pomarki

Огромная дверь с мутными стёклами заскрипела на три голоса и наподдала Ивану в спину. В парадном пахло кошками. На стенах висели куски краски, лопнувшей и свернувшейся в чудовищные тёмно-зелёные коконы. Шахматная плитка пола, выбитая, вероятно, ещё сапожищами пьяных мятежных матросов, была давно не метена.

Иван поднялся по широкой лестнице на площадку, выглянул во двор из окна – его новенькая красная «Мазда» сонно помаргивала огоньком сигнализации. Лохматый одноглазый кот с обрубком хвоста, которого он минуту назад согнал с парковочного места, закинул лапу на переднее колесо. Сукин кот. Рядом с «Маздой» стоял «Гелендваген» Короля с тонированными стёклами.

Иван поднялся на второй этаж и увидел свежую бронированную дверь квартиры номер двадцать семь. Поступь новой жизни. Следующие за ней по логике счёта квартиры номер двадцать восемь и двадцать девять, наверное, схлопнулись в четвёртое измерение –

сразу за двадцать седьмой располагалась квартира номер тридцать.

Когда-то эта квартира принадлежала оперной приме, любовнице обер-гофмейстера, главноуправляющего собственной Его Величества канцелярией Петра Пистолькорса. После революции, когда прима умерла от сыпного тифа на борту эсминца «Жаркий», а её любовник был, увы, расстрелян, квартиру номер тридцать превратили в коммуналку на пятнадцать семей служащих Главбумпролетписа. Говорят что однажды, сам Михаил Афанасьевич сиживал на бывшей приминой кухне и при дьявольском свете примусов, морщась, слушал стихи молодых поэтов.

Потом коммуналку расселили, и в неё въехал лауреат Сталинской премии по литературе. Этот самый лауреат пил запоем и допился до ловли авоськой чертей. После него в квартире опять образовалась коммуналка, а теперь туда шёл Иван, для того, чтобы подытожить, наконец, эту пёструю историю и ввести её в конкретные рамки нотариально заверенных договоров и кадастрового паспорта.

Нынешней хозяйке квартиры, обладательнице невообразимого имени Ядвига Бабаджановна Гадра, по выписке из собеса, было шестьсот девяносто восемь лет. Идиоты забили в базу тройку вместо девятки в годе рождения 1917. В любом случае – почти стольник, пора-пора-пора. Новая жизнь!

Иван остановился рядом с деревянной, многажды перекрашенной дверью. Косяк, и отчасти сама дверь, были покрыты россыпью разнокалиберных звонков. Иван мельком увидел фамилии каких-то Гусевых, Проппов и Лебедева. Звонок с табличкой Я.Б. Гадра был медный – с ручкой и надписью «прошу повернуть». Под ним располагалась позеленевшая надпись «для Писемъ». Иван покрутил ручку и прислушался.

Недалеко раздалась нежная трель и стали вдруг слышны звуки какой-то радиопостановки. Потом глухой женский голос из-за двери спросил:

– Кто там?

– Из собеса беспокоят! Насчёт пенсии! – сказал Иван бодрым, весёлым голосом.

– Какие ещё бесы? – удивился голос. – Я никаких бесов не вызывала.

– Собес! Социальное обеспечение! – крикнул Иван.

– Ни лешего не поняла, – тихо сказал голос.

Щёлкнул замок, зазвенела длиннющая цепь, что-то проскребло по полу, и дверь открылась. В проёме оказалась женщина лет тридцати в халате с драконами. Между губами она держала длинную иглу, а в руке пяльца со сложной вышивкой. Женщина эта Ивана неприятно удивила – они следили за квартирой целую неделю, кроме старенькой хозяйки в ней никого не должно было быть.

– Вы насчёт корсета? – спросила женщина.

– Я – к Ядвиге Бабаджановне, – осторожно сказал Иван.

– Кто это? – поморщилась женщина.

– По моим документам – хозяйка квартиры, – ответил Иван, перехватив кожаный, располагающего вида рыжий портфель.

Женщина, сощурившись, глянула на портфель, и Ивана вдруг обварило глупым страхом – ему почудилось, что женщина разом увидела всё, что там лежит: нотариальные доверенности, несколько договоров купли-продажи, три фальшивых паспорта, пузырёк со снотворным, электрошокер и четверть литра метилового спирта в чекушке с водочной этикеткой «Особая».

– А! Так вы к мамочке, сразу бы и сказали! – улыбнулась женщина и махнула пяльцами в сторону кухни. – Проходите.

Слово «мамочка» женщина сказала с какой-то странной интонацией, так что Иван сразу понял, что она не имеет в виду родство. Это что же, Ядвига Бабаджановна бордель тут содержит? Иван прошёл по коридору мимо двери в совмещённый санузел, откуда раздавалось бодрое пение под аккомпанемент душевых струй, и оказался на кухне. Пение Ивана тоже нехорошо удивило – вряд ли столетняя старушка пела крепким мужским голосом.

