Я родилась 1 мая 1929 года дома в Пыхтино. Роды принимала повитуха бабушка Маша Плохова, они с моей матерью, Ольгой Егоровной Шапариной (Черяпкиной по рождению), какие-то дальние родственники. Раньше больница была в Передельцах, но туда рожать ходили очень редко, далеко было. Я была вторая у матери.

Жили в другом доме. Дом был старый, плохой, пол дырявый, потолок серый из-за маленькой дымящей печки. Как начинался дождик — все текло в дом, крыши-то соломенные были, сухо было только посередине комнаты. Материну перину и четыре подушки мы клали в центр и накрывали, чтобы ничего не намокло.

Жили плоховато. Дети у мамы через год рождались, всего 7 детей родилось. Отец, как и многие в деревне, делал щетки. У мамы тоже жизнь была не легкая, ходила в лес за хворостом. Зимы были снежные, и мама в юбке да в валенках ползла по снегу в лес. Женщины всегда застуженные были.

Бывало, отец, Иван Егорович Шапарин, закупит продуктов, положит всё в мешок и пока со станции Внуково дойдет, все в мешке перемешается. Приходя домой, высыпал все на пол, а мы, детишки, садились на колени и начинали перебирать продукты, сахар в одну сторону, крупы в другую.

Помню, однажды отец принес вина и дал мне попробовать. Я уж не знаю сколько выпила, сладкое, хорошее вино, и повалилась на пол. А была маленькой, еще десяти лет не было.

У матери была сестра, тётя Таня, она жила в Москве. Она нас обувала и одевала, старье какое-нибудь из Москвы привозила. У родителей денег нас одевать не было.

Летом было жарко, а мы, ребятишки, постоянно были на речке, по берегам росла огромная трава, цветов всяких разных был полно: и ромашка, и незабудка, и фиалки, и лилии в воде росли. Речка была чистая, там и стирались, и мылись. Бывало, мать скажет: «Ну-ка дай-ка я посмотрю голову, вшей-то не накупала». Вши были у всех, это сейчас вы не знаете, что это такое. Загорали бывало, и плавать учились на речке, и тонули. Речка была чистая, проточная, где глина, где камни, местами глубокая. Недалеко от нынешней плотины был бочаг, там постоянно воду крутило, туда мы не ходили.

Праздники в деревне до войны отмечали очень здорово, все вместе, и те, кто победнее, и те, кто побогаче. Нажарят картошки, и уже праздник чувствуется. Днем все по гостям, а как вечереет, все на улицу выходили, обязательно выносили с собой гармонь. Делились по компаниям, вся деревня полна народу. Кто похулиганистее, затеет драку, но их быстро разгоняли. Мы еще маленькие были, но обязательно бегали смотреть, что происходит на празднике, интересно нам было.

Деревенские ребята ходили в сельскую школу в Изварино. В школу я пошла, по-моему, в 1937 году. Сентябрь, тепло, а я в валенках и больших галошах, но больше обувать нечего было. Мать с отцом поехали и купили мне пальто, очень длинное, чтоб на несколько лет хватило. Детей было много в деревне, в каждой семье по несколько ребятишек. Начиная от Степановых, потом Комаровых, Моргуновых, и вот все заходят друг за другом, и в конце деревни уже целая толпа собиралась. Ходили по Боровскому шоссе до реки, а от реки поворачивали до школы. Дорога была совсем плохая, это сейчас асфальт, а тогда на шоссе были большие булыжники, уложенные по дороге. В один из предвоенных годов зима была очень снежная. В том году щеточную артель уже перевели в Ликову. Взрослые с деревни шли на работу впереди нас, немножко протопчут дорогу, а мы по их следам идем до Ликовы. У реки, в низине, снегу наметало очень много, и пока дойдем, бывало, все мокрые. А там еще от Ликовы до Изварино надо было идти полем.

Я, откровенно говоря, не очень хорошо училась, переходила из класса в класс, а в каком-нибудь и останусь на второй год. Отучилась я в Изваринской школе 4 класса, а в пятый класс пошла в школу через речку от Изварино, по-моему, школа Пахульская называлась.

Шло начало 1941 года. Отец работал в колхозе, ухаживал за лошадьми. Запряг лошадь и поехал в лес, а там хворосточки от осины остались, после спила деревьев, когда колодец делали. Он и привез их домой на лошади, не знаю, воз или два, и свалил их позади двора. А мать отцу говорит: «Ты бы спрятал их, а то вдруг лесник придет». Лесник-то, и правда, пришел, начал к отцу придираться, а отец тоже в ответ: «Я же не пилил их, подумаешь, брошенные поднял». За это на отца подали в суд, и 11 марта в Одинцово отца осудили на 1,5 года тюрьмы. Мать вернулась одна.

А тут в июне война началась, 3 месяца прошло. После ареста отец нам писал, что находится в Горьковской области, Богородском районе, селе Оранки. Но потом заключенных отправили на передовую. Отец с войны не вернулся.

