Некуда бежать. Глава 1. Начало⁠⁠

Андрей просыпается от боли в горле. Саднит так, будто гортань изнутри кто-то старательно натирает крупнозернистой наждачной бумагой. Глаза не желают открываться, опухшие веки словно превратились в свинцовые шторы. Он пытается сглотнуть, но сухое горло лишь отзывается дикой болью. С трудом разлепив непослушные веки, Андрей смотрит в потолок. На него сверху взирают пыльная маленькая люстра и уже начавшая желтеть побелка. Кровать жалобно скрипит под тяжестью непослушного тела. Повернув голову набок, Андрей видит старый стул, на котором в беспорядке валяется его мятая одежда. Рука тянется за рубашкой, и в голове тут же стреляет болью. Воспоминания, и без того туманные и липкие, разбегаются по углам сознания. Сегодня ему плохо. Но вчера — это он знал — было намного хуже, и думать об этом ему сейчас не хочется. Андрей со стоном садится в кровати и обхватывает голову руками.

«Это всего лишь похмелье, – думает он. – Расплата за вчерашнее.»

А вчера он имел полное право надраться до чертиков, не думая о последствиях. Ведь не каждый день хоронишь собственную мать. Он дает ногам команду подняться, но в тот же миг воспоминания о прошедших днях захлестывают его с головой.

Его матери недавно перевалило за шестьдесят, а этот возраст Андрей не мог бы назвать преклонным. Но люди умирают в любом возрасте. А смерть женщины, которая разменяла седьмой десяток, кажется обычным делом. Все кажется простым и само-собой разумеющимся, пока горе не затронет лично тебя. Горе от жестокой нелепости судьбы, когда твоя родная мать умирает от остановки сердца. А ведь она выглядела моложе своих лет да и болела за всю жизнь разве что гриппом. Врач патологоанатом констатировал оторвавшийся тромб и говорил таким тоном, будто обсуждал просмотренный накануне скучный фильм. Но Андрей не мог на него злиться. Врач был простым профессионалом и лишь делал свою работу. Люди-то умирали и умирают каждый день.

Андрею хочется плакать, но слез нет. Организм кричит от дикого обезвоживания, а горло саднит все сильней. Молодой человек, тридцати пяти лет от роду, стоит у кровати. Пальцы впиваются в густые каштановые волосы, пытаясь выдавить из головы эту безысходность. Простояв так пару минут, Андрей начинает двигаться. Скрипит на петлях старая дверь, и он по диагонали пересекает гостиную. Заходит в кухню. Здесь, непонятным для него образом, все еще сохраняется тот странный, порой такой неразличимый, но все же мягкий домашний уют. Он даже слышит запах теплой выпечки. Не запах — фантом.

Пальцы дрожат, но ручка смесителя легко поддается, и Андрей припадает губами к холодной, живительной струе воды. Он глотает с жадностью, а горло, хоть и отзывается протестующей болью, но с благодарностью принимает влагу и прохладу. Мысли, до того испугано сидевшие по своим норам, начинают брать верх.

Он вспоминает похороны. Для октября стояла на удивление солнечная и теплая погода, никак не соотносящаяся с трагичностью происходящего. Ласковый ветерок обдувал лицо, высушивая мокрые дорожки на щеках. Андрей стоял у гроба, пальцами рук ощущая бархатную обивку. Он смотрел на мать, спокойное лицо которой было таким родным, но в то же время страшно незнакомым. Но мог отвести взгляд от некогда таких добрых, но теперь навсегда закрытых глаз, от тонкой линии бледных губ. Скулы покойной ввалились, выставляя напоказ мертвецкую худобу. Руки, с аккуратно состриженными ногтями, лежали на груди, на ткани ее лучшего платья. Ослепляюще красивого, но в то же время чопорного, строгого. Цвета мокрого асфальта. Она любила монотонность в одежде, говорила что пестро наряжаются только дети и цыгане.