В левом углу кухни возвышалась под потолок узкая голландская печь, облицованная желтоватой плиткой. У стен стояло штук пять газовых плит, и на каждой конфорке исходила паром кастрюля. Сами стены оказались завешаны разнообразными шкафчиками, полочками, вязанками красного лука и белого чеснока, медными сковородами, на которых можно было изжарить цельного поросёнка. К ним прижимались дрожащие этажерки, древние холодильники и кухонные гарнитуры редких пород. Под самым потолком тускло мерцало крошечное оконце, заставленное баночками с проросшими луковицами. В центре кухни располагался стол, а на столе стоял гигантский чёрный противень.

– Присаживайтесь, – показала женщина на стул и канула в сумрачный коридор.

Иван сел на стул, положил на колени портфель и достал из кармана телефон, чтобы отзвониться Королю. Телефон в квартире не ловил. Неизвестный певец выводил рулады:

Признаться, мне чужда весна!

Во мне зима царит: мне надо!

Чтоб снег, мороз был на пути моем.

В ущербе месяц, тусклою лампадой

Едва мерцает красным он лучом!

В ванной грянуло об пол что-то пустое и сделанное из жести, певец сразу смолк. Иван встал, прошёлся по кухне, из любопытства заглянул в ближайшую кастрюлю – в ней бурлило что-то вроде расплавленного гудрона. Он пошерудил поварёшкой – из недр кастрюли всплыла разбухшая голова плюшевого медведя, глянула на Ивана добрыми глазами и вновь погрузилась.

– Будет тебе мамочка еду предлагать – не ешь, – прошептал кто-то у Ивана за спиной.

Иван отпрыгнул от плиты и обернулся. Сердце у него квакнуло – в дверном проёме стояла девушка лет восемнадцати. Она склонила голову на левое плечо, растрёпанные каштановые волосы едва прикрывали грудь – девушка была совершенно голой.

– А в-вы к-кто? – выдавил из себя Иван и попробовал улыбнуться, но улыбка косо съехала с лица и не получилась.

– Будет она тебе питьё предлагать – не пей, – сказала девушка и вдруг заглянула Ивану прямо в душу. – Козлёночком станешь!

Из ванной вновь заблеял энергичный голос:

Неважный свет! Здесь каждый шаг нам может

Опасен быть: наткнешься прямо лбом

На камень или ствол. Постой-ка, нам поможет

Блудящий огонек, мелькающий кругом!

Девушка повернулась и тихо вышла. Иван заметил татуировку в виде волчьей головы у неё на пояснице. «Ни хера себе квартира!» – пронеслось у него в голове. Он опять схватился за телефон и решил спуститься к Королю, потому что в квартире явно творилось что-то не запланированное. Но тут по коридору прошаркали тапки и на кухню, наконец, вошла Ядвига Бабаджановна. Он помнил её по фотографиям. Старуха была одета в глухое чёрное платье под самое горло. В руках она сжимала блюдечко с блинами. Она потянула носом воздух, фыркнула и пожевала губами.

– Доброе утро, Ядвига Баба…

– Здравствуй, Ванечка, – перебила его старуха. – Ты садись, в ногах правды нету. Садись за красный стол.

Иван опустился на стул и вернул на лицо улыбку. Чертовщина-чертовщиной, а работать надо, Король по головке не погладит, дело не на один миллион. Старуха молча поставила перед Иваном блюдечко, дошаркала до плиты, мелко повозилась, скрипнула дверцей шкафчика, вернулась. На столе рядом с блинами оказалась мисочка сметаны, щербатая чашка чая с полумесяцем лимона, розетка прозрачного абрикосового варенья.

– Отведаешь блинца, за здоровье молодца? – спросила старуха.

– Спасибо, я пообедал уже, – ответил Иван, лихорадочно соображая, когда уже Королю надоест ждать, и он поднимется вместе с пацанами. Бабка-то явно психическая, давно пора к Степанову-Скворцову. Но голая девица? И тётка с вышивкой? И непонятная мамочка? И певец этот в ванной – кто они все? А ещё в голове Ивана бухнуло предупреждение голой девицы про еду и питьё, а потом он вдруг вспомнил…

Ему семь, он сидит за полосатым клеенчатым столом. На плитке в медном тазу пыхтит варенье. Перед Ванюшкой стоит это самое блюдечко с рисунком из мелких сиреневых цветочков. Бабушка потчует его гречишными блинами, которые можно есть с малиновой пенкой, а можно просто посыпать сахаром – всё будет вкусно. Входная дверь завешена марлевым пологом, за которым слышаться дачные шумы – перелай собак, шипение шланга и дальний голос: «Арлекино! Арлекино! Есть одна награда – смех!» Ванюшка сам не заметил, как всё съел, выпил, а миску даже облизал.

– Я из собеса, пришёл поговорить насчёт…

– Пряника печёного, да стекла толчёного, да дороги млечной, да домины вечной, – нараспев произнесла старуха.

– Насчёт пенсионной надбавки, – улыбнулся Иван.

– Да рытой канавки, – ласково кивнула головой старуха и затараторила. – Да медных пушек, да мёртвых старушек, да денег кровавых, да судей неправых, да вострого меча, да замка и ключа.

