AlexanderChernov

В 2006 году нейрофизиолог и практикующий дзэн-буддист Джеймс Х. Остин опубликовал одну из наиболее фундаментальных работ на стыке нейронауки и медитативной практики — Zen-Brain Reflections. В ней он предпринял попытку объяснить феномены самадхи, просветления и утраты чувства эго как закономерные нейрофизиологические процессы. В данной статье рассматриваются ключевые положения исследования Остина: подавление активности сети пассивного режима мозга (DMN), таламокортикальная модуляция, динамика тета- и гамма-ритмов, а также связи между медитацией и клиническими случаями (инсульты, мигрени, эпилепсия). Работа сопровождается таблицами, ссылками на первоисточники и критическим анализом применимости нейронаучных моделей к описанию трансцендентных состояний.

Может ли нейронаука объяснить просветление? Что происходит в мозге человека в момент, когда он заявляет об утрате эго, остановке внутреннего диалога или ощущении «чистой осознанности»? В XXI веке подобные вопросы всё чаще переходят из области философии и мистики в сферу когнитивных наук. Особое место в этом движении занимает работа нейрофизиолога и дзэн-практика Джеймса Х. Остина Zen-Brain Reflections (2006). Обладая редким сочетанием академической точности и личного медитативного опыта, Остин предпринимает попытку переосмысления природы просветления не как чудесного озарения, а как результата функциональной перестройки мозга.

Книга стала продолжением более ранней работы Остина — Zen and the Brain (1998), и вобрала в себя последние на момент публикации открытия в области функциональной нейровизуализации, изучения тета- и гамма-активности мозга, а также моделей взаимодействия таламуса и коры. В ней автор подробно анализирует, какие области мозга подавляются или активируются в моменты глубокой медитации, какие корреляты наблюдаются при утрате чувства «я», и почему переживания, которые традиционно считались «невыразимыми», можно отчасти интерпретировать при помощи научной терминологии.

Утрата Я и подавление сети пассивного режима (DMN)

Одним из центральных тезисов Остина является утверждение, что утрата чувства эго (selflessness) при глубокой медитации обусловлена деактивацией определённых зон коры головного мозга, в первую очередь входящих в сеть пассивного режима мозга (Default Mode Network, DMN). Эта сеть традиционно связана с самореференцией, автобиографической памятью, нарративной идентичностью и внутренним монологом.

«The dissolution of the ego during meditative insight is not mystical; it reflects the transient suppression of cortical areas subserving the autobiographical self» [Austin, 2006, p. 101].

DMN включает в себя:

• медиальную префронтальную кору, ответственную за самооценку и планирование;

• заднюю поясную кору, интегрирующую автобиографические воспоминания;

• теменно-височные соединения, участвующие в перспективной симуляции будущего.

Остин рассматривает подавление этих структур как необходимое условие переживания «нелокализованного осознавания», лишённого нарратива, истории и центра тяжести в Я. Такое состояние он называет pure awareness или non-egoic awareness, подчёркивая, что речь идёт не о спутанности или психопатологии, а о когнитивно очищенном восприятии.

«Zen insights imply that a different kind of awareness can exist when the 'I-Me-Mine' network is silenced. What remains is a form of bare attention — clear, unencumbered, and immediate» [Ibid., p. 119].

Функциональная нейровизуализация медитирующих (см. также: Brewer et al., 2011) показывает снижение активности в DMN при длительной фокусировке на дыхании, мантре или просто фиксации осознанности. Остин приводит эти данные как эмпирическое подтверждение дзэнской практики: чем меньше внутреннего диалога — тем меньше активности в сети, обслуживающей диалог.

DMN, таким образом, выступает в роли нейрофизиологической опоры для эго, и её отключение — не побочный эффект, а желаемый результат глубокой практики. Это даёт новое измерение классическим дзэнским выражениям вроде «освобождения от себя» или «прозрачности Я», переводя их из поэтической плоскости в нейрофункциональную.

Таламокортикальная модуляция и сенсорная фильтрация: механизм «прозрачного восприятия»

Один из наиболее парадоксальных феноменов, о которых сообщают опытные медитаторы, — это усиленное восприятие при общем подавлении когнитивной активности. Казалось бы, снижение активности коры должно вести к тусклому, суженному восприятию. Однако описания самадхи, кэнсё и глубокой осознанности указывают на противоположное: мир воспринимается как «яркий», «чистый», «без преград». Остин объясняет этот феномен через концепцию таламокортикальной модуляции.