Гроб стоял на трех простых деревянных табуретах, чуть в стороне от свежевыкопанной ямы, от которой пахло землей и сыростью. С другого края могилы, из поросшего травой холмика, торчал черный железный крест в рост человека. На металлической табличке были оттиснуты имя и даты: Сумароков Максим Митрофанович; 7.10.1955 — 10.11.1993. Его отец, которого Андрей уже почти и не помнил. В памяти осели лишь сильные грубые руки, подбрасывающие его вверх, к синему, бездонному небу. А по небу плыли мягкие, пушистые облака. Тогда Андрей только начинал познавать эту жизнь, и как все дети пребывал в святой уверенности в том, что родители никогда не умрут. Вот прямо никогда-никогда. А если, вдруг, вопреки всему, это и произойдет, то очень не скоро, возможно лет через сто. Позже мать говорила Андрею, что рак врачи обнаружили слишком поздно. Слишком поздно, чтобы повернуть страшную болезнь вспять. Да и времена были другие. После развала Союза страна все еще пребывала в глубокой заднице, что негативно сказывалось на всем, в том числе и на здравоохранении. Даже при ранней диагностике опухоли, пожиравшей легкие словно голодный зверь, Максиму вряд ли смогли бы помочь. И теперь, глядя на черный крест, краску на котором не освежали уже несколько лет, Андрей подумал о том, что скоро его родители все же будут вместе. Эти мысли шли вразрез с его мировоззрением, ведь он не верил в загробную жизнь. Но когда стоишь у гроба матери, образ мыслей меняется на какое-то время. Может быть — навсегда. Ведь на кладбище, как и в окопах, атеистов нет.

Андрей сует под струю воды сложенные лодочкой ладони и ополаскивает лицо. Жесткая трехдневная щетина колет подушечки пальцев. Он оглядывает такую знакомую, но уже ставшую чужой, кухню. Старый стол с двумя старыми же стульями возле него. Относительно современный двухкамерный холодильник. Газовая плита, в которой, как он помнит, две из четырех конфорок уже давно не работают. Со стены над столом на Андрея взирают дешевые китайские часы. Они громко тикают, отмеряя ровный ход времени. Белый тюль легко колышется под потоками свежего ветерка. Судя по температуре в квартире, на улице начинает холодать. Андрей проводит тыльной стороной кисти по подбородку, смахивая в раковину капли воды. Пытается заглушить новый поток воспоминаний, но выходит не очень. Поминки...

Своеобразная вечеринка после похорон. Сытое и по напускному грустное мероприятие, где к тебе приковано слишком много ненужного, лишнего, раздражающего внимания. Все эти люди, треть из которых ты даже не помнишь, а треть — даже и не знаешь. Льющиеся со всех сторон соболезнования, не всегда искренние. Ярмарка напускного и не очень горя, аттракцион сожалений. Если и было на свете что-то хуже поминок, то это что-то было Андрею неизвестно. Но ему было лень ломать устоявшиеся традиции и обычаи. Поэтому он арендовал одно из двух поселковых кафе, где и расположились без малого полсотни человек. Андрей не захотел справлять поминки дома. Эта квартира оставалась теперь только для него и для воспоминаний о матери.

Зябко поежившись и прикрыв окно, Андрей отправляется в ванную, совмещенную с туалетом. Из квадратного зеркала, висящего над автоматической стиральной машиной, на молодого человека выглядывает лицо пожилого пропитого работяги. Большие лиловые мешки под глазами и две маленькие, но резко выделяющиеся морщинки по бокам от ноздрей. Все остальное тоже не вызывает восторга. Волосы дико взлохмачены и хаотично торчат во все стороны, яркие зеленые глаза словно бы потускнели. Обрамляет портрет темная траурная трещина.

– Вот же хрень, – ругается Андрей в пустоту ванной комнаты. – Явно вчера переборщил. Явно. Прости меня, мама.

Тогда, после поминок, у него и в мыслях не было напиваться. Но когда отзвучали последние соболезнования, и гости начали расходиться, Андрей, расплачиваясь с хозяином кафе, получил в руки тяжелый пакет, в котором звенело стекло.

– Если будет совсем плохо, то это поможет скоротать вечер, – сказал хозяин в ответ на недоумевающий взгляд Андрея. – Здесь самое лучшее. Ваша матушка была хорошим человеком.

Андрей вгляделся в немолодое лицо собеседника. Мужественное, слегка уставшее. Короткие волосы с редкой проседью. Он мог быть ровесником его матери. Они даже могли когда-то ходить в один класс сельской школы. Или посещать одну группу в детском саду. Но, хотя этот человек и был владельцем кафе уже тогда, когда сам Андрей заканчивал школу, имени его он припомнить не мог.

– Спасибо, – собственный голос Андрей едва узнал.

– Без благодарностей, – был ответ. – Подумай как быть дальше. Но не забывай, что жизнь продолжается.