Тут руки у Ивана порскнули в портфель и достали пачку бумажек, ручку и чернильную подушечку. Иван с потаённым восторгом смотрел на деловитые, залихватские какие-то, манерные движения ладоней – рук своих он совершенно не чувствовал. Старуха водрузила на нос пенсне, мигом прочла гербовую бумагу и сказала:

– Тут вот у тебя, Ванюша, формулировочки неправильные, как бы не завернули бумажку твою.

– Где неправильно? – испугался Иван, всматриваясь в жирные, извивающиеся червями сиреневые строчки.

– А я возьму всё и поправлю, – успокоила Ивана старуха, провела сухой ладонью по бумаге и буквы разбежались, будто тараканы, перемешались и сложились в новое, в правильное:

– Я, кипятком на льду заклятая, передаю хозяйство своё тридесятое, со всеми его хлевами, да овинами, со всеми своими грехами и винами, Ваньке холую, да гнилому Королю. И знаки значу: клешню рачью, лапу куриную, да копыто козлиное, будет им впрок, ключ и замок.

Иван подивился, насколько точно составлена доверенность. Старуха вынула из волос шпильку, облизнула её, так что самый кончик накалился докрасна, и размашисто подписала нотариально заверенную бересту. В сердце у Ивана радостно плеснуло, он любил на совесть сделанные дела.

– Всё, Ванечка? – спросила Ядвига Бабаджановна.

– Свидетели нужны, чтобы вашу подпись заверить – сказал он заискивающе.

– Так ведь ты, Ванюша, никогда свидетелей не оставляешь. Хорошо, что я их к себе прибрала, – сказала Ядвига Бабаджановна, стрельнув зелёными глазами и улыбнувшись жемчужными, на диво ровными зубами.

Из ванной, поправляя на груди истлевший фрак, пришёл баритон, которого они с Королём работали в трёшке на Лиговке. И пришла, кутаясь в подвенечное платье, сшитое из гардины, знаменитая в прошлом балерина, подавшаяся по старости лет и сумасшествию головы в белошвейки. Её Иван работал самостоятельно в пятикомнатной на Невском. И дочка антиквара, тихонько проедавшая картины Васнецова из отцовской коллекции, утопившаяся зачем-то в Обводном канале. Женщины дивно помолодели с тех пор, как он видел их последний раз.

Ядвига Бабаджановна распустила волосы, и они упали тяжёлым смоляным потоком на высокую грудь. Иван смутно подумал, что вот – кому-то досталась эта красивая женщина, а ему досталось то, что досталось и, как бы ни было приятно общение со старыми знакомыми, но дело сделано, пора собираться.

Он скинул плащ и стал торопливо расстёгивать рубашку от Бриони.

В кухне становилось жарко – голландская печь уже достаточно разогрелась.

«Ночь. Ночь. Ночь. Ночь».

Т. Толстая

Ровно в половине восьмого утра в палату, как к себе домой, заходит Грымза. Она говорит громким голосом, полным торжества человека, который встал час назад, совершил пробежку, выхлестался контрастным душем, съел стакан варенца с горсткой красной смородины и вот теперь дарит счастье пробуждения им: размякшим человечьим личинкам. Она стягивает с мальчишек одеяла, потому и Грымза. И все идут в санузел, разлепляют глаза, чистят зубы и спускают воду в унитазе. Никто утром не может противостоять Грымзе, даже Берендей, наблатыкавшийся рассуждать о правах ребёнка.

В начале десятого в палату войдёт Лев Иосифович Бенеменсон, которого за глаза зовут Беней Криком. Он осмотрит Берендеева, едва не сгоревшего вместе с родителями на собственном дне рождения в ресторане «Ля Перфексьон». И покачает головой над Лысым, во дворе которого взорвался газовый гриль. Он всё помнит про Дрона, Толяна и Белого, необдуманно поигравших с китайской пиротехникой. Все они идут на поправку, а тревогу вызывает лишь Петя Волков, лежащий у окна. Самый мелкий мальчик в палате, сущее недоразумение, деревенский дичок среди упитанных городских сыночков. Его отец работает золотарём – ездит по деревням на говновозке. И труд этот почётен, и платят много, а супруга его, Петина мама, всё едино двенадцать лет назад лишилась обоняния, случайно нанюхавшись хлорной извести.

Петя попал в ожоговое отделение после того, как помогал отцу латать крышу сарая. Отец с почтальоном дядей Колей сидели наверху, а Петя стоял внизу на подхвате. Он как раз рассматривал красную стрекозу, присевшую на перекладину лестницы, когда дядя Коля, надувшийся с утра ледяного «Жигулёвского», столкнул коленом вниз ведро расплавленного гудрона. Следующие десять часов Петиной жизни были наполнены болью высочайшего накала. В её сиянии, как в свете фотографического магния, запечатлелась поездка в город на почтовом уазике; аккордеон дяди Коли, без которого он никуда, цветом перекликавшийся с давешней стрекозой на лестнице; белый пантенол и желтый гипозоль; пятеро мальчишек в палате, уткнувшихся в игровые приставки.