Функция таламуса и феномен прозрачности

Таламус — структура, выполняющая роль сенсорного фильтра, регулируя приток сенсорной информации к коре. В обычном состоянии он подавляет «шум» и усиливает значимые сигналы. При глубокой медитации, по гипотезе Остина, эта фильтрация ослабевает, что позволяет менее обработанной информации достигать осознавания.

«During deep meditation, the thalamocortical circuits may transiently release their inhibitory grasp, permitting more direct forms of perception to arise — unprocessed, immediate, and thus felt as ‘pure’» [Austin, 2006, p. 273].

Это приводит к переживанию мира не как конструкта, а как непосредственного потока ощущений, без интерпретации, категоризации или автобиографического контекста.

Остин и современные клинические модели

В 2020-е годы идеи Остина были подхвачены в рамках так называемой «нейрокогнитивной терапии осознанности» (NCT), в которой практики дзэн сочетаются с когнитивной реструктуризацией. В ряде работ (например, Tang et al., 2015) показано, что даже короткие курсы медитации способны снижать уровень кортизола, повышать плотность связей в ACC и изменять восприятие боли.

Таким образом, просветление в духе дзэн — это не только философская категория, но и терапевтический ресурс, опирающийся на пластичность мозга и на структурное изменение схем «Я».

Заключение: нейрофизиология просветления как мост между культурой и наукой

Работы Джеймса Х. Остина — это не просто пересечение дзэн-буддизма и неврологии, но попытка выстроить мост между субъективным опытом и объективной наукой, между «восточной интуицией» и «западной верифицируемостью». Его подход представляет собой этико-философскую нейропсихологию, которая не предлагает упрощённых ответов, но создаёт язык, на котором можно обсуждать трансцендентные состояния без мистификации.

Просветление, в его понимании, — это глубинная нейропсихологическая перестройка, в которой происходит:

• угасание доминирования DMN и растворение фиксированного образа «Я»;

• активация дорсолатеральной префронтальной коры и передней поясной извилины;

• замещение самореференциальности — прямым переживанием мира, лишённым фильтров ожиданий.

Эта модель, подтверждённая ЭЭГ и fMRI-данными, открывает новую страницу в научном понимании религиозных переживаний, делая их объектами исследования, а не слепой веры.

«Я не ищу просветления в чудесах, я ищу его в том, как отключается мой теменной узел» — можно было бы переформулировать метафизику Остина в духе современной нейронауки.

Таблицы и больше информации в источнике: https://psychosearch.ru/teoriya/psikhika/969-austin-2006

Можно ли измерить личность так же точно, как температуру тела или давление крови? Существуют ли надёжные способы отличить тревожного интроверта от импульсивного экстраверта не на уровне интуиции, а в числах? Эти вопросы в XX веке стали краеугольными для научной психологии, стремящейся уйти от догадок и приблизиться к измеримости человеческих качеств.

В 1950–1970-е годы на эти вызовы ответил британский психолог Ганс Юрген Айзенк. Он предложил построить факторную модель личности, основанную на биологических предпосылках и статистически верифицируемых данных. Его книга «Как измерить личность» стала попыткой систематизировать подход к оценке личности как объективного, наблюдаемого явления — и противопоставить её психоанализу и гуманистическим интуициям.

Но насколько надёжна его система сегодня? Почему в тестах Айзенка появился специальный раздел, «ловящий» неискренние ответы? И главное — как его модель соотносится с доминирующей ныне теорией Big Five?

«Психология, которая не измеряет, не может называться наукой»
— Г. Ю. Айзенк [1]

Как Айзенк пытался сделать психологию точной наукой

Ганс Юрген Айзенк (1916–1997) — немецко-британский психолог, один из самых цитируемых авторов в истории прикладной психологии. Он считал, что личность должна рассматриваться не как нечто неуловимо-гуманистическое, а как совокупность устойчивых характеристик, которые можно описать численно. Его научная карьера была посвящена поиску биологических и психофизиологических оснований поведения и характерологических различий между людьми [2].

