Армейский юмор

Учебный полк
Мы сидим в просторном, брежневских времён, актовом зале. С трибуны, затерянной на необъятной сцене, под довлеющим золотым орлом на красном щите, взлохмаченный и седенький, и от этого всего похожий на воробья, говорит командир учебного полка полковник Расраев.
По-военному сумбурно, путаясь в стандартном наборе фраз, он пытается заострить наше внимание на нестабильности международной и внутренней обстановки, затем подробно рассказывает о сложностях с обмундированием офицеров полка и обещает, что никто по выпуску из учебного подразделения ни в какие горячие точки не попадёт, если сам не захочет, а кто будет стараться, вообще останется здесь сержантом.
Потом я бегу по лесу в противогазе, бегу и ничего не вижу оттого, что вытащил мешающий дышать клапан, и стеклянные глаза противогаза плотно запотели. По тактическому полю я вбегаю в лес и, петляя между деревьями, удивительным образом не налетаю на них резиновым лбом.
Это приказ!
Я не терпел давления. И я знал, что эта моя черта пагубна. В ситуациях, когда был в подчинении, я усмирял свой характер. Я давал фору власти над собой, а потом с большим трудом отыгрывал очки.
Это было ошибкой. В детстве мне внушили взрослые: нужно слушаться старших. Откуда им было знать, что я попаду в армию, и дежурный по роте старший сержант Остапенко прикажет мне, дневальному, вытащить рукой из очка провалившуюся туда по моей вине половую тряпку.
Он скажет: «Это приказ!»
Тишина
В армии опасность быть задавленным морально и физически исходит отовсюду. Всё потенциально враждебно: сослуживцы, командиры, техника, пища, холодный воздух и жара.
Даже тишина в армии представляет собой угрозу. Тишина наваливается в наряде по роте, когда всё погрузилось в сон, а тебе спать нельзя. Тишина опутывает своей невидимой сетью в карауле на посту. Ты думаешь об этом, но мысли не слушаются тебя.
Тишина для военного человека часто означает смерть. Поэтому в армии все разговаривают громко, ночью горит свет. Поэтому в армии нет тишины.

Тёмная
В столовой учебного полка на обед дают полную жестяную миску перловой каши, от которой тело обретает состояние наполненности, и тогда обжигающий, с еловым привкусом дым крепкой сигареты без фильтра приносит не сравнимое ни с чем наслаждение.
Но курить возле столовой нельзя. Это большой грех, как говорит командир третьего отделения младший сержант Ковтуненко. За это попавшийся собирает все окурки у столовой в свою шапку, марширует с шапкой в протянутой руке впереди строя до казармы и под хохот избежавших кары курильщиков ссыпает окурки в урну. Мне всегда удаётся покурить незамеченным, но однажды коварный Ковтуненко устраивает настоящую засаду и вылавливает меня.
Строй взвода развёрнут фронтом ко мне, на лицах злорадные, в предчувствии бесплатного зрелища, ухмылки. Я один, и они ждут. Но я твёрдо решаю, что собирать бычки не буду. Всё послеобеденное свободное время мы стоим перед столовой по стойке «смирно». Я перехватываю колкие, полные ненависти взгляды. Я понимаю, что будет потом, но отступить не могу.
На общегосударственной подготовке, которую проводит замполит роты капитан Доренский, за спиной я слышу как гадина ползущий шёпот: «…зачморить…» После отбоя я закрываю глаза, но не сплю. Я заново проживаю прошедший день. Передо мной стоит сначала злорадно лыбящийся строй, а потом ненавидящий. Мне не стыдно, но я стараюсь не смотреть им в глаза. Я знаю, что мне нужны силы. Проектор памяти прокручивает кусок ленты: отполированный до лакированного блеска ботинок Ковтуненко, ловко поддевающий и футбольным движением отправляющий мне под ноги бычки. И фраза, брошенная голосом неформального взводного лидера Борисова: «Он лучше нас!»
Проходит час или больше, я слышу, как в дальних закутах расположения собирается, постепенно нарастает гул.
Чувство опасности будит. Я стряхиваю навалившийся было сон. Шаги приближаются. Я открываю глаза и вижу, как расползаются по погружённой в полумрак стене и с ребристыми бетонными перемычками потолку длинные, безобразно искажаемые плоскостями помещения тени. Я поднимаю голову — крадущаяся по-крысиному из углов и меж-кроватных промежутков толпа будто замирает. В проходе мелькает противная улыбка на всё грушеподобное лицо Борисова. Я пытаюсь вскочить на ноги, но с кровати сзади накидывают одеяло. Тёмная.
Удары через два одеяла не больны. Здесь скорее символический эффект унижения. Меня держат, но я вырываюсь из-под одеял, вскакивая, наношу снизу два удара в подвернувшееся лицо Ломовцева. Два чётких удара, хлёстких и с хрустом, и тяжёлый табурет проваливает меня в обдающую жаром и холодом одновременно, сырую, липкую пропасть.
В объяснительной записке замполиту я пишу, что поскользнулся и упал. Очевидно, дневальные не протёрли насухо пол, и Ломовцев тоже споткнулся и два раза ударился о быльце кровати. Эти быльца в армии такие крепкие, что на Ломовцева страшно смотреть, левая половина его лица распухла, глаз заплыл и налился кровью. Капитан Доренский долго пытает нас, но так ничего и не добивается.

