Я родился на юге в крохотной деревеньке, расположенной на берегу горной речки. Название деревни в памяти не сохранилось и я не помню, была ли речка глубокой, но течение было сильное – это факт. В последний раз я искупался в ней, когда мне было лет пять. Говорят, искали меня всей деревней и нашли полуживым только на третьи сутки. Тогда отец сказал: «Эй, парень, я не знаю, как именно ты умрешь, но по мне – точно не утонешь!». Я толком ничего не понял, но рассмеялся вместе со всеми. Плавать я так и не научился и даже рыбачить с тех пор не ходил.

Мой отец был очень правильным и уважаемым человеком, видимо, поэтому его четыре раза подряд избирали шерифом округа. Ездил он на огромном бело-коричневом «Субурбане», увешанном цветными фонарями, а на двери гордо красовался герб штата с надписью «Sheriff». Наверняка, статус моего отца был как-то связан с тем, что меня в детстве никто не обижал, или наоборот. Ну, знаете ведь, как веселятся подростки? Например, заику Уилмора старшие ребята постоянно дразнили коротышкой, бросали в него тухлыми яйцами, запихивали головой в мусорный бак и все такое. Кстати, «и все такое» было самой употребляемой фразой в наших краях – каждый, кто считал нецелесообразным перечислять все наглядные примеры повествуемых событий, заканчивал речь именно этими словами. В общем, в нашем королевстве слов-паразитов, эта фраза была «Её Величеством», она могла означать что угодно. Кажется, иногда я находил в ней скрытый смысл. Были, конечно, и другие слова-паразиты, например «например». Мы вставляли слово «например» куда угодно, даже туда, где никакие примеры не приводились. В отличие от других, это слово никаким смыслом не обладало.

Кстати, заика Уилмор стал объектом издевательств далеко не сразу и вовсе не навсегда. До школы его вообще никто не обижал. Но, как водится, стоило ему один раз оступиться, и все началось. В перерыве между третьим и четвертым уроками нас водили в столовую, где в обязательном порядке всем первоклассникам давали стакан молока и блинчик. Молоко, как известно, имеет неприятное свойство покрываться густой пенкой, которую никто не любил. И вот однажды он попросил нас сложить всю пенку в его блюдце. Весь класс сделал это и с нетерпением ждал действий. Тогда Уилмор, прищурив глаза, сказал: «В-вот так это б-берется и естся!» и мигом проглотил все это дерьмо. Конечно, меня стошнило, потом стошнило весь наш стол, затем соседний, а потом и всю школьную столовую. В общем, стошнило всех, кроме Уилмора и он очень об этом пожалел. Кстати, после летних каникул, как раз в тот год, когда лица всех моих одноклассников (и мое тоже) начали багроветь от юношеских прыщей, заика Уилмор пришел в школу с гордо поднятой головой. Мы даже не сразу его узнали – он вымахал дюймов на десять, раздался в плечах и начал непривычно басить. На его лице не было ни одного прыщика, и он сразу стал капитаном школьной футбольной команды. Хотя, вряд ли это как-то связано.

В детстве я был таким же, как и все мои сверстники, кроме заики Уилмора, естественно. Поначалу хулиганы и меня пытались окунуть в мусорный бак, но, узнав, кто мой отец, навсегда оставили эту затею. Потом я тоже стал членом их шайки. Нет, хулиганом я не был, просто когда мне стукнуло пятнадцать, я начал встречаться с красоткой Долли, а ее старший брат сказал мне: «Если ты не соплежуй, тогда почему ты не у нас в банде? А если соплежуй, нечего приходить к Долли и все такое». Короче, «все такое» я получил сразу после танцев в первую субботу нашего подросткового романа. Раз в неделю на ярмарочной площадке были гулянья. Как по сценарию, четверо музыкантов вскарабкивались на обоз и вся деревня пускалась в пляс. Мой отец там появлялся аккурат после последнего танца, когда его помощник, перебрав спиртного, начинал стрелять в воздух и требовал продолжения. Шериф закрывал его в участке и до утра вслух зачитывал окружной устав. Так несколько раз в месяц помощник шерифа сутками «горел» на работе, а мы с Долли получали в распоряжение весь дом. Потом мы с Долли расстались, а ее брат так и не повзрослел и угодил в тюрьму. Это, кажется, тоже никак между собой не связано.

Вообще, в наших краях было немало всяких чудаков. Вот, например, Руперт Канзас после того, как его блаженная Мэри застрелилась, тоже слегка «сбрендил» и стал набиваться в женихи к молодой приезжей учительнице. Она была единственной баптисткой в деревне и вообще не ходила в нашу протестантскую церковь, даже по воскресеньям. Однако преподобный Сэм Рейли не считал ее иноверкой (в конце концов, все мы, хоть и по-разному, верили в одного Бога) и при каждой встрече настойчиво, но безрезультатно вербовал ее в прихожанки. Так вот, Руперт Канзас почти сразу после кончины Мери тоже перестал посещать проповеди, наверное, потому что Сэм Рейли приводил ее в качестве наглядного примера, как в жизни поступать нельзя. Священник говорил: «Например, распорядиться своей жизнью, как покойная Мери - значит совершить тяжкий грех. Вам не следует так поступать, потому что это очень плохо. Ее душа теперь никогда не попадет в Рай». Кто-то из понимающих прихожан добавлял: «…и все такое», а потом все почему-то хлопали и хором пели песни. Руперт Канзас злился и считал это чистой ложью и профанацией, так как в священном Писании сказано, что Господь особо милостив к блаженным, что они гарантированно попадают в Рай. А раз Мери убила себя в блаженном состоянии, то это не считается грехом, и она, стало быть, сейчас в Раю. Но все почему-то верили священнику.

Так или иначе, Канзас все равно не вызывал никакого интереса у Лайзы Дэй (кажется так звали учительницу). Дело даже не в том, что она была баптисткой или принципиально не хотела замуж. Просто он в свои семьдесят шесть выглядел, как обглоданный початок кукурузы с редкими и длинными нитями белых волос. При этом Руперт был чрезмерно потлив и явно безумен. И вот однажды он, зная о страсти учительницы к цветоводству, решил сделать ей сюрприз. Смастерив огромную деревянную клумбу, он тайно установил ее прямо на веранде Лайзы, так что ее было просто невозможно не заметить. Хорошей цветочной клумбе она, возможно, могла бы и обрадоваться, да только на протяжении всей своей трудовой жизни Руперт слыл лучшим и единственным гробовщиком на всю округу. А потому, как он ни старался, клумба приняла весьма недвусмысленную форму. Кстати, через пару месяцев скукоженное тело Руперта, убитого то ли горем любовного поражения, то ли чрезмерными алкогольными возлияниями, поместили именно в эту «клумбу» и спешно предали земле, а Лайза вышла замуж за священника. Хотя, и эти события вряд ли как-то связаны.

После школы я переехал в город, но не окончил колледж и устроился разнорабочим в ресторан Энди Бугатти в итальянском квартале. Несмотря на то, что я никогда не был итальянцем, старик неплохо меня принял, и я время от времени выполнял его отдельные поручения. Обыкновенная курьерская работа – взял пакет, отвез пакет. Мне было не в тягость, даже если нужно было ехать в другой город – все расходы покрывал ресторан. Он научил меня двум вещам: не задавать вопросов и много курить. После того, как мне исполнилось двадцать, в промежутке между пробуждением и утренним туалетом я выкуривал сигарету. После завтрака еще одну. По пути на работу и домой – по две. С девяти до шести уничтожал две-три сигареты в час, в обеденный перерыв около пяти сигарет. Дома вечером – по одной в час. В машине – примерно по сигарете каждые пятнадцать минут, в междугороднем автобусе – на каждой остановке, даже ночью. В поездах не ездил, в самолетах, метро и во сне не курил никогда. В барах прикуривал новую сигарету, едва затушив предыдущую. Я научился пускать кольца разных форм и размеров. Дядюшку Энди это очень забавляло, и он полностью освободил меня от всех обязанностей, кроме доставки посылок, хотя вряд ли это было как-то связано.

А еще я очень любил джаз. В ресторанчике Энди Бугатти стоял граммофон, и пища охотнее переваривалась под шипение акустического трио. Мой домашний приемник был настроен на «Мелодии Черного Мемфиса», и в машине тоже звучала эта волна. Кстати, свой «Бьюик» я купил у Рикки Патти практически за бесценок. Когда-то он был лучшим ресторанным администратором в квартале – все называли его «Славным», но однажды он куда-то подевал заветную тетрадку, в которой велся учет должников Энди, и Рикки потерял правую руку. Не всю, конечно, но машина ему уже была ни к чему, и мне это оказалось на руку.

По-моему, джаз – вещь не особо сложная, но почему-то играть его действительно хорошо получалось только у чернокожих музыкантов. Так вот, иногда по субботам в ресторане выступал местный пианист Рой Макферсон, на зависть которому они преуспевали не только в музыке, но и в спорте. Он рассказывал, что во времена его молодости, негры даже в простых школах не учились. Но в шестидесятые годы общество начало постепенно избавляться от неприязни к цветным американцам, так что он, не находя единомышленников среди молодежи, проклинал современную Америку, пророча ей неминуемую и скорую гибель от низших рас, или от коммунистов, которые, как оказалось, уже слетали вокруг Земли. Макферсон люто ненавидел и тех и других, а джаз называл музыкой рабов. Играл он, кстати, неважно. Потом он куда-то исчез, и в следующий раз я увидел его лет через двадцать в одной телепередаче. Вообще в те времена у меня было много ответственной работы по доставке посылок в ресторанчике дядюшки Энди, так что дома я бывал редко и на телевизор попросту не хватало времени, даже по выходным. Как-то я заскочил домой на пару минут и сразу же включил «ящик» с новостями. Сюжет был посвящен сенсационной операции по изменению цвета кожи какого-то улыбчивого молодого певца. Так вот, доктор из клиники, где была сделана эта операция, похвастал, что пару дней назад они сотворили еще одно чудо – буквально вытащили умирающего старикашку с того света. Он обрел новую жизнь, благодаря успешной пересадке сердца. Этим счастливчиком оказался Рой Макферсон, а его донором оказался мертвый чернокожий парень.

Тогда я сказал своей будущей бывшей жене: «М-да! Возможно, теперь старик Рой сможет преуспеть в джазе». Она, естественно, ничего не поняла, а потом собрала вещи и хлопнула дверью. Хотя, вряд ли это было как-то связано с Макферсоном. Так я остался совсем один. Благо, через неделю Энди Бугатти свалил инсульт и мне стало кого навещать. В последнее время его дела шли не очень хорошо: после того, как Рикки Патти потерял долговую тетрадь, денег становилось все меньше и меньше. Честные компаньоны возвращали долги сами, но их было не так много, а вот крупные должники разбежались кто куда. Ресторанчик-то работал, но курьерской работы поубавилось, так что у меня появилось свободное время поухаживать за стариком. Энди безвылазно лежал в своей палате и с трудом выговаривал даже мое имя, так что болтал в основном я. Потом он тихо говорил, что уже поздно или просто засыпал, и я уходил. А однажды доктор сказал мне: «Ну, теперь все хорошо – он умер», и я перестал ходить в больницу. Через пару дней мы с парнями поместили прах дядюшки Энди в глиняную урну и отнесли на кладбище.

На похоронах стало известно, что Энди Бугатти завещал свой ресторан Рикки Патти, и тот, утирая слезу протезом, произнес очень трогательную и длинную речь о том, каким же все-таки старик был справедливым. Рикки говорил очень долго, потому что они вместе выросли. Потом говорили другие люди, которым тоже что-то было завещано. А когда очередь дошла до меня, мне было почти нечего добавить, кроме «мне очень жаль, и все такое», и мне достался старый граммофон с парой исцарапанных пластинок, хотя, вряд ли это как-то связано...