Главный вклад Айзенка в психологию — так называемая модель PEN, построенная на факторном анализе данных. Он выделил три главных измерения личности:

Главный вклад Айзенка в психологию — так называемая модель PEN, построенная на факторном анализе данных. Он выделил три главных измерения личности:

1. Экстраверсия – Интроверсия

2. Нейротизм (эмоциональная устойчивость/нестабильность)

3. Психотизм (склонность к импульсивному, агрессивному, антисоциальному поведению)

Согласно Айзенку, эти факторы можно обнаружить у каждого человека в определённой степени — и оценить их с помощью валидных психометрических шкал, таких как EPI (Eysenck Personality Inventory) или EPQ (Eysenck Personality Questionnaire) [3].

Как устроены тесты Айзенка: от лже-шкалы до психотизма

Айзенк создал свою систему тестирования личности, стремясь к максимальной объективности. Его известнейшие опросники — EPI (1964) и EPQ (1975) — состоят из десятков вопросов, каждый из которых требует ответа «да» или «нет». Ответы интерпретируются в контексте трёх главных факторов модели PEN.

Экстраверсия и нейротизм: как их измеряли

Эти два фактора были первыми, с которых началась теория. Экстраверт, по Айзенку, — это человек, ориентированный на внешний мир, ищущий стимулы и социальные контакты. Интроверт — склонен к саморефлексии, замкнут, предпочитает стабильную среду. Нейротизм, напротив, отражает уровень эмоциональной стабильности: от уравновешенного до тревожного и раздражительного [4].

Чтобы измерить эти параметры, Айзенк использовал метод факторного анализа. Он рассматривал корреляции между сотнями поведенческих суждений (например, «Я часто волнуюсь по пустякам», «Мне нравится бывать в шумных компаниях»), и выявлял наиболее устойчивые взаимосвязи, группирующиеся в факторы.

«Экстраверты нуждаются в большем количестве внешней стимуляции, чтобы поддерживать оптимальный уровень возбуждения, тогда как интроверты легко достигают этого уровня при минимальной стимуляции»
Источник: Eysenck, H.J. (1967). The Biological Basis of Personality. Springfield: Charles C. Thomas.

«Люди с высоким уровнем нейротизма склонны к тревожности, депрессии, раздражительности и плохому контролю над импульсами»
Источник: Eysenck, H.J. (1970). The Structure of Human Personality.

Зачем Айзенк ввёл шкалу лжи

Одна из ключевых новаций Айзенка — так называемая шкала социальной желательности, или «лже-шкала». Она включала утверждения вроде «Я никогда не лгу» или «Я всегда доброжелателен к другим». Высокий балл по этой шкале говорит не об идеальной морали, а, скорее, о стремлении респондента предстать в лучшем свете — следовательно, о недостоверности остальных ответов.

«Если ты набрал максимум по шкале правдивости, значит, ты — неправдив»
— Г. Ю. Айзенк [1, с. 82]

Лже-шкала позволяла отсеивать искажённые профили, что значительно повысило надёжность диагностики. Этот подход впоследствии стал стандартом в психометрических тестах, включая MMPI и NEO-PI-R [5].

Психотизм: от крайности к норме

Позднее Айзенк добавил третий фактор — психотизм, под которым он понимал не клиническое состояние, а континуум черт: агрессивность, импульсивность, дефицит эмпатии, склонность к нарушениям социальных норм. Высокие значения психотизма ассоциировались с риском девиантного поведения, а также с креативностью и бунтарским мышлением — Айзенк часто подчёркивал эту двойственность [6].

Психотизм оказался самым спорным фактором. Его биологические корреляты менее очевидны, чем у экстраверсии и нейротизма, но Айзенк всё же связывал его с низкой активностью моноаминоксидазы (МАО) и особенностями функционирования лобных долей мозга [7].

«Психотизм представляет собой склонность к агрессии, холодности, эгоцентризму и импульсивности. Он может ассоциироваться с творческими особенностями, особенно при умеренном выражении»
Источник: Eysenck, H.J., & Eysenck, S.B.G. (1976). Psychoticism as a Dimension of Personality.

Модель PEN против Big Five: сравнение двух подходов

В 1980–1990-х годах на смену факторной триаде Айзенка приходит новая «Большая пятёрка» — модель Big Five, или FFM (Five-Factor Model), включающая:

1. Экстраверсию (Extraversion),

2. Добросовестность (Conscientiousness),

3. Доброжелательность (Agreeableness),

4. Нейротизм (Neuroticism),

5. Открытость опыту (Openness to Experience) [8].