Остапенко
Расположение разведроты на третьем этаже кирпичной, постройки шестидесятых годов, казармы. Заместитель командира второго взвода старший сержант Остапенко занят построением своего личного состава.
По команде «Строиться вниз!» мы должны сбежать по лестнице, обогнав товарища старшего сержанта, построиться и при появлении его в дверном проёме заорать: «Смирно!» Нас почти тридцать человек, лестница узка, кто-нибудь всегда не успевает, следует команда: «Отставить. Строиться вверх!»
Остапенко, наигранно картинно, по-дембельски медленно, спускается по лестнице. Он давно уже в силу своего высокого инструкторского положения сжился с этой ролью уставшего до крайности от длительной службы начальника-ветерана. Всем своим видом он говорит: «Как мне всё это надоело, и особенно эти бестолковые духи».
Мы слетаем по ступенькам уже как акробаты, теперь не получается со «смирно». Остапенко выходит, а «смирно» звучит не сразу. Команду должен подать один человек, а мы в суматохе не решили, кто это будет. Потом команда подаётся, но кто-то нечаянно толкнул Остапенко на лестнице, и он недоволен: «Строиться вверх!»
Проходит полчаса, а Остапенко не может добиться слаженности, он устал, ему надоело хождение по лестнице, и он просто высовывает круглую, с мелкими чертами лица и чубчиком голову из окна для того, чтобы крикнуть: «Отставить!» И мы не несёмся, а уже еле волочимся по лестнице вверх.
Когда всё как нужно, и скорость, и «смирно», старший сержант Остапенко нехотя спускается. Ломовцев опять во всю силу лёгких орёт: «Смирна!» И мы бежим в столовую. Бежим, потому что время на приём пищи истекло. За грязными, с объедками, столами мы за одну минуту запихиваем в себя то, что осталось после сапёров и пехоты, заливаем это холодным чаем, и снова бежим. Теперь мы не успеваем на тактику.