Мать была беременная и 6 августа еще родила сестру Валю. Нас стало четверо детей (ещё трое до войны не дожили). Мать стала в колхозе работать, и мы ей помогали. Тогда работали одни женщины да ребятишки. А тут и усиление войск стало, все куда-то разъехались, а ребята перестали в школу ходить. Немец был вот-вот около нас, даже слышно было, как оружие стреляло. А мы жили, одну картошку ели, которую сажали на 30 сотках. Картошку покрупнее мать выбирала и носила в аэропорт, а там уже менялась с семьями летчиков на хлеб или что-нибудь ещё. Потом мать поехала в Абабуровку и поменяла картошку на козленочка, и у нас выросла коза. Позже эта коза принесла нам еще двух козлят, этим мы и выжили. На еду толкла картошку с молоком и кормила нас, а хлеба даже крошки не видели. Летом всю траву ели, где щавель соберем, где акации цветочки нащиплем, где другую травку нарвем. Пока мама уходила на работы в колхоз, нам раздавала задания по хозяйству: убраться в доме, принести несколько вязанок сена от реки для коз, сварить картошку и другие.

В войну работать в колхозе было некому, работали все кто остался, и женщины, и дети. На лугу капусту сажали. Все, бывало, измучаемся: воду таскали из речки, поливали огромные кочаны. А осенью вырастет капуста, военные приедут, в машину все загрузят, а нам одна ботва да листва остается.

Ходили просили вспахать землю дядю Ганю Моргунова, он тогда за колхозными лошадями ухаживал. Придут тётя Маня, тётя Клава, ещё кто-нибудь придет. Дядя Ганя проедет, вспашет, а мы уже сажаем картошку.

В войну было тяжело, переживали бомбежки. Бывало, летит высоко самолет и гудит. Мы уже по звуку знали, что это не наш самолет. Скорее свой вещевой мешочек на тачку положим и бежим в землянку. Землянку мы выкопали у Пискуновых под липами. А тот осинник, за который отца посадили, лежал у нас, и мы его отдали на убежище. Из этого осинника сделали крышу и землей присыпали. С собой мешочек добра, на нем и сидели. Прятались тетя Шура Пискунова с дочерью Шуркой, Полина Михайловна Пискунова со своей матерью Анной, моя тётка Даша с дочкой Машей, и все мы. Нас целая яма была. Иногда всю ночь сидели там и зимой, и летом. В сторону Курилиных была щёлка, через которую воздух шел, и в которую посмотреть можно было. А как был отбой, слушали из Одинцово гудок-сирену. Гудит, значит самолеты улетели, и мы выходили.

Позади нас, в конце огорода, упала бомба, но не взорвалась, ушла в землю. Народ собрался и стал выкапывать. Копали-копали, да так и не выкопали, не нашли. Так там до сих пор и лежит где-то. Потом говорили, что возможно незаряженная была, но этого теперь никто не узнает.

Был случай, упал самолет небольшой на лощине, и ребятишки побежали смотреть, а там кругом были мины, и девочка, Шура Корчагина, наскочила на эту мину, конечно, она не выжила. Большое горе было.

В 14 лет я пошла работать в АХО уборщицей, шла середина войны. Работали тогда за карточки, а по карточкам давали 550 грамм хлеба, 2 килограмма мяса, килограмм сахара, сколько-то масла, немного конфет «подушечек». Мать, бывало, скажет: «Ты там не ешь, домой неси» - мне семью тоже жалко, как же я все сама съем? Несла всё в дом, а там мать уже на всех поровну делила.

Не знаю, сколько проработала в АХО, но я ушла. Брат матери, дядя Саша, говорит мне: «Чего ты там за копейки работаешь, переходи в ГСМ». Во Внуково, в ГСМ, я отработала еще 43 года. Пришла рабочей, потом оператором стала, потом много лет кладовщиком отработала, пока на пенсию не вышла. Принимала горючее, выдавала на самолеты, лазила по цистернам, замеряла сколько топлива, пробы отбирала и относила в лабораторию.

После войны тоже голодно было. В колхозе осенью выкопают картошку, а часть в земле остается, весна подойдет, мы ходим картошку гнилую да мороженую копаем, «кавардашки» называлась. Бывало, полведра или ведро накопаем, придем, очистим, а мама потолчет эти кавардашки, посолит, сделает лепешки, да в печку отправит. Очень вкусные они нам тогда казались.

1947 год. Мы ходили в лес за дровами, за речкой всё было оцеплено, там работали заключенные-военнопленные. Там был овраг, где деревья росли, заключенные лес пилили. Идем обратно и видим, самолет поднялся и развернулся, хотел, наверное, вернуться. Самолет совсем снизился и стал задевать дома. Мы перешли через речку, бросили дрова и побежали в деревню. На окошке дома №14 сидела Тоня Одинокова, верхнюю часть её дома самолёт задел крылом. Тоня упала, и ее привалило бревнами, благо она почти не пострадала. Дальше стояли огромные вётлы, самолет их снес. На деревне паслась коза тёти Дуси Рощиной, от козы почти ничего не осталось, разметало винтом. Дом №14 Одиноковых весь снесло, и сарай Басовых хвостом самолёта поломало. В самолете там кто-то остался жив, из деревенских никто не погиб. Приехали скорые, увезли всех, кого куда. С аэропорта быстро понаехали машины, и стали загружать остатки груза.

Тяжелое у нас было детство и юность.

Фотографии в рассказе из личного архива Шапариной Александры Ивановны. Рассказ из книги “Пыхтино. Истории одной деревни”

#comment_165333111