Андрей вспоминает, где оставил пакет. Возвращается на кухню. Садится на корточки у стола, заглядывает под него. Вот и он. Обычный, черный, непрозрачный. Один из миллионов и миллиардов, из тех, что продаются практически в каждом магазине нашей необъятной. Открыв пакет и оглядев содержимое, Андрей ужасается. Из четырех полулитровых бутылок армянского коньяка одна оказывается пустой, а одна — наполнена лишь наполовину. Прикинув, сколько выпил накануне, Андрей морщится. На языке появляется кисловатый привкус, к горлу подкатывает тугой, горячий ком. Молодой человек сильно сжимает челюсти и делает несколько судорожных глотков, силясь не блевануть прямо на пол кузни. Потом зажмуривается и убирает руки от пакета. Думает о том, что коньяк — это не то, что ему сейчас необходимо. А вот бутылка холодного пива может, хоть на короткое время, облегчить его страдания и успокоить бешено стучащее сердце. Остается лишь выполнить две, кажущиеся сейчас очень трудными, задачи. Одеться и выйти на улицу.

Андрей поднимается и идет в комнату.

*****

По сравнению со вчерашним днем сильно похолодало. Низкие, серые облака быстро плывут по хмурому октябрьскому небу. Крепкий ветер поднимает с асфальта пыль. Последние желтые и красные листья облетают с высоких деревьев и кружатся в танце. Всю прошлую неделю шли дожди, и от лиственного ковра, покрывающего участки сырой земли, сейчас несет прелостью, граничащей с затхлостью. Природа готовится к долгой зимней спячке.

Андрей шагает по знакомым сельским улицам. Он поглядывает на угрюмое небо и вдыхает запахи середины осени. Он не любит это время года и всегда с нетерпением ждет наступления зимы. Когда холод и снег скуют все вокруг, Андрей ощутит облегчение. В такие моменты ему всегда кажется, что вся безумная летняя суета замерзает, жизнь становится более размеренной и понятной. Даже где-то простой. Короткие дни и долгие ночи придают зиме загадочное, потустороннее очарование. А глядя на искрящийся в свете уличных фонарей снег, легко верилось в то, что лето никогда больше не наступит.

Мечтая о зиме и стараясь не думать о матери, Андрей доходит до перекрестка двух центральных улиц. Поворачивает направо, в сторону центральной части поселка Новокаменка, в котором он провел две трети своей недолгой жизни.

Сам поселок был небольшим, население едва переваливало за четыре тысячи человек. Номинальный центр давно, еще в шестидесятых годах прошлого века, застроили невзрачными панельными двухэтажками, а вокруг располагался частный сектор. Здесь, на окраинах, любой желающий может лицезреть все то архитектурное разнообразие, что присуще малым населенным пунктам средней полосы России. На одном участке стоит вековая, покосившаяся, срубовая изба с резными ставнями на старых стеклянных окнах. В то время как по соседству высится современный трехэтажный дом из белого кирпича, обнесенный высоким, глухим забором. И можно было сказать со всей уверенностью, что за этим самым забором разбит красивый садовый участок, а на подъездной дорожке отдыхает дорогой автомобиль. Посмотрев же сквозь рассохшийся штакетник, окружавший избу, можно увидеть лишь небольшой огород, да пару дощатых построек; одна, скорее всего, используется как сарай с погребом, а во второй хозяева держат мелкую живность, вроде кур, гусей, или кроликов.

Это разительный контраст, но бросается в глаза он лишь сугубо городскому человеку. Такому, который видел деревню только на картинках да по телевизору. А вот насмотревшись на окраины и вернувшись в центр, можно уже прогуляться по пыльным дорогам. Именно что по дорогам, так как тротуары здесь отсутствуют в принципе. Пройти мимо старой школы и такого же старого детского сада. Краем глаза заметить зеленую вывеску известного банка, филиал которого вольготно располагается в одной из двухэтажек. А миновав небольшую площадь, на которой по выходным бойко идет торговля продуктами и товарами первой необходимости, мы очутимся у трех главных сельских магазинов, чуть дальше по дороге от которых стоит местная пивная. Туда Андрей и направился.

Он толкает тяжелую дверь и слышит переливистый звон колокольчиков, висящих под потолком. Андрей находит звук мелодичным, но чересчур громким для похмельного утра. В голове стреляет болью. Немолодая продавщица, восседающая позади прилавка на пластиковом стуле, поднимает уставший бесцветный взгляд от наполовину разгаданного сканворда.

– Здравствуй, Андрей, – говорит она. В голосе слышна характерная хрипотца заядлого курильщика.

– Утро доброе, теть Надь, – Андрей выуживает имя с задворок памяти.

– Какое, к хренам, доброе? – продавщица махнула рукой. – Ты сам-то как?

– Бывало и получше, – честно признается Андрей. – Теть Надь, пиво холодное есть?