Первый день
В строю из семи новобранцев, в сером стареньком пуховике, во главе с молчаливым капитаном я иду от станции уже километров восемь. Дорога сворачивает вниз влево. Я замечаю давно не крашенную табличку на изогнутом ржавом штыре: «Учебный центр в/ч…»
Из плохо освещённого пространства казармы навстречу выходят и выходят солдаты; их длинные огромные тени скачут по стенам просторного, как спортзал, помещения. Мы зажаты всем навалившимся и нашими страхами, но они настроены миролюбиво.
— Откуда, пацаны?.. — наперебой налетают обитатели казармы.
Земляков не находится. Мы, потерявшие популярность, тупо озираемся. Затем, в бесформенных, не по размеру, шапках, слежавшихся мятых шинелях без знаков различия, одинаковые, как все только что переодетые в военную форму люди, попадаем в большой строй.
— Ста-на-вись, р-равняйсь, ир-р-ра, равнение на… средину… Товарищ капитан, рота на вечернюю поверку построена, заместитель командира взвода сержант Аверченко…
— Вовкотруб.
— Я.
— Селивёрстов.
— Я.
— Савельев.
— Я…
Я вбегаю в морозную темень и сразу отстаю. Неумело намотанные куски плотной ткани причиняют боль ногам.
Свет распахнутых настежь окон тускло освещает одинаковые ряды двухэтажных зданий. Вчера вечером нас привели в казарму, когда было уже темно, и утром я не понимаю, где нахожусь и куда бегу. Леденящий воздух пронизывает хэбэшный камок.
Весь первый день я соскабливаю обломком стекла остатки затёртой краски с половых досок, а после ужина до поздней ночи пришиваю к шинели погоны, шеврон и петлицы.

Это срок
Утром сержант отводит меня в санчасть. У меня воспалены гланды. Мне жарко в шинели. Я расстёгиваю крючок и получаю первую в армии затрещину.
Очень высокий санинструктор медленно записывает мою фамилию в журнал и даёт мне градусник. Внезапно он поднимает голову и в упор задаёт вопрос: «Сколько отслужил, лысый?»
Думая, что это нужно для журнала, сбитый с толку, я отвечаю: «Два дня».
— Это срок!..
Нам, молодым, на койках подолгу лежать не приходится. Через каждые час-полтора в коридоре раздаётся:
— Духи и слоны, строиться!
Как заключённые, стриженые, в больничных пижамах и халатах, мы выстраиваемся в коридоре, и двухметровый санинструктор производит скорый развод:
— Ты и ты — туалет, чтоб был вылизан, время пошло, двадцать минут — доклад. Лысый — коридор. Чумаход — на кухню…

Военная медицина
Уколы пенициллина, построения, ежечасные уборки, дедовщина, организованная санинструктором, за четверо суток ставят меня в строй. Теперь я всю свою службу, да и жизнь вообще, стараюсь избегать медицинских учреждений.
Военная медицина отличается простотой, надёжностью, а главное, однотипностью средств воздействия на любое заболевание. Анекдот о начмеде, достающем из одного ведра таблетки и от желудка, и от головной боли, и от ангины, не выдуман армейскими остряками, — я сам наблюдаю это в санчасти учебного центра. Таблетки — простейшие антибиотики.

Кривое зеркало
Армия — порождение и отражение мира гражданского. Но отражение в кривом зеркале. Отражение искажает и преувеличивает, выворачивает наизнанку и превращает в пошлость привычные для человека представления о том, что хорошо, а что плохо, о мере дозволенности, культуре, морали и чести, о дружбе и о войне.
На учебном сборе наш старшина роты прапорщик Геворкян объясняет, что утром мочиться нужно, выбежав из казармы: «Дабы ценить труд дневальных, убирающих туалет».

Скоро развод
«Рр-р-ас, рр-р-ас, рас, два, три. Песню запевай!»
Наши глотки вытягивают: «Ой, ты, мама, моя ма-а-ма, вы-слу-шай-ме-ня-а-а-ты. Не ходи! не ходи! со-мно-ю, ма-ма, да воен-ко-ма-та…»
Офицеры уже завтракают. Нам видно их сквозь заиндевелый павильон. Сегодня день присяги. Строевые песни забивают одна другую: «Россия, любимая мая. Рад-ные берёзки-тополя… Служим мы в войсках ВВ! — служим мы в войсках ВВ… Это вам не ВДВ! — это вам не ВДВ… рад-ная русская земля…» Наконец взводы выстраиваются у входа в столовую.
«Справа, по одному…»
Мы змейкой сыплемся в тепло.
Я быстро глотаю прилипший к тарелке овёс и наблюдаю в запотевшее стекло, как приближается тучная фигура подполковника Алтунина. Скоро развод.
Алтунинское «та-а-а-к…» неуклюже вползает в столовую, — Офицеры выкатываются из зала, на ходу застёгивая бушлаты. Я допиваю фиолетовый кисель.
— Р-рота, закончить приём пищи, встать!