Экстраверсия и нейротизм: почти идентичны

Эти два измерения в моделях практически совпадают. Более того, Айзенк считал Big Five надстройкой над своей системой и утверждал, что остальные факторы (добросовестность, доброжелательность и открытость) можно в той или иной мере реконструировать как комбинации PEN-факторов [9].

Психотизм vs доброжелательность и открытость

Здесь модели расходятся. Айзенковский психотизм сочетает в себе низкую доброжелательность (агрессия, эгоизм) и низкую добросовестность (импульсивность, склонность к риску). Однако, по мнению критиков, открытость опыту, центральная для Big Five, не укладывается в PEN-модель вовсе [10].

Айзенк против пятифакторной модели

Айзенк был жёстким критиком Big Five. Он утверждал, что её разработчики пренебрегают биологической базой, а также, что она избыточна:

«Если два из пяти факторов повторяют мои, зачем тогда остальные три?»
— Г. Ю. Айзенк [1, с. 121]

«Модель Big Five по сути повторяет структуру PEN, лишь переименовывая факторы и разбивая их на подфакторы»
Пересказ сути спора Айзенка с представителями модели пятифакторной модели личности. См.: Eysenck, H.J. (1992). Four ways five factors are not basic. Personality and Individual Differences, 13(6), 667–673.

Тем не менее, к началу XXI века именно модель Big Five стала де-факто стандартом в психологии личности, поскольку обеспечивала большее предсказательное разнообразие при массовых исследованиях [11].

Нейрофизиологические основания: мозг личности

Айзенк был сторонником биологического детерминизма, в духе которого он рассматривал личность как результат нейрофизиологических различий.

Экстраверсия и ретикулярная активирующая система

Экстраверсия, по Айзенку, определяется базовым уровнем активации ретикулярной формации — сети, регулирующей уровень бодрствования. Интроверты имеют высокий уровень базовой кортикальной активации и избегают стимуляции, а экстраверты — наоборот, ищут её [12].

Нейротизм и лимбическая система

Нейротизм, согласно Айзенку, связан с реактивностью лимбической системы, особенно гиппокампа и амигдалы, что объясняет эмоциональную неустойчивость и тревожность при высоких показателях по этой шкале [13].

Психотизм и дофаминовая активность

Айзенк предполагал, что высокий уровень психотизма может быть связан с повышенной дофаминергической активностью и пониженной активностью фермента моноаминоксидазы (МАО), что коррелирует с импульсивностью и склонностью к девиациям [14].

Наследие Ганса Aйзенка: критика, актуальность, научный след

Несмотря на фундаментальность модели PEN, в научном сообществе она подвергалась критике по ряду направлений:

1. Одномерность шкалы психотизма. Фактор объединяет черты, которые в других моделях рассматриваются как независимые (агрессия, импульсивность, креативность), что затрудняет интерпретацию [15].

2. Низкая репликабельность шкалы P. При валидизации на разных выборках фактор психотизма проявлял слабую устойчивость, что снижало надёжность тестов EPQ [16].

3. Политизация исследований. Айзенка обвиняли в использовании своей модели для обоснования спорных социальных тезисов, таких как наследуемость интеллекта и криминального поведения, что вызвало резкую реакцию со стороны коллег [17].

4. Упрощение многообразия черт. Современные подходы к личности (например, HEXACO) стремятся к более многомерной типологии и учитывают такие факторы, как честность–смирение (honesty–humility), отсутствующие в PEN-модели [18].

За что модель PEN ценится до сих пор?

• Лаконичность и эффективность: трёхфакторная модель проста в использовании и валидна при скрининговых исследованиях.

• Биологическая обоснованность: в отличие от чисто дескриптивных моделей (например, Big Five), PEN делает попытку объяснить почему индивид ведёт себя определённым образом, а не только как он себя ведёт.

• Клиническое применение: шкала психотизма оказалась полезной в диагностике склонностей к девиантному поведению и даже предсказании риска рецидива [19].

Современные подтверждения и переосмысление

С начала 2000-х годов исследования на базе нейровизуализации (fMRI, PET) и молекулярной генетики дали частичное подтверждение гипотез Айзенка:

• связь между экстраверсией и активностью дофаминергических путей [20],

• корреляция нейротизма с вариативностью в активности амигдалы [21],

• ассоциации между низкой MAO-A активностью и агрессией [22].

