В своё время.
- Курей-то, курей своих, Лидка, слышь, угомони обратно! Почто они в огороде моём забыли опять?
- Фёдоровна, что кипятишь? Май на дворе! Что они у тебя там напакостят в чернозёме-то? Аль червями обеднеть боишься?
- Не для твоих курей мои черви, Лидка! Забирай ораву свою обратно! Забирай от греха!
Анна Фёдоровна прихватила возле крыльца специально приставленную к стене хворостину и пошла вдоль грядок.
- Акышь, паскуды! Кышь ебливое отродье! Чтоб вас земля не сносила, потаскухи на ножках!
Соседка, бабка Лида, подбоченившись, привычно взирала на ежедневную картину. Её куры, в количестве восемнадцати штук, поспешно возвращались в свой огород, перескакивая через жирные комья свежевскопанных грядок.
- Вот, что ты воюешь, Фёдоровна? Лучше б внукам своим, оглоедам, наказала забор новый справить. Ин, погляди-тко, забора нет никакого. Где уж тут курям-то соображения иметь к тебе на грядки не иттить?
- И приедут, и сделают! А курям твоим я дрыном бока-то обтешу, коли шастать будут где ни попадя! Залупы, а не куры, ей-богу!
Анна Фёдоровна и бабка Лида соседствуют уже который десяток лет. Их домишки самые крайние, в самом конце переулка. Там, где, за крутым поворотом, самый косогор спускается к речке. Сперва, возле самой калитки, щурится подслеповатыми, осевшими в землю, окнами домишко бабки Лиды. А за ним и Анны Фёдоровны просторный, высокий дом с верандой голубой краски.
Их так и кличут на деревне. Первую по-простому – баба Лида. А Анну Фёдоровну только по отчеству. Так уж повелось. Да и сами они под стать обращению. Бабка Лида переваливается промеж грядок, точно округлый шар, шебуршит суетливыми руками под передником, точно вынюхивая, что у неё под ногами. Анна Фёдоровна же, прямая, как палка, вышагивает, высоко поднимая ноги, словно на ходулях, важно, будто цапля на болоте.
У бабки Лиды давно уж никого нет. Старик её помер, а детей, так сложилось, не нажили. У Анны Фёдоровны-то иначе. Хоть муж законный тоже на том свете кукует уж как третий год, зато детей да внуков Бог дал. Считай, трое сыновей-то, да внуков пятеро. Все городские. Учатся, работают. А летом внуки каждый год в деревню, к Анне Фёдоровне. Все приезжают. Андрюшка, Владька, Алёшка, Серёжка и Ромка. Пока мальцы были до чего смешливые. Бывало, встанут спозаранку: «Бабуля, мы завтракать!». А у Анны Фёдоровны уж всё готово. Шкворчит яичница в сковороде, на печи, квас домашний прохладный на столе. Налопаются и на улицу скорее, шалопайничать день-деньской. Такая орава.
Анна Фёдоровна прошлась по двору, окинула взглядом хозяйство. Забор-то, действительно надобно справить новый. Вон штакетины сложены возле сарайки. Как Генка, сын привёз в прошлом году, по осени, так и лежат, ждут внуков. Скоро уж закончат свою учёбу. Будет веселее Анне Фёдоровне. Будет ради кого стараться.
- Лидка! Слышь! Иди что ли чай-то пить, пиздосья! – Анна Фёдоровна поднялась на высокое крыльцо, выискивая соседку взглядом из-под сведённых грозно бровей.
- Иду, Фёдоровна, иду, не ори. – бабка Лида выкатилась из туалета, сорвала тут же пучок мяты с грядки.
Ругань их ежедневная была обеим привычна. Скорее ритуал что ли, дань возрасту и годам. Ругается-то в основном Анна Фёдоровна. Кроет с утра до вечера всё, что не так, не по еённому. А бабка Лида лишь усмехается тихонько про себя. Такая дружба.
Соседки усаживаются за большой круглый стол на веранде у Анны Фёдоровны и пьют подряд по три чашки чая. Тоже традиция.
- Что, Фёдоровна, когда твои-то?
- Да уж скоро будут. В июне, когда ж ещё. Учёбу закончат и ко мне. – Анна Фёдоровна поджимает сухие губы и долго смотрит в окошко. Баба Лида, шумно прихлёбывая горячий чай из чашки, искоса поглядывает на товарку.
- Поди и денег скопила уже охламонам своим?
- Конечно. К осени выдам. В городе пригодятся.
- Балуешь ты внуков-то, Фёдоровна. Без меры балуешь. Уже эвон какие оглобли выросли, а ты всё как с маленькими возюкаешься.
