На старых фотографиях, сделанных ещё в коммунальной квартире на Войнова, после войны, на шкафу видна стопка икон. Приехали они вместе с моей бабушкой, двумя сёстрами и няней, из Порховского района. Одна из прабабок была за мужем за священником, когда церковь местную разоряли, часть икон удалось спасти. Замечу и то, что в Блокаду их сохранили. Потом с этим была связана ещё одна история: подрос мой отец, и бабка, опасаясь общительности маленького сына, потихоньку отнесла все эти иконы в Преображенский собор. Но одна икона осталась дома, и висела в углу комнаты. К праздникам бабка снимала её, мы чистили зубным порошком оклад, я рассматривал внимательно картину, открывавшуюся из под серебряного облачения. Как то по-домашнему это выглядело, будто святой к празднику отдавал нам свои одежды в стирку. Никаких "особых" разговоров по этому поводу бабка не заводила, только окончив процедуру и собрав весь оклад вновь, отдавала указание: "Помоги, повесь Боженьку". Я залезал на стремянку и закреплял красную нитяную петельку на гвоздике. Так было из года в год.Так я и рос, под присмотром Николая Чудотворца.

Сейчас множество людей обратили свой взор на церковь. Одни пришли приклонить голову. Других пригнали беды. Третьи поддались волне. Не важно, опытные священники знают, что "просто так" ничего не бывает. Но вот что я хочу сказать: вне зависимости от отношения человека к церковным таинствам и обрядам, совсем невредно понимать их смысл. Равно как и знать библейские сюжеты, ведь кроме мудрости, они ещё и огромным пластом культуры являются. Любой музей мира на три четверти состоит из работ, понимать которые можно только зная Книгу.

Отдельное место занимает в Священном Писании книга царя Давида. Псалтырь, или как принято называть в церкви Псалтирь, входит и в Молитвенное правило, и читается по усопшим, и при подготовке к причастию... А вот что именно там написано, о чем просил Бога ветхозаветный Давид, понятно не особенно. Ведь и времени прошло немало, и обстоятельства сменились сильно.

Книга, о которой я хочу сегодня сказать - поможет понять суть "Книги Давида", объясняя скрытый смысл текста.

"Псалтирь с толкованиями".

Читайте. Рекомендую!

Другие работы автора: https://vk.com/pbcon

Я сейчас еще чувствую, как жадно и емко дышала молодая грудь холодом ясного и сырого дня под вечер, когда, бывало, едешь с шумной ватагой Арсения Семеныча, возбужденный музыкальным гамом собак, брошенных в чернолесье, в какой-нибудь Красный Бугор или Гремячий Остров, уже одним своим названием волнующий охотника. Едешь на злом, сильном и приземистом «киргизе», крепко сдерживая его поводьями, и чувствуешь себя слитым с ним почти воедино. Он фыркает, просится на рысь, шумно шуршит копытами по глубоким и легким коврам черной осыпавшейся листвы, и каждый звук гулко раздается в пустом, сыром и свежем лесу. Тявкнула где-то вдалеке собака, ей страстно и жалобно ответила другая, третья — и вдруг весь лес загремел, точно он весь стеклянный, от бурного лая и крика. Крепко грянул среди этого гама выстрел — и все «заварилось» и покатилось куда-то вдаль.
— Береги-и! — завопил кто-то отчаянным голосом на весь лес.
«А, береги!» — мелькнет в голове опьяняющая мысль. Гикнешь на лошадь и, как сорвавшийся с цепи, помчишься по лесу, уже ничего не разбирая по пути. Только деревья мелькают перед глазами да лепит в лицо грязью из-под копыт лошади. Выскочишь из лесу, увидишь на зеленях пеструю, растянувшуюся по земле стаю собак и еще сильнее наддашь «киргиза» наперерез зверю, — по зеленям, взметам и жнивьям, пока, наконец, не перевалишься в другой остров и не скроется из глаз стая вместе со своим бешеным лаем и стоном. Тогда, весь мокрый и дрожащий от напряжения, осадишь вспененную, хрипящую лошадь и жадно глотаешь ледяную сырость лесной долины. Вдали замирают крики охотников и лай собак, а вокруг тебя — мертвая тишина. Полураскрытый строевой лес стоит неподвижно, и кажется, что ты попал в какие-то заповедные чертоги. Крепко пахнет от оврагов грибной сыростью, перегнившими листьями и мокрой древесной корою. И сырость из оврагов становится все ощутительнее, в лесу холоднеет и темнеет... Пора на ночевку. Но собрать собак после охоты трудно. Долго и безнадежно-тоскливо звенят рога в лесу, долго слышатся крик, брань и визг собак... Наконец, уже совсем в темноте, вваливается ватага охотников в усадьбу какого-нибудь почти незнакомого холостяка-помещика и наполняет шумом весь двор усадьбы, которая озаряется фонарями, свечами и лампами, вынесенными навстречу гостям из дому...
Случалось, что у такого гостеприимного соседа охота жила по нескольку дней. На ранней утренней заре, по ледяному ветру и первому мокрому зазимку, уезжали в леса и в поле, а к сумеркам опять возвращались, все в грязи, с раскрасневшимися лицами, пропахнув лошадиным потом, шерстью затравленного зверя, — и начиналась попойка. В светлом и людном доме очень тепло после целого дня на холоде в поле. Все ходят из комнаты в комнату в расстегнутых поддевках, беспорядочно пьют и едят, шумно передавая друг другу свои впечатления над убитым матерым волком, который, оскалив зубы, закатив глаза, лежит с откинутым на сторону пушистым хвостом среди залы и окрашивает своей бледной и уже холодной кровью пол. После водки и еды чувствуешь такую сладкую усталость, такую негу молодого сна, что как через воду слышишь говор. Обветренное лицо горит, а закроешь глаза — вся земля так и поплывет под ногами. А когда ляжешь в постель, в мягкую перину, где-нибудь в угловой старинной комнате с образничкой и лампадой, замелькают перед глазами призраки огнисто-пестрых собак, во всем теле заноет ощущение скачки, и не заметишь, как потонешь вместе со всеми этими образами и ощущениями в сладком и здоровом сне, забыв даже, что эта комната была когда-то молельной старика, имя которого окружено мрачными крепостными легендами, и что он умер в этой молельной, вероятно, на этой же кровати.