосый мальчишка, что вечно не давал мне прохода. Там заденет, там толкнёт, поменяет во время обеда мой компот на свой, потому что его стакан с трещиной. Если мне доставалась корочка хлеба (а корочки всегда были предметом борьбы), он непременно старался её отобрать, пусть у самого была такая же корка. И ладно бы его внимание в равных частях рассеивалось по остальным детям, но – нет. Его интересовал только я. Если чуть углубиться, его интересовало то, что принадлежало (или попадало во временное пользование) мне.

Выглядит так, что детство моё можно назвать безрадостным. В общем-то так и есть. Радостей у меня было не так-то много: редкие конфеты мать давала мне втайне от отца; трёхколёсный велосипед, из которого я быстро вырос; игрушка солдатика, у которого, на зависть всем, шевелились все суставы, кроме пальцев. Другие игрушки и куклы могли шевелить плечами и бедрами, а ещё по-совиному вращали головами, мой же солдатик мог сгибать локти и колени, а ещё кивать, как бы сдержанно соглашаясь с бытием вокруг него. Неудивительно, что моя игрушка стала желанной для мальчишки-задиры.

Воровство я пресекал жалобами воспитателю. Несколько раз задиру даже ставили в угол, откуда он неотрывно смотрел на меня, чуть исподлобья. Когда с воровством ничего не вышло, задира перешёл на грабёж. Он просто выхватывал у меня солдатика, говоря, что это теперь его игрушка. Потерю я обозначал истошным криком и слезами, после чего грабитель вновь отправлялся в угол, а игрушка возвращалась ко мне. И снова я ощущал на себе этот недобрый взгляд исподлобья.

Но как бы не омрачал задира моё пребывание в детском саду, все-таки там было хорошо. Во всяком случае лучше, чем дома. У меня была парочка приятелей, с которыми было весело общаться. Мне нравилась воспитательница – улыбчивая женщина сорока лет с мягким голосом и тёплыми руками. Мне нравились игры, которые нам придумывали педагоги. Дома же меня ждало тихое уныние в углу моей комнаты, где моим единственным товарищем и другом был тот самый солдатик. Когда отец напивался – я перебирался под кровать, где укладывал на пол и солдатика, прикрывая ему голову руками, точно пластиковый человечек спасался от взрыва.

Я не очень-то ждал пяти часов и в то же время боялся пропустить обозначенное время. Такой вот дуализм. Я был бы рад остаться в саду, не возвращаться в этот тягостный мир деревянного дома, под потолком которого витала ненависть. Но что-то мне говорило, что отец, пусть и говорил, что уедет домой без меня, в итоге вернётся. И будет только хуже.

В один из дней, когда воспитательница сказал мне, что уже почти пять, я заспешил найти солдатика. Однако он куда-то пропал. Я был уверен, что оставил его на своём стуле, однако нашёл там лишь выцветшее сиденье и пару стёртых наклеек с машинками.

К глазам подступили слёзы. Я обернулся, ища глазами единственного подозреваемого. Задира сидел на подоконнике, размахивая ножками. Бело-красные сандалики взмывали вверх-вниз.

– Твой папа приехал, – сказал он.

– Отдай… – сдавленно сказал я.

– Что?

– Отдай солдатика… – я провёл рукой по влажным глазам.

Задира обернулся на окно. Откуда-то ему было ведомо с какими чувствами я еду домой. Он знал, что я боюсь отца. Знал, что боюсь опоздать.

– Он уезжает, – сказал задира, улыбнувшись. – Смотри, машина поехала…

Я подбежал к подоконнику. Увидел, как копейка, кренясь, поворачивает направо и скрывается за гаражами.

– Уехал, – сказал задира. – Ты опоздал.

– Из-за тебя! – сказал я.

– Не правда!

– Правда!

Я схватил его за эти бело-красные сандалики и стянул с подоконника. Задира рухнул на пол, прихватив затылком уголок батареи. Растянутый от испуга миг мы смотрели друг на друга широко распахнутыми глазами. Затем задира зарыдал. Громко и отчаянно. Тут же подбежала воспитательница.

