Солнечный луч, ленивый и толстый, как разжиревшая муха, пробился сквозь пыльное окно конторы «Смирнов и Ко» и упал на стол Ивана Федотыча Смирнова. Он сидел, развалившись в кожаном кресле, и смотрел на спину своего единственного служащего, Петра Алексеевича.
Петр Алексеевич сидел согнувшись над высоким конторским столом. Спина его была узка и угловата, как у школьника. Пальцы, тонкие и неловкие, с чернильными ожогами на подушечках, с лихорадочной старательностью перерисовывали нотные знаки с ветхой партитуры в новую, чистую тетрадь. Воздух в комнате стоял спертый, пропитанный запахом дешевого табака, пыли и чернил. Где-то за тонкой перегородкой глухо кашлял ребенок – сын Петра Алексеевича, золотушный мальчик, которого отец приводил с собой, ибо оставить не с кем и негде.
— Петр Алексеич! — окликнул Смирнов, отрываясь от созерцания ногтя. Голос его был приятен, бархатист, как у человека, уверенного в своем праве.
Петр Алексеевич вздрогнул всем телом, как пойманный вор, и обернулся. Лицо его, бледное, с большими, устало-испуганными глазами, выражало готовность к немедленному повиновению.
— Что изволите, Иван Федотыч?
— А сколько вы, собственно, за эту работу получаете? — спросил Смирнов с легкой, добродушной усмешкой, словно задавал праздный вопрос о погоде.
Петр Алексеевич смущенно покраснел.
— Тридцать рублей... в месяц, Иван Федотыч.
— Ах, да, тридцать... — как будто только что вспомнив, протянул Смирнов, качая головой, будто размышляя о несправедливости мироздания. — А работа-то, Петр Алексеич, работа!.. Вон сколько требований: ноты переписать чисто, без помарок, срочно, да еще и партии инструментов разобрать по отдельности. Да и партитура эта — видите? — он ткнул пухлым пальцем в ветхие листы, — еле разберешь, что почеркано. Вам ведь не только переписать, вам расшифровать надо, голову поломать! И сынишка ваш тут... кашляет. Отвлекает. Оно того стоит? Тридцати рублей? Неужто?
Петр Алексеевич молчал. Глаза его опустились на пальцы, испачканные в чернилах. Кашель за перегородкой усилился, стал надсадным, рвущим.
— Я... я стараюсь, Иван Федотыч, — прошептал он наконец. — Чистенько, как можете видеть... И партии я разберу. Успею.
— Ну, чисто — это да, — снисходительно кивнул Смирнов. — Чистоту вы соблюдаете. Это ваша сильная сторона, Петр Алексеич. А вот насчет скорости и объема... — Он вздохнул, будто сожалея о необходимости говорить неприятное. — Видите ли, конкуренция. За эти же тридцать рублей молодой человек из консерватории готов был взяться. И, полагаю, справился бы шустрее. Но я — человек старых правил. Ценю верность. Вы у меня давно. Потому и терплю... и сынишку вашего терплю.
Слово "терплю" повисло в спертом воздухе, тяжелое и унизительное. Петр Алексеевич сжался еще больше. Казалось, его узкие плечи вот-вот сложатся пополам.
— Благодарю вас, Иван Федотыч, — выдавил он. — Очень... очень признателен за снисхождение.
— Ну вот, ну вот, — успокоил его Смирнов, снова усаживаясь поудобнее. — Работайте, работайте, Петр Алексеич. Только, пожалуйста, к субботе. Дирижер ждет. Без партий инструментальных никак нельзя.
Он взял газету, откинулся и погрузился в чтение, время от времени смачно чмокая губами, будто пробуя на вкус новости. Петр Алексеевич повернулся обратно к столу. Его тонкие плечи вздрогнули раз, другой. Он быстро провел тыльной стороной ладони по глазам, оставив синеватый чернильный след на виске, и снова уткнулся в ноты. Пальцы его забегали по бумаге, торопливые, почти панические.
Солнечный луч медленно полз по стене, высвечивая пылинки, танцующие в воздухе. Тикали часы с маятником, отсчитывая минуты, за которые переписывалась жизнь. Кашель за перегородкой стих, сменившись тяжелым, хриплым дыханием.
Иван Федотыч дочитал заметку, зевнул во весь рот и потянулся к звонку, чтобы заказать чаю. Он посмотрел на согнутую спину Петра Алексеевича, на его лихорадочно работающие руки, на чернильный след на виске.
«Ну и тряпка же, — подумал он беззлобно, даже с легкой жалостью. — Тридцать рублей... Да за такую каторжную работу и полсотни мало. Но скажи ему сейчас: «Вот тебе сорок!» — он, наверное, от радости в обморок упадет. А завтра придет и будет так же сгибаться... И сынишка его будет кашлять... И ничего не изменится. Странный народ...»
Он пожал плечами, позвонил и, ожидая чай, снова углубился в газету, где мирно уживались сообщения о балах у губернатора и об ужасающей детской смертности в рабочих кварталах. Петр Алексеевич перевел дух, расправил на мгновение онемевшую спину и снова склонился над партитурой. Мысль о том, что его труд стоит больше тридцати рублей, мелькнула где-то на краю сознания, тусклая и бесполезная, как далекая звезда в закопченом городском небе. Он тут же прогнал ее. Надо было успеть к субботе. Надо было кормить сына. Надо было... просто было надо.
И маятник часов качался, качался, отсчитывая время, купленное за тридцать рублей в месяц.
Этот текст написан нейросетью. Понравилось, как обыграла проблему, поднятую в исходном посте. Зацепило.