Хотя ни одна из гипотез не получила универсального подтверждения, подход Айзенка остается предшественником интеграции психологии и нейробиологии, важного тренда в современной науке.

Заключение: когда измерение — это инструмент мышления

Книга «Как измерить личность» — не просто обзор методов тестирования, но приглашение к более глубокому размышлению о природе человека. Айзенк подчёркивает: личность — не абстракция, а измеримый и объяснимый феномен, требующий научного подхода и открытости к критике.

Несмотря на устаревание некоторых положений PEN-модели, её наследие живо в:

• психометрии,

• клинической диагностике,

• поведенческой генетике,

• нейропсихологии.

Современная наука продолжает путь, проложенный Айзенком, соединяя тесты, мозг и поведение в единую когнитивно-нейронаучную рамку.

«Наука о личности не может быть наукой без измерения. И не может быть измерения — без модели»
— Г. Ю. Айзенк, How to measure personality [1, с. 7]

Источник: https://psychosearch.ru/masters/968-kak-izmerit-lichnost-gans-ajzenk-i-ego-model

Почему одни народы развились быстрее других? Может ли география предопределить судьбу цивилизаций? Почему одни общества развились в империи с армиями и промышленностью, а другие остались на уровне родоплеменного устройства? Эти вопросы волнуют не только историков и биологов, но и психологов — ведь речь идёт о коллективном поведении, культурной эволюции и психологии принятия решений. На них отвечает Джаред Даймонд в своей знаковой книге «Ружья, микробы и сталь: Судьбы человеческих обществ» (1997), где он предлагает оригинальную, научно обоснованную гипотезу о причинах глобального неравенства.

История как следствие среды

Книга начинается с вопроса, заданного автору одним из лидеров папуасского племени: «Почему вы, белые, создали столько всего, а мы — нет?» Ответ Даймонда — в ресурсах, а не в разуме. В отличие от расистских теорий, он утверждает: различия между цивилизациями — это не следствие врождённых когнитивных способностей, а результат различий в географии, экологии и доступе к ресурсам.

В психологическом ключе это утверждение разрушает ментальные стереотипы превосходства, предлагая более универсальную, гуманистическую модель анализа человеческой истории. Читатель вынужден переосмыслить причинно-следственные связи между успехом, средой и поведением.

Отказ от расистских объяснений

Даймонд сразу отвергает идею о том, что различия в развитии цивилизаций объясняются интеллектом или "талантами" народов. Вместо этого он предлагает экологическое и географическое объяснение, рассматривая, какие условия способствовали раннему развитию сельского хозяйства, технологий, государственности и письменности в одних регионах и препятствовали им в других.

Цитата из главы 19 «Как Африка стала черной»:

Если мы начнем со сравнения карт 19.1 и 19.2, мы увидим примерное соответствие между ареалами языковых семей и анатомически классифицированных человеческих групп: на языках одной семьи, как правило, говорят люди определенного типа. В частности, носителями афразийских языков являются в основном белые или черные, нило-сахарских и нигеро-конголезских — черные, койсанских — койсаны, а австронезийских — индонезийцы. Все это наводит на мысль, что в целом языки развивались теми же путями, что и их носители.

В верхней части рисунка 19.2 обнаруживается первый сюрприз — открытие, которое может произвести сильное впечатление на людей, верящих в превосходство «западной цивилизации». Долгое время нас учили, что западная цивилизация зародилась на Ближнем Востоке, благодаря грекам и римлянам достигла расцвета в Европе и породила три великих мировых религии: христианство, иудаизм и ислам. Эти религии возникли у народов, говорящих на трех родственных языках, вместе называемых семитскими: соответственно арамейском (языке Христа и апостолов), иврите (древнееврейском) и арабском. Само прилагательное «семитский» в нашем сознании неразрывно связано с Ближним Востоком.

Между тем, как показал Гринберг, семитские языки составляют лишь одно из как минимум шести ответвлений гораздо более обширной — афразийской — языковой семьи, причем ареалы остальных пяти ветвей (включающих 222 существующих языка) ограничиваются территорией Африки. Даже сама семитская подсемья количественно больше африканская, чем евразийская, так как из 19 ее современных языков на 12 говорят только в Эфиопии. Естественно предположить, что родиной афразийских языков была Африка и что несколько таких языков проникли на Ближний Восток именно оттуда. Иначе сказать, авторы книг, ставших моральным фундаментом западной цивилизации — Ветхого и Нового Заветов и Корана, — очень вероятно, говорили на языках африканского происхождения.