Не расстраивай меня
Я бегу на плац и на фоне серых фигурок солдат вижу лейтенанта Цыганкова. Его взвод отрабатывает выход из строя и подход к начальнику. Забывая отдать честь и путаясь в полах шинели, я вытаскиваю из себя запыхавшееся: «Товарищ лейтенант… Там аттестация… Зовут ваш взвод».
Срывая ворон с ободранных веток, молодцеватый лейтенант орёт: «Взвод! закончить занятие, строиться!» Отливающий новой коричневой кожей офицерский планшет вмещает исписанные листы, повисает на тонком ремешке. Я бегу в штаб. Солдаты облепили стены. Я протискиваюсь в кабинет и только усаживаюсь на своё писарское место, входит Цыганков, здоровается с Ивлевым и плюхается на стул рядом со мной.
Майор Ивлев, худощавый, с выцветшими глазами, голубенькой ленточкой медали «За отвагу» на орденской планке, проводит аттестационную комиссию стремительно.
Цель — распределение новобранцев, только что принявших присягу, в учебные подразделения специалистов и младших командиров внутренних войск. Мы, такие же желторотые писаря, готовим списки, личные дела, не вылезаем из штаба две недели.
Комиссия отбирает лучших, то есть с группой здоровья «один» и средним образованием. На некоторые специальности допускается «двойка». Оставшиеся бойцы, с неполным средним и с недостатками здоровья, должны влиться в полк сразу после окончания курса молодого бойца.
Заявки на сержантов частей оперативного назначения и разведки, специалистов станций связи, водителей БТР, сапёров, кинологов идут непомерные. Начальство торопит с отправкой команд. Запас среднеобразованных быстро тает. Мы по указанию майора в личных делах в графе «образование» затираем приставку «не». Получается новая разновидность образования — «полное среднее». С просто средним выбрали во всей роте и в экстренном порядке отправили в учебки — в Питер, Пермь, Шахты — ещё на прошлой неделе.
Из-за спешки списки составляются нами заранее с учётом только формальных данных. Желание кандидата на учёбу по той или иной специальности требуется и обязательно «учитывается».
— Тэ-эк… Ты у нас Бесфамильных… — Ивлев смотрит в список и видит напротив фамилии «Бесфамильных» ручкой выведенную запись «кинологи».
— В кинологи пойдёшь, Бесфамильных?
Бесфамильных не знает, что делать с руками, что-то мнёт сосредоточенно, прячет их за безразмерную шинель и снова мнёт.
— Та нет… мне говорили… Я бы в сержанты хотел.
— Ха! В сержанты… Ты представляешь, что это такое?.. Постоянно в грязи, в окопах по уши… А тут тебе — тепло, собачки… Не служба — мечта! Пиши, Савельев: желает получить специальность «кинолог»…
— Тэ-эк, Вечерин… Мы посмотрели на результаты твоего обучения, молодец. Решили направить тебя в сержанты… Да вот и командир твой рекомендует (Цыганков улыбнулся), ты как?
На простоватом лице добродушного нескладного сибиряка появляется улыбка, быстро сворачивается, в глазах мольба.
— Та-ва-рищ майор… Я в кинологи хочу… Меня и ихний прапорщик обещал… Я собак люблю.
— Слушай, Вечерин, не расстраивай меня… Какие кинологи?.. Ты представляешь, что это такое?.. Постоянно в грязи по уши, с этими собаками, вонь, без продыху… То ли дело сержант, командир, всегда в тепле. Уволишься — в милицию пойдёшь. Пиши, Савельев: желает быть сержантом.

