История Бреста 20. "Такая музыка". Проект "В поисках утраченного времени" от 26 июня 2009
(Это все не мое, а с сайта газеты Вечерний Брест.
(ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ http://www.vb.by/projects/oldbrest/)
(Вещь необыкновенная! Статьи постепенно собираются, и выходят отдельными книгами.Очень много неизвестных и трагических историй. То, о чем никогда и не догадывался, и не знал. Захватывает.) Посмотрим, насколько меня хватит...
Скрипач Александр Куришко в польское время играл в ресторане «Свитезянка» – приземистом деревянном строении на ул. 3-го Мая (ныне Пушкинская; теперь на его месте высится институт «Брестстройпроект» рядом с «Вечерним Брестом»). С приходом первых советов «Свитезянка» сменила название на безликое «ресторан межрайторга», став увеселительным заведением системы общепита (каковым оставался и после войны: стиляги 50-х ласково-небрежно именовали его «деревяшкой»). Обслуживающий персонал и состав оркестра не претерпели изменений.
В субботу, 21 июня 1941 года, в ресторане играли свадьбу. Закончилось веселье за полночь, музыкантов, как водится, хорошо угостили и дали с собой, и те всей капеллой отправились на ночлег к кому ближе – аккордеонисту Прокопу, жившему на Советской в квартале между Буденного и Дзержинского. Спали хоть из пушки пали – буквальная в нашем случае метафора: взрывов не слышали и о начале войны были ни сном ни духом. Когда их растолкали немцы, оркестранты не поверили своим глазам, решили, что допились…
Поняв наконец, что произошло, принялись как могли объяснять, кто они и откуда. Офицер приказал взять инструменты и что-нибудь изобразить, удостоверился, что не врут. Скоро ресторан возобновил деятельность под вывеской «Нур фюр дойчен» («только для немцев»), и музыкантов разыскали для продолжения работы.
Так и играли всю оккупацию. А после освобождения, кто не смог отбрехаться, отправился по этапу по 58-й статье: измена Родине. Прокоп получил 25 лет, из которых отсидел три с половиной, а потом был освобожден и реабилитирован.
Житель Киевки Михаил Карпук в 1915 году деревенским мальчишкой оказался в беженстве в Белгороде. Ему повезло попасть в состоятельную семью, где были младшие девочка и мальчик. К ним приходили учителя, и Миша занимался тоже. Хозяйских детей еще водили на музыку: мальчик играл на скрипке, а девочка на пианино. Однажды на Новый год родители устроили сюрприз: к возвращению детей с прогулки в гостиной стоял рояль. Зажгли свечи, девочка с бантами, в нарядном платье села за инструмент – и нехитрая детская мелодия, которую она сыграла, ударила Мишу в сердце. Он поклялся себе, что, когда станет взрослым и у него будет своя семья, тоже подарит дочери такой рояль, а сын будет играть на скрипке.
Прошли годы. Михаил вернулся в уже польский Брест, встал на ноги, встретил свою судьбу. В 1924 году родился Юра (его сызмальства отдали в руки скрипача Погожельского), в 1926-м – Вера. Когда девочке шел седьмой год, на ее именины отец попросил маму накрыть хороший стол и созвать гостей, а сам куда-то исчез. Мама с удивлением обнаружила, что из спальни пропали все одеяла. Час-другой спустя открылась входная дверь, и с двадцатиградусного мороза четыре здоровенных бородатых балагулы (евреи, перевозчики грузов) внесли великолепное пианино немецкой фирмы «Арнольд Фибигер», накрытое одеялами. Дедушка, узнав стоимость инструмента, схватился за сердце: «Это десять коров!» Обратного хода не было, и он скорее по инерции увещевал давшего такого маху зятька: «Будет Вера играть, не будет, что с нее в жизни выйдет – одному Богу известно…» – а папа только счастливо улыбался: «Это мечта всей моей жизни…»
Владелец «склепа инструментув музычных на Длугей», где красиво выстроились гитары, мандолины, валторны, трубы, рассуждал, как дедушка: отговаривал пана Карпука от бездумной траты, предлагал взять подержанное пианино, которое обойдется в разы дешевле, но отец твердил: «Мне надо новое!» Из 1600 злотых (килограмм сахара стоил 1 злотый, гимназическая шинель – 30, рабочая лошадь – 65) половину заплатил сразу, остальное вносил помесячно по 50 злотых. Год спустя пришел пакет из Германии. Фирма благодарила герра Карпука за аккуратный расчет и освобождала от последнего платежа.