Следующий сюрприз, который нам преподносит карта 19.2, это одна несущественная на первый взгляд подробность, на которой я не стал останавливаться, говоря о примерном соответствии между антропологическими группами и языковыми семьями. Из пяти африканских групп — черных, белых, пигмеев, койсанов и индонезийцев — только пигмеи не имеют своей отдельной семьи языков: каждая пигмейская община говорит на языке живущих по соседству с ней черных земледельцев. Однако если сравнить два варианта одного языка, на которых говорят пигмеи и черные, в первом, скорее всего, обнаружатся уникальные слова с непохожими ни на что звуками.

Разумеется, люди, обладающие такими отличительными характеристиками, как пигмеи, и обитающие в такой уникальной среде, как экваториальные тропические леса Африки, в прошлом должны были жить достаточно изолированно и их языки должны были составлять уникальную семью. Однако сегодня этих языков больше не существует, а что касается ареала обитания пигмеев, то по рисунку 19.2 мы видим, что он теперь крайне фрагментирован. Следовательно, сложив этногеографические и лингвистические данные, мы приходим к выводу, что земли пигмеев были в какой-то момент оккупированы пришлыми черными земледельцами и что языки этих земледельцев стали языками пигмеев, у которых от их исконных наречий остались лишь некоторые слова и фонемы. Прежде мы уже наблюдали похожий эффект на примере малайских негритосов (семангов) и филиппинских негритосов, которые переняли соответственно австроазиатские и австронезийские языки у заселивших их территории аграрных племен.

Судя по раздробленному ареалу нило-сахарской семьи на рисунке 19.2, ее прежняя территория тоже значительно сократилась — под натиском носителей афразийских или нигеро-конголезских языков. Однако самая драматическая картина поглощения первоначального ареала открывается нам при взгляде на то, как рассредоточены сегодня языки койсанов. Койсанская семья знаменита тем, что, кроме нее, практически никакие другие языки в мире не содержат щелкающих согласных. (Если вдруг вы встретите этноним «!Kung», пусть это не сбивает вас с толку — восклицательный знак в данном случае является не выражением преждевременного изумления, а всего лишь принятым у лингвистов символом щелчка*.) Все существующие койсанские языки ограничены территорией Южной Африки — кроме двух. Этими двумя исключениями являются очень обособленные, изобилующие щелкающими фонемами койсанские языки хадза и сандаве — на них говорят в двух областях Танзании, удаленных от ближайших койсанских народов Южной Африки больше чем на 1000 миль.

* Автор ссылается на систему Международного фонетического алфавита. В русской транскрипции этот этноним чаще всего записывается как «къхунг». — Примеч. перев.

Кроме койсанских языков, много щелкающих согласных в коса и нескольких других нигеро-конголезских языках Южной Африки. Еще удивительней то, что щелкающие фонемы и койсанские слова встречаются в двух языках, на которых говорят черные в Кении, живущие еще дальше от современных койсанских народов, чем танзанийские хадза и сандаве. Все эти факты наводят на мысль, что ареал распространения койсанских языков и обитания койсанских народов когда-то простирался гораздо севернее своего нынешнего положения, и что однажды, как и в случае с пигмеями, его тоже оккупировали новоприбывшие черные, не оставив от северной части койсанского ареала ничего, кроме нескольких лингвистических следов. Таков уникальный вклад данных лингвистики в изучение истории — результат, который мы вряд ли смогли бы получить лишь на основании анатомического анализа наших современников.

Самый впечатляющий результат лингвистического анализа я приберег напоследок. Если вы снова посмотрите на рисунок 19.2, вы увидите, что нигеро-конголезская семья рассредоточена по всей Западной Африке и большей части субэкваториальной Африки. Предположить, где именно в пределах этого колоссального ареала может находиться ее прародина, у нас, на первый взгляд, нет никаких оснований. Между тем Гринберг установил, что все нигеро-конголезские языки субэкваториальной Африки относятся к одной группе — банту. Эта группа включает почти половину из 1032 нигеро-конголезских языков, и на нее приходится свыше половины (почти 200 миллионов) всего числа носителей этих языков. В то же время 500 бантуских языков так похожи друг на друга, что их иногда полушутя называют 500 диалектами.