Загасился
В армии все имеют клички. Я, Студент, обладаю редким для солдата умением работать на компьютере. Окна штаба выходят на спортгородок, и я наблюдаю за тем, как ребята из моего взвода по двое носят железные трубы, копают ямы в мёрзлой земле и разгружают машину с кирпичом. Во время одного из построений на обед от сержанта я получаю «орден Сутулова» — за то что загасился. Это мелочи, ведь моё воображение с трепетом рисует радужные картины кабинетного уюта. Строевая служба бойца-первогодка — плохое подспорье для романтики: к передвижениям по полю с автоматом я уже не стремлюсь.
Однако моя военная судьба недолго улыбается. В один из дней, когда писанины уже не так много, начальник группы по работе с личным составом майор Ивлев предлагает мне подшить ему камок, и, отказавшись, я сначала оказываюсь в строю, а потом с последней командой еду учиться на командира отделения разведки.

Традиционно считается что самая жопа - загреметь в праздничный, а особенно новогодний наряд или караул. Все отмазываются от этой сомнительной чести кто во что горазд. Кроме меня. Данный факт в свое время серьезно озадачил отцов командиров так как обычно те привыкли слышать от меня отмазки одна охуительнее другой.

Поскольку наш Старший человеком был прямолинейным, и к лишним хитростям не склонным, он просто потребовал дыхнуть, а потом, хмыкнув: "да вроде трезвый...", потребовал объяснений подобной покладистости.

Ну а че я ему врать буду? Сказал как есть - что если в наряд с тридцать первого на первое не попаду, то пойду с первого на второе. Не выспавшийся и с больной головой. Ну потому как кто в новый год не будет пить и будет спать? Даже зная что завтра в наряд? Ограничивать и всячески смирять свою широкую душу для нашего человека вообще мучительно, а уж когда вокруг все гуляют...

Во вторых - гораздо лучше когда с наряда за праздничный стол, чем наоборот. Очень тяжело себя после атмосферы праздника опять в служебную колею в гонять. Невыносимо тяжело. А так я в наряде и предновогоднюю суету с уборками и беготней по магазину профилоню и вернусь с ореолом мученика смотреть на всех укоряющим взглядом, мол пока вы тут веселились и предавались чревоугодию, я там... Того... Службу нес... И взгляд такой вдаль...

А главное: того кто Новый Год в наряде встречал к другим работам на праздники уже не припашут. Причем не только на эти. Я весь год могу этим отмазываться, мол отъебитесь от меня уже с праздничным нарядом - мне новогоднего хватило.

- Сука... - Старший от такой откровенности поперхнулся, и почесал нос карандашом, - Больше всего меня пугает то, что я вижу в этом смысл. Я как то даже расхотел тебя ставить. Я-б тебя лучше на майские в наряд загнал чтобы опять пьяного по лесам не ловить...

- А что- есть выбор? - вкрадчиво поинтересовался я, - Ну если есть желание, можешь, конечно, все переиграть. Точнее попробовать. Я даже останусь тут ради такого шоу. Потому как концерт будет такой что на Первом от зависти тапки съедят.
- Опять прав, собака...

Старший со вздохом поставил галочку напротив моей фамилии и снова глубоко задумался. Потом потянулся к телефону, предварительно скомандовав мне катапультироваться из канцелярии.
Я не очень удивился увидев его на предновогоднем разводе. Выяснилось что Старшой, регулярно подъебывавший других насчет еврейских корней, сам был таки тем еще гешефтмахером и умудрился обменять у кого-то из офицеров новогодний наряд на отпуск летом.И очень радовался по этому поводу. Ну потому что реально выгодный размен.
Так что если вы в новогоднюю ночь на службе - не переживайте. Пусть переживают те кто придет вас менять.

Всех с наступающим.

Когда я был в армии, к нам в 8 роту пришел капитан с целью набрать людей во взвод охраны - на этот взвод возлагалась большая ответственность и нагрузки, но были и свои ништяки конечно о которых я узнал позже. Они несли караульную службу. И я вызвался добровольцем. Ну а чего? Чем сложнее, тем интересней же.
И вот набрали нас, отвели в казарму взвода охраны. Посадили в комнату психологической разгрузки. При входе с левой стороны стоял аквариум с рыбками, в другой стороне попугай, так же были столы, мягкие кресла и телевизор. Нас было около 10 человек, мы все расселись по партам и сидели ждали когда с нами будет кто-то из высшего руководства беседовать. Это с той целью, чтобы понять что из себя представляет человек, ведь ему придется доверить автомат с боевыми патронами.