- Тебе ли меня учить-то, Лидка? Кочерга тоже ржавая. Своих балую-то, не чужих. Кого ж мне ещё баловать.
- В прошлом годе-то, помнишь, всё же Андрюшка твой сыпанул мне в туалет химикалий-то.
- С чего это ты взяла?
- Да кому ж ещё-то? Он у тебя самый проказник и есть. Больше некому.
- Городишь тоже, сама не знаешь, чего. Ты головой своей глиняной-то думай, прежде чем слова говорить. Ну на что ему толчок твой задристанный сдался?
Анна Фёдоровна лукавила. Она помнила, как у неё ещё в прошлом году под конец лета исчезла из шкафчика на кухне пачка дрожжей, и как пучило нечистотами на следующий день Лидкин туалет. Внуков-то знала своих Анна Фёдоровна, как облупленных. Ей хватило одного строгого взгляда за обедом, чтоб по Андрюшкиной тщательно скрываемой лукавой улыбке узнать, чьих рук дело. Ну да Бог с ним, что ж теперь. Ребёнок ведь. Пускай авансом будет считаться Лидке за курей её обнаглевших.
- Стирать-то идёшь на речку?
- Пойду, как же, Фёдоровна. После обеда и пойду.
- Я тоже пойду.
Уговорив по третьей чашке чая, соседки разошлись заняться каждая своим хозяйством. Баба Лида прилаживала новые подпорки в теплице под огурцы. Анна Фёдоровна вздумала было вытрясти лежалые за зиму матрасы, да развесить проветриться под ярким весенним солнышком. Вытащила первый, следом второй, присела отдохнуть на крылечной ступеньке. Последнее время, нет, да и кольнёт острым где-то под сердцем. Кольнёт так, что дыхание сводит и в глазах темно.
Перед самым обедом, Анна Фёдоровна, собравшись, сходила в магазин, прикупила рафинаду и карамели. Внукам пусть будет к чаю. Каждый год Анне Фёдоровне были по-особенному приятны эти весенние хлопоты. Загодя она обходила дом, наводила порядки, перетряхивала бельё, снимала шваброй пыль и паутину с под потолка. А внуки-то растут. Год за годом растут.
Анна Фёдоровна не знала, что карамель они уже не уплетают за обе щёки, прихватив в горсть после обеда, как раньше, а выкидывают по кустам. Не до карамели уже. Ромка тянется к технике. Возится бывало цельный день в сарайке со своим мотопедом, потом гоняет по деревне, оглушительно стрекоча дырявым глушителем. Владька, тот всё больше с гитарой, как уйдёт, так до позднего вечера шатается промеж дворов. Остальные тоже вымахали почти под потолок. Эх-ма, было время, копошились клубочками в песочнице возле крыльца.
- Лидка! Лидка, ебитвою душу мать! Ты собралась там?
- Иду, иду, Фёдоровна. У тебя мыла-то вдосталь? У меня чот совсем трошки обмылок.
- Дам тебе мыла, давай поспешай.
Анна Фёдоровна подхватила большой алюминиевый таз. Застирать на речке, в проточной воде полотенца, развесить сушиться во дворе. Ещё зимой в промтоварном купила она новых полотенец для внуков. Пять штук. Большие, махровые.
- Эка, ты, Фёдоровна, сорванцов своих обхаживаешь. Полотенцы им новые. Гляди-ко, скоро оперятся совсем, позабудут приезжать.
- Типун тебе на язык, Лидка. Опять мелешь. Что ж ты за тарахтелка такая поганая? Лишь бы гадости какой ляпнуть, не подумавши.
- А что такого-то? Жизнь, она такая. Ты сыновей-то спомни своих. Тоже до чего хороши. Выросли, да разъехались по городам.
- Кажному своё.
- Вот-вот. А я об чём.
- Стирай, давай, панталоны свои, пустомеля стоеросовая. Тоже мне, нашлась тут.
Вечером Анна Фёдоровна прилегла на кушетку отдохнуть. Да, здоровье действительно уже не то. Колет и колет в груди. Вот внуки приедут, полегче будет. Забор новый справят. Анна Фёдоровна долго улыбалась, а после и заснула ненароком.
Лишь на следующий день на той самой кушетке и нашла Анну Фёдоровну баба Лида, озаботившись тем, что никто не гоняет её кур с самого утра привычной замысловатой бранью. Анна Фёдоровна лежала прямо, вытянув ноги и прихватив левой рукой вязаную кофту на груди, над сердцем. С лёгкой счастливой улыбкой на лице.
Баба Лида присела подле кушетки на краешек стула, сложила бессильно на коленях руки и тихонько, по-бабьи, заплакала.
Дядюшка Фангус