– А то как же! Тебе разливное, бутылочное?

Пока Андрей собирается с ответом, из-за столика в углу поднимается темная фигура человека и нетвердой походкой направляется к прилавку.

– Сумароков? Андрюха?

Андрей оборачивается. Тусклые лампы на потолке освещают лицо подошедшего. Тусклые глаза, полупьяную улыбку на старом, не по годам, лице. Левую бровь человека пересекает уродливый розовый шрам. И даже сквозь собственное похмелье Андрей слышит стойкий запах перегара.

– Иди отсюда, пьянь! – кричит на него Надежна. – Не до тебя ему. Совсем что ли, сволочь, допился? Весь стыд потерял!

– Не ори, старая, – отзывается тот. Он останавливается и облокачивается на холодильник с вяленой рыбой. – Дай с другом детства поздороваться.

Продавщица бормочет что-то невнятное и вновь утыкается в сканворд. Андрей же с удивлением смотрит на человека, с которым много лет, от звонка до звонка, отучился в одном классе их небольшой сельской школы. Они с Ванькой когда-то были закадычными друзьями и часто проводили свободное время бок о бок. Что называется — не разлей вода. Первые сигареты за гаражами, первые свидания, дискотеки, походы на природу, бутылка дешевого портвейна на компанию, драки — почти везде и всегда они были вместе. Их пути разошлись только после девятого класса, когда Ванька бросил школу и поступил в техникум. Андрей же остался доучиваться, надеясь впоследствии получить высшее образование. С тех пор они виделись все реже и реже. А после того, как Андрей поступил в институт и уехал в город, связь оборвалась совсем.

– Сто лет тебя не видел, – Ванька протягивает руку. Андрей пожимает грубую сухую ладонь. – Ты это... Жаль матушку твою. И на похороны с поминками я вчера не успел. Дела, дела...

– Знаем мы твои дела, – не поднимая головы бурчит Надежда. – Все мозги уже пропил.

Ванька косится на нее, но от комментариев воздерживается.

– Рад встрече, – говорит Андрей.

– Я-то думал, что ты уже в город смотался. А тут глядь — вот он, друг детства, – Иван улыбается, являя миру пожелтевшие зубы. – Сейчас мы и матушку твою помянем, царствие ей небесное.

Андрей собирается возразить, но тут же сдается и лишь молча кивает. Голова его гудит, во рту снова сухо как в знойной пустыне. Да и компанию подвыпившего одноклассника он не считает самым худшим вариантом. Все же лучше, чем сидеть дома и напиваться в гордом одиночестве. Горе требует выхода, и в такой ситуации даже такой собеседник лучше, чем вообще никакой.

– Теть Надь, – Андрей поворачивается к продавщице, – разливного нам налейте, пожалуйста.

– И водки бутылку. Недорогой, – вставляет Ванька свои пять копеек. – Андрюх, у тебя деньги-то есть?

*****

– Садись давай, в ногах правды нет, – Ванька плюхается на зеленый пластиковый стул. Тот жалобно хрустит под его весом.

Андрей присаживается напротив и выставляет на стол две полторашки с янтарной жидкостью. В ту же минуту будто бы из ниоткуда появляется бутылка самой дешевой водки. По столешнице хаотично разбросаны остатки былого пира: вскрытая пачка соленого арахиса и упаковка плавленных сырков. Андрей добавляет к этому изобилию банку рыбных пресервов и пару вяленых лещей. Ванька, не церемонясь, срывает пробку со своей бутылки и ловко разливает содержимое по двум одноразовым стаканчикам.

– Вань, без обид, я пиво буду, – говорит Андрей, глядя на друга. – Не полезет мне сейчас крепкое.

– Брось, – отмахивается Ванька. – За матушку за твою. Кто ж пивом поминает?

Андрей внутренне морщится, его пальцы обхватывают предложенный стаканчик. Водка комнатной температуры, и последние надежды не проблеваться прямо в магазине тают как дым.

– Пить что ли разучился? – хмыкает Ванька. – Ну ничего. Ты почаще приезжай — научим.

Видя, что друг его шутку не оценил, он поднимает свой стакан:

– Давай. Не чокаясь.

Андрей выдыхает и опрокидывает водку в рот. Тут же по языку расплывается горечь, горло горит, а из глаз катятся слезы. Сглотнув, чтобы подавить тошноту, он наугад тыкает маленькой пластиковой вилкой в уже открытую банку сельди в майонезном соусе. Подцепив пару кусочков, Андрей отправляет их вдогонку за водкой. С минуту молча жует, облегченно вздыхает.