22 июня 1941 года на Киевке остановилась полевая немецкая часть. На второй день жильцам четырехквартирного дома на Минской, 30 (ныне Пушкинская, 120), приказали переселиться в сарай. Два офицера ходили по комнатам, присматривая достойный ночлег. В комнате Карпуков удивленно остановились: пианино, скрипка... «Матка, вер шпильт?» – поинтересовались они. Мама не понимала. 15-летняя Вера, учившая немецкий в школе, ответила: «Их шпиле» («Я играю»). «Ду?» Офицер откинул крышку и жестом пригласил девочку занять круглый стул. Она скоренько прикинула в уме репертуар («Что немцам ближе»?) и остановилась на Моцарте. Сыграла «турецкое рондо».
Оккупант был в восторге. Скомандовал ординарцу, и тот принес девочке две упаковки шоколадных конфет «Весна» – сладкого трофея, добытого завоевателями на каком-то складе. Карпуков оставили в доме. Вечером музыкальный немец привел приятеля, тоже офицера, и они играли один на пианино, другой на скрипке. Ординарец принес продукты, накрыли стол. Любитель музыки сел возле отца и, посадив Веру за переводчицу, рассказывал про себя, про Вену, где осталась семья (с Моцартом Вера попала в точку), про то, что через «цвай унд зэхцих таге» (62 дня) будет в Москве и получит имение русского графа (в подтверждение достал бумажку с фрагментом карты и планом имения с указанием фамилии прежнего владельца). Про то, что будет возвращаться богатым человеком и завернет на обратном пути сюда…
Через пару дней они уехали дальше.
Годом позже другие немцы пришли забрать у Карпуков пианино (завоеватели отправляли из Бреста в фатерланд многое – может, себе, может, в какой-то централизованный фонд, а скорее, и так и сяк). С властью особенно не поспоришь, но папа все же достал из серванта документ, свидетельствующий, что пианино куплено в 1932 году с немецкой фабрики «Арнольд Фибигер». Оккупант очень удивился и вопрос реквизирования инструмента снял, более того, красным карандашом набросал на документе какую-то индульгенцию.
На то они и воспоминания, чтобы быть личными, субъективными, их характер и тональность во многом зависят от рассказчика. Сейчас, по истечении более чем полувека, время даже профессиональных лжецов порой излечивает от заезженной пластинки, что уж говорить про людей простых, далеких от президиумов, должностей и конвертов, кому на девятом десятке лукавить не к чему. Именно на последних я интуитивно опираюсь в сборе информации, хотя равно внимательно отношусь к любым воспоминаниям: разумный читатель в состоянии своим внутренним чутьем все профильтровать.
Но ловлю себя на мысли, что оккупанты первых дней порой предстают безвредными для населения товарищами. Наверное, здесь присутствует обратный эффект, естественная реакция людей на набившую оскомину однобокость в показе войны; старики словно спешат выправить перекос, не оспаривая написанное в книжках, а лишь добавляя из жизни других красок, мол, было и такое. Истина всегда лежит между крайними точками, и, даже с поправкой на особенность военного времени, зомбированность, накрученность, озлобленность, – поведение человека с оружием, будь он завоеватель или освободитель, во многом определялось тем, что в него заложили природа, родители и среда.
Когда после быстрого занятия Бреста (еще раз вернемся в июнь 41-го) дальнобойная артиллерия с разных сторон принялась бить по крепости, жить на Киевке стало страшно. Над домами свистели снаряд за снарядом – ни спать, ни есть... Карпуки вытерпели дня три и, едва уехали «музыкальные» постояльцы, отправились пересидеть смутные дни к кумовьям, жившим на отшибе: ближе к ул. Пионерской среди поля стояло несколько домиков. Оказалось, попали из огня да в полымя, но деваться было уже некуда.
Домой Карпуки вернутся через неделю. Прибыли бы раньше, но невозможно было видеть глаза соседки после трагедии, случившейся здесь в первые часы войны. Соседи кумовьев прятались в схроне – зигзагообразном окопчике, какие рекомендовали отрыть в огородах еще польские власти во время войны 1939 года. Хозяйку с больными ногами сюда буквально заволокли, младшие дети сидели в середине, а с краю – очень красивая старшая дочь. Немцы-штурмовики, увидев такую красавицу, вытащили ее и на глазах у всех надругались по очереди.
Устоявшаяся оккупационная жизнь резко разнилась с прифронтовой, и подобные случаи могли быть лишь исключением из правил: непредсказуемым по последствиям конфликтам с жандармерией немцы из полевых частей предпочитали общение с доступной частью женского населения. Но береженого Бог бережет, и брестчане все три года старались прятать дочерей от чужих глаз.
ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ
