Жизнь прожить - не поле перейти. Конца-краю вроде и не видать, ан нет, все время его-то, конец-край, вспоминаешь. Вроде и живется не очень хорошо, и масло на хлебушке - иногда, и икорке место редко бывает... а только все равно помирать жалко.

Мысли эти бродили в голове Виктора Петровича давно, еще с революции, правда с какой - не помнил Виктор Петрович, так как память ему чуть раньше, на войне, отшибло. Потому и что за война - не помнил, и супротив кого воевали, и пошто вороги землю родную пожгли - города порушили, не ведал. Зато помнил Виктор Петрович, что давеча в трамвае номер четыре, что по Зареченской идет, да на Красных комиссаров сворачивает - около булочной, на ногу ему наступили. И не сказать, что больно наступили, так, слегка, однако блеск на туфле Виктора Петровича заметно поблек, да и улыбка на лице его - тоже. А студентик тот, что ногу отдавил, возмущаться еще начал, что мол перемен бы стране, вот бы все по другому враз стало! И было то в три часа пополудни, как раз, когда Царя хоронили.

Долго потом вспоминал тот эпизод Виктор Петрович, обдумывал его и так и сяк, прикидывал, али есть связь со смертью Царя-батюшки, али нет, да только не придумал ничего. Бояре виноваты, решил, да дума. Воспитали молодежь, старикам ноги топчут, на пятки наступают, того и гляди, скоро по головам пойдут. И решил в тот день Виктор Петрович что-то менять. Не в себе и не в мире, а просто менять, дабы начинать с чего было.

И для начала поменял он фамилию. Звучная она у него была, Быковкабальский-Зарепинповалуев, вот только длинная чересчур, и не выкрикнуть просто так. Вот помнится, в армии поручик зачинал кричать, да так до конца и не докрикивал, и обидно оттого Виктору Петровичу становилось. А раз обида обиде рознь - сменил Виктор Петрович фамилию на простую и русскую - Херов-Мантиев. Ну, пусть не простую, зато краткую, и у всех на устах.

Чиновники поначалу печатями размахались: пошто, говорят, вы такую фамилию меняете, она ж, говорят, достояние республики, и вообще - редкость, под охраной государства находящаяся.

А Виктору Петровичу и плевать. Усмехается в бороду, да на своем стоит - меняйте, кричит, и все тут. Ну, поругались чиновники, покрестились на иконы-то, да и поменяли. Порадовался Виктор Петрович, пачпорту новому, и фамилии тоже порадовался, да и пошел восвояси.

День прошел, другой, чует Виктор Петрович, что не меняется жисть-то, судьбинушка. Как-то под уклон все, да с горочки, и икорки на хлебе все меньше, и маслице все тоньше. И подумал тогда Виктор Петрович, что нужно ему еще чего в жизни поменять.

Дай, думает, жену, чтоль, заведу. А что? И заведу.

И завел.

Поначалу вроде все хорошо было. И борщ вкуснее стал, и портки чище, да и дыр на них поубавилось. А потом - глядит Виктор Петрович,  и жисть свою не узнает. Баба-то тоже кушает, оказывается, черт ее подери. А еще себя человеком считает,  и требования требует, мол не хочет она Херовой быть, а Мантовой - так тем более, и что, мол, икорку-то пополам дели, дубина старая, а не то я тебя сковородой-то от жадности быстро полечу...

И взгрустнулось Виктору Петровичу, и снова перемен захотелось.

Что-то, говорит Виктор Петрович, у нас газеты совсем заврались. Надоть их перестать читать: зачем они, без меня что ли в мире не обойдутся. И приказал бабе газеты все в туалет сносить - там им место, в сортире-то. И зажииил, просто благодать наступила, ни тебе немецких шпыёнов, ни мериканских разведчиков, ни прочей басурманской шантропы. А еще благодать - про правительство ни слова, да и про законы тоже. Вот уж показаааал вам кукиш, думал Виктор Петрович, вот так показал! прямо в вашу продажную душонку фигу показал, проклятущие вы лжецы и обманщики, не поймаете теперь Виктора Петровича в лапы свои, не надурите ему голову новостями брешливыми.

Хорошо стало Виктору Петровичу, благодатно. Думай, что хотишь, ешь, что баба сварила. Вот только на работу ходить. И решил Виктор Петрович бросить на работу ходить, запасов-то, слава Богу, на сто лет накопил. Решил - и сделал, не пошел на работу. Благодаать: кушай, спи, правительство хули, бабу батогами бей, чтоб место знала, газетами проклятущими подтирайся. Жизнь Виктора Петровича изменилась, и перемены эти нравились ему. Вот что значит фамилиё сменил-то, думал он, малость - а вона какие перемены.

Правда, не долго так жилось Виктору Петровичу, ровно до тех пор, пока в стране очередная революция не приключилась. Пришли тогда к нему дядьки в ушанках и тулупах и спросили: а за кого ты, старец, будешь? А Виктору Петровичу и неведомо-то было, кто сейчас страной управляет, и кому теперь самое время кланяться в ноженьки. Ну и брякнул Виктор Петрович - а за вас я! свой, так сказать, нашенский! Люди поколебались немного для приличия, фамилию спросили, да и отпустили Виктора Петровича с богом. Правда настучали дубинами, чтоб отличать умел, кто есть наши, а кто - нет, да чтоб фамилию сменил, ибо дюже смешная она.

Охал Виктор Петрович, вздыхал, сна себе не находил, одна радость - бабу поругать. Вот и ругал он бабу, да батогами поучал, пока та сдуру не сбежала от Виктора Петровича к незнамо какому хахалю, тоже, небось, революционисту какому, да прихватив заодно все его, Виктора Петровича, сбережения в царских, в керенских, британских, американских, да и в советских (на всякий случай). А потом снова люди пришли, снова к стенке приткнули Виктора Петровича, и спросили на этот раз не за кого он, а что в подвалах прячет. Не нашелся для ответу-то Виктор Петрович, вот и пошли люди подвалы открывать, да запасы выносить на благо революции, так сказать, да во имя Царя-батюшки. А опосля бороду подпалили Виктору Петровичу, да и хату тоже.

Долго сидел потом на углях Виктор Петрович, долго на страну пожженную смотрел, думу думая, перемены все вспоминая. Газеты проклятые, бабу дурную, фамилию злосчастную вспоминал. И с чего все началось, вспомнил - студентика, что ногу-то ему в трамвае отдавил.

Вот он, корень-то, понял Виктор Петрович, вот оно, мировое сосредоточие зла! Все беды-то от него пошли, от невоспитанности молодежи и от распущенности их, не нравится им стабильность и воспитанность, перемен им все подавай.

И с тех пор ненавидел Виктор Петрович перемены.