– Ну и дрянь, – выносит он вердикт.

– А самогон на дискотеках лучше что ли был? – говорит Ванька, который, по всей видимости, после первой не закусывает. – Помню как крышку откроешь, а запах такой, будто в бутылке кто-то сдох.

Андрей улыбается. Наверное впервые за последние трое суток.

– Между первой и второй... – говорит Ванька, вновь наполняя стаканчики, – можно выпить еще шесть. Матушку твою помянули, теперь и за встречу можно.

– Не, Вань, я пиво, – Андрей кивает на полторашки.

– Мы и до пива доберемся, не пропадет.

Вторая порция идет лучше. Андрей чувствует горячую волну, она катится по пищеводу и падает в желудок. Похмелье начинает сдавать позиции, по всему телу разливается блаженная легкость.

– А теперь рассказывай, – Ванька икает и закидывает в рот горсть орешков, – как ты докатился до жизни такой. Считай со школы и не общались толком.

– Да особо нечего рассказывать, – Андрей откидывается на спинку стула. – Уехал в город, поступил на программиста. После учебы помыкался. Оказалось, что мой диплом и даром никому не сдался. На хорошую зарплату брать нигде не хотели. Перебивался то там, то сям. А потом смекнул, что вот она — свобода. Когда ты к одному месту не привязан и работодателю зад не лижешь. Поэтому теперь я, если можно так выразиться, фрилансер.

– Че это? – Ванька прищуривается.

– Деревня ты, Вано. Опять же без обид. Объясняю на пальцах. Мир давно уже оцифрован, кругом компы и смартфоны. А для компов и смартфонов нужно программное обеспечение. Программы в общем. Вот я и пишу эти самые программы. Продаю.

– И много написал?

– Две, – отвечает Андрей. – Деньги они мне приносят не прям чтобы огромные, но на жизнь хватает.

– Это хорошо, что хватает. Деньги правят миром, – взгляд у Ваньки уже осоловевший. То ли от водки, то ли от вываленной на него информации. – А я на слесаря отучился — и на завод в райцентр. На работу автобус возит, зарплату вовремя дают, а мне больше и не надо. Уехал бы к чертям отсюдова, да где я нужен? Где родился, там и пригодился. Жена-то у тебя есть? Ребятишки?

– Жена была, – говорит Андрей. – Но ушла. Детей не успели завести, но может это и к лучшему. Так, наверное, и помру холостяком. А у тебя как?

– Наташку Пылееву помнишь? – подмигивает Ванька.

– Пигалицу эту? – улыбается Андрей.

Иван на улыбку не отвечает. Молча разливает водку по стаканчикам. Выпивает, заходится в кашле.

– У нее родители на машине разбились, одна она осталась, – отдышавшись, говорит он. – Я тогда уже в технаре учился, а она школу заканчивала. От государственной опеки она отказалась, хоть и не было у нее больше родственников. А ты наше государство знаешь — никто уговаривать особо не будет. Да и два года ей до восемнадцати оставалось. Помогали бедняжке чем могли, всем селом. Батя мой тоже старался, она же соседкой нашей была. Ну и поженились мы с ней потом. Дочка у меня родилась. Но недолго прожили, пьянка все порушила. Ты ж помнишь батю моего, он же бухал все время. А яблоко от яблони... Короче, забрала Наташка дочку и уехала. Даже на алименты подавать не стала. Испарилась просто. Ну, я слышал краем уха, что мужика себе в городе нашла. Нормального. Лет пять уже не видел ни ее, ни дочку. Не знаю даже где искать.

– Хреново, Вань, – говорит Андрей.

– Не хреновее, чем тебе, – Ванька снова тянется к бутылке. – Давай еще раз за матушку твою.

Наливают, выпивают. Сидят в прохладном полумраке помещения, думая каждый о своем. В магазин заходят редкие утренние покупатели. Никто не обращает на двух одноклассников внимания, словно они сидят здесь каждый день с утра до вечера, и посторонний глаз уже не может отличить их от скудного интерьера. Не люди — вещи, мебель. Два манекена, в жизни которых бывали и лучшие времена.

– Отец-то жив еще? – спрашивает наконец Андрей, прерывая затянувшееся молчание.

– Жив, – отвечает Ванька. – И даже здоров. До сих пор сторожем в садике работает, представляешь?

– А то, – говорит Андрей. – Эх и гонял же он нас оттуда по вечерам.

– Мы же постоянно туда лазали. Хотели монстра из кладовой увидеть. Ты помнишь?

Андрей помнил.