Сначала было очень плохо, а потом стало очень хорошо, в столовой кормили от пуза, хоть городские и кривлялись, и Петя съедал за обедом по три тщательно проваренных куриных ножки. Берендей, Лысый, Дрон, Толян и даже Белый смотрели на Волкова как на то, что являлось источником дохода Петиного отца, ну так и он смотрел на них не лучше. После перевязки Петя глотал свои таблетки и дул на крышу, где можно было сидеть в тени кирпичной будки, в которой легко мог бы жить Карлсон, но Петя проверял – не жил, лишь стояли пустые бутылки от водки и от вина «Чёрный лекарь».

Ветер гонял высушенные до пороха окурки по чёртовому гудрону, они скуривались моментально, и надо было опять лезть обожженной рукой в карман за спичками. А во внутреннем дворе ремонтники выворотили асфальт от забора до фонарного столба. На лавочках возле земляной раны сидели разные люди. На север от фонарного столба – сплошные сантехники, а на юг – одни только интерны. Вероятно, они обсуждали обнажённую трубу, покрытую коростой стекловаты, изъязвлённую сварочными швами, как с сантехнической, так и с медицинской точек зрения.

Зато после отбоя, когда опускалась тишина, лишь изредка шуршали по линолеуму резиновые тапочки ночных курильщиков, Петя Волков становился самым большим в своей палате, раздуваясь на манер стратостата. Тихим шёпотом он рассказывал истории, которые навыдумывал днём. И предметы отращивали новые тени, чуть более извивающиеся, когтистые, кажущие испуганному взгляду мохнатые суставчатые ноги. Берендей, Лысый, Дрон, Толян и даже Белый прекрасно знали, что деревенский навозник всё врёт. Но даже если смеялись над ним, то всё равно боялись идти ночью в туалет, ведь там, напротив трубы, была дурацкая узенькая дверка, через которую ходила в мир людей Смерть. Днём Смерть мыла полы на третьем этаже – скрюченная зеленоватая старушка со стеклянным глазом. Если спрятаться в ординаторской, как это сделал Петя Волков, то можно увидеть как эта старушка, воровато оглянувшись, юркает в свою узенькую дверцу – и нет её. Даже если заглянуть потом в дверцу, то там увидишь только трубы, лохматые от паутины.

Какую же силу берут над детьми сумерки и шёпоток записного враля! Верили не мозгами, но серёдкой души, что Грымза живёт в морге, в специальном холодильнике. А утром по больнице ходят не только настоящие медсестры, но и медсёстры поддельные. Узнать их можно по чёрной ниточке, будто случайно лежащей на воротнике. Если выпить таблетки, которые принесли такие медсёстры, то быть беде. И уж конечно нельзя идти за ними на процедуры, потому что пойдёшь, так сначала всё будет обычное – коридоры, лестницы, люди, а потом коридоры станут кривые да незнакомые, откроется дверь, а за ней Чёрный Доктор. И никому неведомо, что он сделает с беспечным мальчишкой, но вряд ли что-то хорошее, коль горлом у него идёт густой дым и сыплется уголь. А потом ты вдруг очнёшься в палате, думая, что это просто был страшный сон.

В палату заглядывает дежурная медсестра и говорит: «А ну тише! Болтуны, сейчас возле стола будут стоять!» И палата смолкает, дети вмерзают в подушки, тихо-тихо-спать. Берендей шепчет: «Брехло деревенское», но следит, чтобы ноги не высовывались из-под одеяла. И тогда уже окончательно наступает ночь. Где-то далеко, в своей квартире, Грымза ложится в постель, а муж толкает ее в бок говоря: «Ну чего ты балкон расхлебенила? Холодно как в морге!»

И Смерть заводит чёрный будильник – завтра столько работы! Потом кладет в стакан свой стеклянный глаз, недолго ворочается и тоже засыпает.

А ещё раздражает это: "Так! Надо на зиму купить картошки!"

И ты одеваешься как бомж и едешь за город к людям с лицами цвета немытой свёклы, которые торгуют картошкой в сетках.

Интересное дело - в магазине я кадык выгрызу за неправильный ценник, а тут заворожённо наблюдаю, как они хряпают мешок на весы, двигают по рейкам невразумительные гирьки и объявляют:

- Шысот рублей!

И ты волочёшь это говно в сетках в свой багажник, руки твои покрыты странгуляционными узорами, в башке у тебя глина, в кармане крайне подозрительный стольник и рваная десятка.

Потом картошку надо сушить - ты вываливаешь её на балкон и там немедленно начинает пахнуть кошачьим ссаньём.

В центре каждого мешка лежит гигантский Картофельный Король, весом килограмма на три, убитый неаккуратной лопатой, с одной стороны зелёный, а с другой стороны гнилой.

Ты ещё намучаешься с этой картошкой, ей-ей!

Ты будешь жрать её каждый день, причём выбирать будешь самую гнилую, А ТО ЕЁ ВЫКИДЫВАТЬ, КАК ТЫ НЕ ПОЙМЁШЬ!

В холодные дни ты будешь накрывать её собственным пальто. В тёплые дни она будет в благодарность покрываться этими мерзенькими отростками, похожими на сиреневые кошачьи пенисы.

А к весне будет внезапная холодная ночь, когда она вся промёрзнет и превратится в гнусное, чёрное, зловонное желе. Ты будешь тогда стоять над ней, воздев руки, ты будешь хохотать, до слюней, как шакал на бахче.

А в следующем году ты услышишь: "А давай возьмём побольше картошки, а то не хватило? А? И ещё лук".

Утром Папуля привёз Болвана, Хвоста и Черепа к самым воротам Северного рынка на черном BMW E28 «Акула».

– Звать его Ашот. Кроссовками торгует.

– Найдём, – сказал Болван.

– Нехер искать. Он у себя ангаре спит – его баба из дома выгнала.

– Чо так? – спросил Череп, вдевая пальцы в кастет.

– Сдаётся мне, что Ашотик снова на хмуром, – ответил Папуля. – Так что поспешите, пока он всё по вене не спустил. Ясно?

– Ясно, Папуля, – хором сказали Болван и Череп.

– Хвост, ты чего молчишь?

– А чего базарить-то? Ясно всё.

– Ты смотри, не как в прошлый раз – нам коммерсанты со сломанными руками не нужны.

– Да всё будет пучком.

– Ну, давайте, бойцы, с богом. Сорок второй ангар. Возле вьетнамцев.

Трое крепких парней выбрались из «Акулы», подняли воротники кожанок и пошли сквозь рынок. Они миновали вьетнамскую часть, где косые раскладывали свои позорные шмотки и вышли к ряду ангаров. Сорок второй был приоткрыт, оттуда тянуло какой-то химией. Болван распахнул створку ворот и всмотрелся: среди картонных ящиков и мешков, тлел сигаретный огонёк.

– Ашот, ты? – спросил Болван. – Иди сюда, базар есть.

Череп и Хвост потянули в сторону вторую створку. На фоне белой стены поднялась чёрная тень – Ашот.

– Ашот, ты бабки собрал? – крикнул Болван.

– Я те тут собрал, шакал, – ответил голос из темноты. – Ты, бля, не унесёшь.

И Андрей Ванин, по кличке Болван, увидел в руках Ашота охотничью двустволку. Сумрак ангара озарился магниевой вспышкой выстрела. Андрея вынесло спиной вперёд, и усадило в глубокую лужу. Весь мир стал просто небольшой картонной коробкой с разрисованными стенками, внутри которой он сидел. Через дыру в животе внутрь мира-коробки вливалась тугая струя мрака. Андрей понял, что чёрный океан, затопляющий его мир, был и будет всегда, а реальность с Ашотами, Папулями, кафедрой бокса, золотой цепочкой скользящей между Лизиных грудей, трёхмесячным племянником, ковырянием в отцовской «Волге» и шашлыками на даче у Хвоста, вся вот эта реальность – дрожит, сминается и выцветает. Он попытался ухватиться за грязный асфальт, но от взмаха рук мир расползся мокрой газетой и Андрей окончательно оказался в пучине.

В полной тьме его новое тело ярко светилось, и Андрей подумал, что этот свет может привлечь к себе кого-нибудь. И точно – глубоко внизу скользнуло что-то гибкое, стремительное, как кальмар. Жителя глубин было плохо видно, зато прекрасно слышно: в самой голове Андрея кто-то шептал скороговоркой без пауз: «Смертушкабольсаркоматрупикедажратьжратьсмертьсмерть». Андрей понял, что существо торопится, ведь снизу поднимаются ещё более жуткие твари. Прямо перед глазами, вдруг возникла алая капля. Она задрожала и распалась на две, а те тоже стали делиться и вот перед Андреем повисла сияющая, алая гроздь. И он схватил её обеими руками, в непонятной надежде, а тело приобрело ускорение, его потащило и с хрустом вытянуло куда-то, а куда он не понял, потому что потерял сознание.

*

– Теперь говори ты! – заорал Торн. – Только, во имя Боха, подбирай слова!

Кимус, подмастерье Мунга – Мага Глины, с усилием отвёл глаза от гонца – тот лежал у стола и ноги его дергались, будто он хотел убежать от Торна – голова гонца лежала в дальнем углу шатра, мастерски отхваченная широким мечом. Гонец принёс дурные вести – армия младшего брата Торна, захватила мост через Осьминожью речку. А Маг Глины Мунг, презрев клятвы и посулы, перешёл на сторону врага. Мудячий обмылок! Бросил, с собой не взял!

Посреди шатра, глядя в дыру дымохода пустыми глазами, лежал глиняный Кааб. Кимус лепил его три дня из красной глины, заболтанной Мунгом. Кааб получился знатный – в полтора раза выше самого высокого война – ножищи, кулачищи и конская задница. Только пользы от Кааба не предвиделось – Мунг его не одушевил.

Кимус прочистил горло робким кашлем:

– Милорд, я берусь оживить Кааба…

– Если бы ты мог его оживить, то жабий уд Мунг тебя тут не бросил. Он бы тебя убил. Или взял с собой. А?

– Я практиковался, милорд, – сказал Кимус. – Мунг не всё про меня знал.

– Ладно. Давай, попробуй.

Кимус разъял створки лакированного сундучка, вынул обсидиановые ножи, костяные стеки и лопатки. Руки у него чуть дрожали. В потайном дне лежала холщовая перчатка, оставшаяся в наследство от деда – великого Мага Глины, которого Кимус, увы, живым не застал, а то ходил бы он сейчас по лесам с этим чокнутым…

– Пошевеливайся!