– Что случилось? – спросила она.

– Он меня уда-а-а-рил! – провыл задира.

– Это правда?

– Нет! Он украл моего солдатика, и я…

– Я не кра-а-ал! – не унимался задира. Для пущего эффекта он перевернулся на живот и уткнулся головой в руки. Воспитательница опустилась рядом с ним на колени и положила руку тому на затылок. Погладила эти жидкие рыжие волосы.

Я воспринял это как предательство. Жест сочувствия задире уколол меня в самый центр детского сердца. Я выбежал на улицу и побежал мимо прибывающих за детьми родителей к воротам. Сел возле выхода и горько заплакал.

Внутри горела злоба на всё вокруг: на отца, что уехал; на задиру, укравшего игрушку; на воспитательницу, что прониклась сочувствием к лживому мерзавцу. Когда злоба рассеялась остались только отчаяние и одиночество. В этот самый миг внутри что-то забурило.

Я замер, прислушиваясь к утробе. Не в силах объяснить ощущения самому себе я подскочил и завертел головой в поисках помощи, но никого рядом не было. Зато в окне первого этажа я увидел задиру. Он сидел на подоконнике и играл с моим солдатиком.

Внутри забурлило сильнее прежнего. Будто чайник обрёл второе дыхание и не пожелал выключится, достигнув высшей точки кипения. Поднялся ветер. Потоки воздуха волнами полетели от меня во все стороны. Я сжимал кулаки и смотрел точно на задиру. Тот выпучил глаза и спрыгнул с подоконника.

– Эй! – послышалось сзади. – В машину, бегом!

Ветер затих. Внутреннее кипение, как я тогда это определил, сошло на нет. Я обернулся. Позади стояла копейка отца. Я забрался в машину, получив подзатыльник через окно. Отъезжая, я снова посмотрел на окно детского сада, но задира больше не появился.

Никогда.

О судьбе задиры я узнал сильно позже. Через пару месяцев после этих событий, умер мой отец. Его машина провалилась во внезапно разверзшуюся в асфальте яму. Оказалось, что под городом есть система пещер. Яма с тех пор является достопримечательностью Дикого Юга. А ещё известным местом для самоубийц. После нескольких случаев полиция огородила место лентами. Я всегда думал, что это как украсить капкан розовым бантиком или положить вишенку на мину.

Говоря о судьбе задиры: после смерти отца мать устроилась на работу. Не имея никакого образования, кроме школьного, она прошла небольшие курсы сиделок. Думала, что будет ухаживать за стариками. Однако первым её клиентом был вовсе не старик. Она долго не рассказывала мне о работе, видно, что-то её сильно смущало в происходящем, пока однажды она не выпила, – мать приняла эстафету алкоголизма после отца, – после чего разоткровенничалась.

– Это хренова жуть, сынок. Помнишь, рыжего мальчишку из детского садика? Вы, кажется, дружили. Так вот с ним… фух… я даже не знаю, как сказать. В общем, его родители наняли меня. У него… Ты ведь помнишь того солдатика? Ты очень любил эту игрушку. Так вот. Каким-то образом – никто не знает, как – эта игрушка застряла в его теле. Будто проросла через него. Да так, что и вытащить нельзя. Разные части возле разных органов. Точно из макушки мальчика торчит игрушечная нога. А из груди, где сердце, сразу две пластиковые руки – они противно дрожат, когда его сердце бьётся. Это просто жуть… Хренова жуть… Мальчишка жив. Только почти ничего не может делать. Та штука в голове, кажется, задела мозг, и он стал, ну… пришибленный что ли… Кстати, он часто говорит про тебя. Не осознанно и скорее мямлит, а не говорит, но твоё имя произносит чётко. Это всё просто в голове не укладывается…

Зато в голове задиры хорошо уложилась моя игрушка, подумал я.