Пришел психолог, она раздала нам тесты, еще что-то было. Пока мы все это заполняли, подошел майор. С небольшим пузом, с дорогущим 4 айфоном в котором постоянно переписывался с кем-то и уселся рядом с психологом.
Вообще разговор в основном был короткий: были ли травмы в детстве? Если да, то какие? Есть ли татуировки, шрамы? Ну и в таком духе. Все рассказывали о том, у кого что есть или нет. И вот доходит очередь до солдафона (Далее - С) сидящего рядом со мной. Я его не знал, поскольку набор производили не только в нашей роте, но и в других. И когда майор (Далее - М) начал с ним разговаривать он говорит...

С: - У меня есть шрам на ноге от ножа.

Тут он показывает шрам, который выглядит примерно так:

М: - Откуда он у тебя?

С: - Да когда домой возвращался, подошли трое, попросили денег. Я сказал, что денег нет ну и они начали лупить. Одному я успел ответить, а двое накинулись и один из них мне в ногу ножом засадил.

М: - Понятно, от ножа вот этот большой шрам, да?
С: - Да
М: - А вот рядом, маленький это от чего?
С: - Да это врач уже когда операцию делал.
М: - А врач что, тоже денег попросил?

Мы минут 15 взрывались от истерического хохота. С чувством юмора у майора было все в порядке :)

Вообще служить было интересно. С удовольствием бы сейчас вернулся на неделю. Вот кстати фото с присяги и дальняя пятиэтажка - казарма 7, 8, 9 рот и взвода охраны. Ближайшее подмосковье. Декабрь, 2010 год.

Часть 1.

Это была очередная война. По телевизору что-то регулярно сообщали. Все каналы рассказывали о тяжёлом бремени для нашей страны, вспоминались ветераны, сила духа и народное единство. Впечатлительные мужчины побежали в военкомат, впечатлительные женщины побежали сдавать деньги и все ценное в поддержку армии. Я пошел в туалет. Унитаз уже кто-то сдал. Раковины тоже не было. Нормальный сантехнический набор для среднего класса был только в военкомате. Куртка моя была в стирке, поэтому пришлось надеть демисезонную парку, в которой я отдавал долг Родине несколько лет назад. Придя в военкомат, я встретил плачущих женщин, обнимающих уже по форме одетых юношей. Несколько офицеров о чем-то переговаривались, затем товарищ майор достал какой-то документ и начал зачитывать  фамилии.  Нужда мешала моему запоминанию будущих героев страны. Сзади меня кто-то похлопал по плечу:
-Молодец, боец. Побольше бы таких ребят как ты, уже и в форме пришел. На месте устоять не можешь как рвешься в бой.
- Да нет, -торопливым голосом человека с лопающихся мочевым пузырем, ответил я седому подполковнику, - Я тут совсем по...
- Не сто́ит, сомнения излишни. Пройдем со мной.
- Мне бы в туалет сначала.
- Это всегда пожалуйста. Вон, та дверь.

Выполнив свой утренний долг перед организмом, я уже было хотел выйти, но вспомнил, как сильно меня ждут в коридоре военкомата. Не придумав ничего лучше, я открыл окно уборной и выпрыгнул, по щиколотку оказавшись в снегу. В соседнем от туалета окне появилось оживление, столь необычное для подобного заведения. Секунд через 7 из распахнутого проема моей отправной точки выглянуло строгое лицо усатого подполковника.
- Дезертир?!
- Никак нет, тренирую прыжок.
- А, это правильно. Давай сюда скорее, нам такие сознательные бойцы нужны.