– Да-да, я готов.

Кимус положил руку в дедовой перчатке на грудь Кааба, и призвал Глину. Глина высокомерно молчала. Кимус попробовал ещё раз – как в пустой горшок крикнул. Краем глаза он увидел, как Торн вытащил меч. Это придало Кимусу сил – сначала ожила глина под рукой, зазвенели и запричитали заклинания, вмешанные Мунгом. Дрогнула голова, ноги, меленько заскрипел стол и вдруг поверхность глины поплыла превращаясь в плоть. Держа правую руку на груди Кааба, Кимус левой рукой схватил нож и бешено повернулся к Торну.

– Вашу кровь, милорд!

– Что?

– Нужна ваша кровь! Скорее дайте руку!

– А твоя кровь ему не подойдёт?

– Подойдёт! Но тогда он будет слушать только меня!

Торн торопливо протянул свою руку над Каабом. Кровь капнула и тут же впиталась, а потом ещё одна капля, и ещё.

*

Андрей открыл глаза и увидел две физиономии, склонившиеся над ним – бородатый дядька с дикими глазами и чумазый парень в бабском халате. На реанимацию не похоже. Отвезли к своему врачу? Андрей поднял руку, чтобы потрогать живот, но рука была совсем бесчувственная, как в боксерской перчатке, и вместо живота что-то сырое и холодное, как валун.

– Обычно эти демоны злее, – сказал дикоглазый.

– Он не обнюхался пока. В бою не подведёт, – уверенно сказал чумазый.

– Ладно, Кимус, живи пока. Мы выступаем через час, – ответил дикоглазый и пропал.

– Ну, чего разлёгся? Вставай! – крикнул Кимус.

Андрей неловко сел и уставился на свои руки – ладони закатаны в здоровенные глиняные шары. И ноги в глине. И живот – весь в отпечатках рук и затейливых узорах. «Нормально загипсовали», – подумал он.

– Слышь, братюнь, где я? – сказал Андрей и поразился низкому, дребезжащему голосу.

– Брось прикидываться, демон, – ответил Кимус.

– Я в больничке? Где пацаны?

– Кто такой «Пацаны»? Тоже демон?

– Сам ты демон!

– Ты в мире людей. Тебя призвал я – маг Кимус, силой Глины и кровью милорда Торна – на неё ты пришёл из ада. Через час будет битва – ты пойдёшь первым и убьёшь всех наших врагов. Особенно старайся убить Мунга – рыжебородого старикашку, понятно? После боя заберешь себе кровь убитых воинов, а потом я разобью тебе голову молотом, видишь в углу, и ты отправишься обратно в ад.

Андрей с ужасом вспомнил океан мрака, из которого недавно появился. Назад совсем не хотелось.

– Непонятка вышла, Кимус. Я не демон, человек я – меня Андреем зовут.

– Так я тебе и поверил.

– Не демон! Отвечаю!

Кимус, покачал головой, расшнуровал мешок, вынул из него овальное бронзовое зеркало, поднял перед лицом Андрея. Сначала ему показалось, что лицо облепили глиной, но потом Андрей увидел свой язык, лежащий как пестик в глиняной ступке, и всё понял. Он громко заорал, а Кимус отшатнулся и сказал:

– Зря я тебе рот вылепил. Совсем зря.

Внизу лежала долина, тронутая осенним багрянцем, петлистая речушка, черный каменный мост. На том берегу расположилась вражеская армия. Торн стукнул Андрея по плечу копьём.

– Иди туда и всех убей. Всё.

Андрей продрался сквозь кусты и затопал с холма вниз. За ним поспешал Кимус. Их появление вызвало во вражеских рядах панику – в небо взмыли стрелы и через мгновение заколотили Андрея по голове и плечам, не принося, впрочем, никакого вреда. Пока он отмахивался от стрел, вражеская армия попряталась. На том берегу остался только рыжебородый дед. Рядом с ним стоял глиняный четырёхрукий истукан, только не красный как Андрей, а чёрный, словно папулин BMW. Чёрный был крут – увидев Андрея, он заорал, оторвал себе руку и швырнул – она шарахнула Андрея в грудь и сбила с ног.

– Вставай, скотина! – заорал маг.

Андрей поднялся и двинулся навстречу Чёрному. Они столкнулись на мосту. Чёрный вытянул руки. Андрей уклонился и провёл любимую серию: снизу левой, правой в туловище, боковой левой в голову. У Чёрного от удара нос превратился в свиной пятак. Он зарычал и, ухватив тремя оставшимися руками Андрея за голову, стал её откручивать. Шея хрустнула, и Андрей под небывалым углом увидел армию Торна, стоящую у него далеко за спиной, Кимуса и чёрную оторванную руку, спешащую на помощь хозяину. Чёрный оставил попытки оторвать Андрею голову и принялся отрывать ему ногу. Андрей стукнул его своими кулачищами по почкам, но у Чёрного никаких почек не было – удар выбил из его бока шмат грязи. Тут сзади кто-то крепко ухватил Андрея за вторую ногу, он понял, что в бой вернулась самоходная рука. Чёрный резко выпрямился и Андрей почувствовал как с хрустом, но совершенно без боли, отделилась нога ниже колена. Он размахнулся обеими руками и нанёс Чёрному сокрушительный удар в голову – голова отлетела и упала в реку. Чёрный уронил руки и сделал шаг назад. Андрей в падении размахнулся и будто молотом ударил по обезглавленному туловищу сверху. Чёрный задрожал и развалился – на мосту осталась огромная куча илистой болотной земли, из которой полезли жуки и кольчатые многоножки. С того берега раздался обречённый рёв. Армия Торна резво двинула в атаку. Барон остановился и крикнул Киусу:

– Он сможет встать?