Мне было лень придумывать какой-то план побега, объяснять, что я просто пописать вышел, поэтому я просто предался интригующему течению событий. Мне самому было интересно, как далеко это зайдет и чем кончится.

Далее последовала рутина, которую я уже проходил. Мед. комиссия, тесты, также дополнительный контент в виде видео-обращения президента и министра обороны. Лица многих моих "одногруппников" обрели взволнованный патриотически-ксенофобный возбужбенный вид.
Шутки, байки, провожающие девушки и матери, слезы, распределительный пункт, письма, сух. пайки, тушённая капуста, шутки про тушёную капусту, таинственное исчезновение утренней эрекции, шутки про эрекцию, дневальства, сон, уборка, выезды на стрельбища, учеба. Через месяц этих мужских приключений, нас посадили в советский "бобик" или "буханку", как ещё называли этот агрегат для перевозки тел, подпрыгивающий от каждого встречного муравья, и повезли на какую-то войну. Нас выгрузили, провели краткий инструктаж и покормили. Целью было захватить какой-то поселок в пяти километрах. Там сидели какие-то гады, из-за которых у нас все плохо в стране. Мы направились конвоем по узкой просёлочной дороге. Вокруг были кусты, под ногами грязь, в голове черт пойми что. Мы прибыли, поселок был в километре, разбили военный лагерь. Разбив его окончательно, мы удобно расположились на траве в ожидании дальнейших указаний. Указаний все не было: в рации сели пальчиковые батарейки, ефрейтор Анатолий Очкунов отказался отдавать свои, благодаря которым он успешно управлял танчиком в тетрисе. Ситуация была патовая. Нужно было дождаться, когда ефрейтор уснет, чтобы командир взвода мог тайно изъять пару спасительных пальчиковых.
Через час у Ефрейтора сели батарейки. Кабздец, мы не знали, что делать. Кто-то предложил съездить за пивом на БТР. Карты указывали на магазин прямо за поселком, в котором находился предполагаемый враг. БТР отказывался заводиться. Только пешком. Я был самым бодрым, поэтому отправили меня. Сняв форму, нацепив на себя гражданскую одежду, я направился в сторону поселка. На полпути я начал слышать голоса. Из крайнего правого дома вышел шатающийся солдат и начал мочиться прямо себе на сапоги. Я подошёл поближе и сделал замечание. Он посмотрел на меня,на свои сапоги, извинился и дал мне бутылку пива.
В лагере неприятеля был аншлаг. Кто-то праздновал день рождения. Толстый полковник плясал на столе, майор играл на бубне, унылый ефрейтор помогал майору играть на бубне. Кто-то сел в танк и выстрелил праздничным противотанковым снарядом в дом. Из образовавшейся дыры выглянул счастливый генерал с разукрашенной фуражкой именинника и выстрелил в бочку с керосином. Это была взрывная вишенка на торте. Я подошёл к радостному майору с бубном и спросил, где тут магазин. Он указал куда-то на север и попросил захватить немного коньячка. Сдачу велел оставить себе. За спиной продолжалось торжество. Купив все необходимое и сверх того, я возвращался знакомой дорогой. Генерал уже дрифтовал на танке. Майор играл на бубне, ефрейтор на барабанах, сержант на маракасах: Это был ударный отряд. Пожелав всего хорошего врагу, я вернулся в наш лагерь. Все были счастливы, но у нас по прежнему не было батареек для рации. Мы не знали, что нам делать. Решение было принято незамедлительно: отправиться в поселок попросить у неприятеля одолжить их рацию. Через полчаса мы уже были на месте. Генерал, узнав меня, подбежал и обнял. Майор уже спал лицом на бубне. Я объяснил генералу цель нашего визита. Положительный ответ не заставил себя ждать. Я уселся искать нужную частоту, мои товарищи присоединились к празднованию дня рождения. Сам именинник позвал половину нашего отряда покататься на их артиллерийской установке. Раздалось пару выстрелов, за ними последовали грохот и отборный русский мат вперемешку с "теперь придется кусты искать". Я наконец поймал нужную зашифрованную частоту...