– Нет, только ползти сможет.

– Ну и Бох с ним. На коня и за мной! – Он пришпорил коня и ускакал.

Кимус присел перед Андреем на корточки.

– Ты не демон, – сказал он, – у них совершенно другая манера боя.

– А я тебе что говорил? Ты можешь вернуть меня назад?

– Ступай обратно в свой ад, – ответил Кимус, размахиваясь молотом.

*

Андрей приоткрыл глаза и увидел две физиономии, склонившиеся над ним – Папуля и молоденький врач в белом халате.

– Откуда я знаю, когда выпишем? Тут радоваться надо, что жив, что печень не задета.

– Доктор, это очень ценный пацанчик, я на тебя рассчитываю.

– Посмотрели? А теперь быстро выходите отсюда!

– Что надо – говори. Лекарства, шприцы, кровь.

– Ладно-ладно. Кровь нужна, лекарства, всё нужно.

Папуля заглянул Андрею в глаза, заслонив собой всю скупо расписанную коробку реальности.

– Выздоравливай, Болван. Не ссы. Всё будет хорошо.

Случай простой как мычание и назидательный, словно детская сказка.

Обмолвилась моя тёща, что купили они на кухню кран и в субботу придёт сантехник его поставить вместо старого, который потёк.

И вот я, в здравом уме и твёрдой памяти, появляюсь у тёщи на пороге с ящиком инструментов: «Чего вы будете этого сантехника ждать? Сейчас я вам всё быстренько прикручу совершенно даром».

Быстренько. Ха.

Кран, который у них стоял, произведён в Беларуси, как я понимаю, эти ребята не любят что-то менять – он укреплён могучей латунной гайкой, которую невозможно выкрутить снизу, втиснувшись в небольшой куб пустоты. В итоге, ссадив руку и несколько раз уронив разводной ключ на лицо, я решил полностью снять раковину. Через полтора часа я выкорчевал этот несменяемый кран и ввинтил новый.

«Ну вот и всё», - сказал я с интонациями дядюшки Поджера. – «Осталось подключить к воде!»

И всё. Ха-ха.

Шланг, присоединённый к холодной воде, подтекает. Отсоединяю его и вижу съеденную прокладку. Я, опоздав уже везде, но не бросать же, бегу в магазин и покупаю упаковку прокладок. Вставляю в кран, завинчиваю – ТЕЧЁТ! Причём течёт ещё сильней. Я беру ключ и уверенным движением руки ломаю футорку, КИТАЙСКОЕ ДЕРЬМО!!! которая запрессована в трубу.

Вызываю сантехника.

Затраты – пять часов времени, полторы тысячи рублей (вместо восьмиста, которые запросил первый сантехник), растоптанное самолюбие, нервы тёщи, очередное доказательство для тестя моей рукожопости.

Морали не будет. Фигли тут…

Карп попался бойкий – вырвался из рук продавца, грянул об кафельный пол и неистово замолотил хвостом под аквариумом в тщетной попытке уплыть из гипермаркета «Ашан» в родной пруд. Продавец сноровисто ухватил карпа рукой, стукнул его деревянной колотушкой, завернул в пакет и протянул Сергею Петровичу.

- Что-нибудь ещё?

- Э… нет. А где у вас тут зелёный горошек?

- Тринадцатый ряд – бакалея, - бойко ответил продавец и обратил дежурную улыбку к пухлой даме, стоящей за ним.

Не вовремя Лидочка, жена Сергея Петровича, вывихнула ногу, будь они прокляты эти лыжи! Вместо неторопливого пятничного вечера, с футболом и двумя бутылками пива, он получил длиннейший список покупок для завтрашнего званого обеда. Ожидались старшие Пальмеры, которым праздник не праздник без карпа в сметане, Ефросимов – ценитель салата «Уолдорф», и дочка Машенька с мужем и близнецами, которые всё сжуют, что им ни дай. У всех продуктов следовало проверить сроки годности. Отвратительный кефир в синей коробочке мимикрировал под своего вкусного собрата в зелёной. Спред выдавал себя за масло. Оливки путались с маслинами, а к йогуртам, йогуртерам и йогортушам вообще было страшно подойти.

Гомер, бессонница, тугие паруса, Сергей Петрович список свой прочёл до корки. Остался только зелёный горошек, – «В стеклянной банке, а не как в тот раз!». Сергей Петрович обошёл лари с замороженной рыбой, все эти пангасиусы и лемонемы, навевали мысли о неизлечимых экзотических болезнях и отправился к бакалее, решив срезать через малолюдные отделы.

За пирамидой автопокрышек обнаружился проход в соседний зал. Об этом зале Сергей Петрович и не подозревал, хоть и бывал в магазине регулярно. Тележка полна, карп в пакете начинал подавать признаки жизни и Сергей Петрович прошёл бы мимо, не увидь в том зале сетчатую корзину, доверху набитую разноцветными штуками, похожими на плюшевые грибы. «Близнецам подарю!», - осенило его, и он с трудом развернул тележку в проход.

Над корзинкой торчал небольшой плакат: «Здычи! 99 за штуку, 222 за пару!» и Сергей Петрович подивился странному маркетинговому ходу. Здычи были упакованы в тонкую плёнку, этикетка меленькими буквами сообщала, что здыч – прельлучший игрушкис для детёнышей. Из этого волапюка Сергей Петрович понял, что думал правильно – это действительно игрушка. Ну и ладно.

Следующая корзина манила рекламной растяжкой с надписью: «Букульцы! Любят мамы и отцы!» В ней лежали бледно-розовые кубы с оранжевыми трубочками по углам. Сергей Петрович постоял перед букульцами, соображая, зачем бы они такие были нужны мамам, а тем паче отцам? Наверняка очередная китайская выдумка – близнецы вечно носились с какими-то странными игрушками, совсем не похожими на те, какими играли в своём детстве Сергей Петрович с Лидочкой. За букульцами высился стеллаж с коробками из гофрокартона: «Сома – для дачи и дома!».

В проходе, спиной к Сергею Петровичу, стояла продавщица в форменной одежде, лениво выкладывая шуршащие брикеты из своей тележки.

Сергей Петрович прошёл мимо неё и оказался перед полками с надписью: «Бакалея, чай, пряности». Он заскользил взглядом по банкам и сразу увидел знакомую жёлто-зелёную этикетку. Поднеся банку к близоруким глазам, Сергей Петрович прочёл странное: «Бондюэль. Муравьиные яйца в паучьем меду! Рекомендации кулинаров!». Вероятно, это кушанье пользовалось популярностью, потому что выпускали его самые разные производители. У стенки стояли банки местной фирмы «ХлебосолЪ» и даже неискушённому Сергею Петровичу было понятно, что муравьиные яйца у «Хлебосола» мелкие, некондиционные и просроченные – эти мерзавцы умудрялись портить даже кабачковую икру.

К бакалее примыкал внушительный холодильник, заполненный лоточками в вакуумной упаковке. Состоял он из трёх секций: «Моллюски», «Личинки», «Суповые наборы». Сергей Петрович повертел в руках картонную коробку, сквозь прозрачное окошко которой виднелись мохнатые рыже-синие гусеницы, размером с хорошую сосиску. «Чего только люди не едят», - подумал Сергей Петрович и вытянул лоток из соседней секции.

Он протёр запотевший пластик и уронил лоток обратно.

Ну и мерзость!

Шутки шутками, хэллоуины и всё такое, но ведь дети же могут увидеть! В лотке лежали отрезанные пальцы – отвратительно натуралистичные. На некоторых был маникюр, причём разного фасона, на одном – расплывшаяся татуировка в виде перстня и траур под ногтем. Карп в тележке ударил хвостом – его жабры яростно раздувались. Сергей Петрович вздрогнул и в раздражении развернул тележку обратно – пора и домой. Колёсики радостно клацали на стыках плитки. Сома. Муравьи. Здычи. Надо в жалобную книгу написать. Всему есть пределы. Знакомая корзина с плюшевыми грибами, где-то тут проход к кассам.

Прохода не было. Сергей Петрович оказался перед мутноватой стеной голубого стекла. За стеклом толкали тележки покупатели. Молодая пара стояла у пирамиды покрышек и о чём-то яростно спорила, их малыш сидел в тележке, запустив палец в нос. Сергей Петрович пошарил руками по стеклу в поисках двери – прохладный монолит. Рука наткнулась на ярко-красный ценник, прикрепленный к тому месту, где прежде был коридор. Сергей Петрович взглянул на него и прочёл что-то совершенно неуместное, будто прилетевшее из другой галактики.

За его спиной раздался скрип тележки: «Продавщица!», - понял он.

- Выбрался! – с холодным удивлением сказала женщина. – Ишь, какой шустрик!

Голос у неё был странный – хриплый, с отвратительным причавкиванием и клёкотом. Обернувшись, Сергей Петрович сразу понял, что у этого существа и не могло быть никакого другого голоса. Не в силах вынести ужас, облаченный в форменный рабочий халат, Сергей Петрович тоненько заголосил. Он развернулся и замолотил кулаками по стеклу. Ребёнок вынул палец из носа, глянул в его сторону и потянул маму за рукав, но та лишь отмахнулась.

Раскалённая ручища ухватила Сергея Петровича за сердце, да так, что отдало в челюсть. Он стал хватать воздух ртом, не в силах вдохнуть. Он бился в стекло, пока не потемнело в глазах. Но силы вытекли из него, как из дырявого молочного пакета, Сергей Петрович сполз на пол и совершенно не почувствовал чудовищного удара деревянной колотушки в лоб.