Все бантуские языки принадлежат одной, генеалогически довольно поздней ветви нигеро-конголезской семьи. Остальные 176 подгрупп того же уровня в основном сосредоточены в Западной Африке, составляющей лишь малую часть всего нигеро-конголезского ареала. Далее выясняется, что бантуские языки, наиболее непохожие на большинство членов своей подгруппы, и небантуские нигеро-конголезские языки, наиболее близкие к бантуским, сосредоточены в крайне тесном пространстве — на территории Камеруна и примыкающей восточной части Нигерии.

Из сказанного очевидно, что нигеро-конголезская семья возникла в Западной Африке, ее бантуская ветвь выделилась на восточном краю этого ареала (в Камеруне и Нигерии), а затем банту стали расселяться за пределами своего исконного местообитания и постепенно заполонили бо§льшую часть субэкваториальной Африки. Это расселение должно было начаться достаточно давно, чтобы бантуский язык-предок успел разделиться на 500 языков-потомков, но и достаточно недавно, чтобы последние не успели дифференцироваться глубже, чем сейчас. Поскольку и банту, и остальные носители нигеро-конголезских языков — черные, мы никогда бы выяснили, кто из них и в каком направлении мигрировал, будь в нашем распоряжении только данные физической антропологии.

Чтобы представить такой тип лингвистической аргументации более наглядно, возьмем близкий пример: географическое происхождение английского языка. Сегодня безоговорочным лидером по количеству носителей английского является Северная Америка. Остальные англоговорящие живут по всей планете: в Британии, Австралии и других странах. Каждая англоговорящая страна имеет собственный диалект. Если бы мы не знали ничего о лингвистической географии и генеалогии, мы вполне могли предположить, что английский появился в Северной Америке и попал в Британию и Австралию вместе с североамериканскими колонистами.

Между тем все эти диалекты английского принадлежат одной, генеалогически довольно поздней ветви германской языковой семьи. Все остальные подгруппы — несколько скандинавских, немецкая и голландская — сосредоточены в Северо-Западной Европе. В частности, фризский язык — еще один член германской семьи, наиболее родственный английскому, — сосредоточен в крохотной прибрежной области Голландии и Западной Германии. На основе этого лингвист безошибочно определил бы, что английский возник на северо-западном побережье Европы и оттуда распространился по всему миру. И действительно, из истории мы уже знаем, что в Англию английский принесли в V–VI вв. оккупанты-англосаксы, ранее обитавшие как раз на северо-западе Европы.

По сути дела, та же самая цепочка рассуждений приводит нас к выводу, что почти 200 миллионов банту, которые теперь занимают значительную часть Африканского континента, когда-то начинали свой путь в Камеруне и Нигерии. Наряду с североафриканским происхождением семитов и точным местом происхождения азиатов Мадагаскара, это еще один результат, который мы не смогли бы получить без помощи лингвистического анализа.

Из особенностей распространения койсанских языков и отсутствия собственной языковой семьи у пигмеев мы уже вывели, что пигмеи и койсаны в прошлом занимали более обширную территорию, которую в определенный момент оккупировали черные. (Я использую слово «оккупировать» в качестве нейтрального термина, безотносительно к конкретному содержанию оккупации: завоеванию, изгнанию, межэтническому смешению, истреблению или опустошительным эпидемиям.) Теперь, проанализировав рассредоточение нигеро-конголезских языков, мы увидели, что оккупантами в данном случае были не просто черные, а банту. Но данные физической антропологии и лингвистики позволили нам лишь вывести, что эта доисторическая оккупация имела место — всех загадок мы с их помощью не решили. Только дополнительные данные, которые я сейчас представлю, помогут нам ответить на два следующих вопроса: «Благодаря каким преимуществам банту смогли вытеснить пигмеев и койсанов?» и «Когда банту впервые вторглись на пигмейские и койсанские территории?»

Чтобы подойти к вопросу о преимуществах банту, проанализируем последний блок современных данных, которого мы еще не касались, — информацию о растительных и животных доместикатах. Из предыдущих глав мы уже убедились в важности такого рода информации: именно сельское хозяйство обеспечивает высокую плотность населения, возникновение микробов-патогенов, развитых технологий, сложной политической организации и прочих слагаемых могущества. Народы, которым по прихоти географии посчастливилось унаследовать или самостоятельно освоить производство продовольствия, получали превосходство над народами, географически не столь удачливыми, и поэтому были в состоянии оккупировать их земли.

Аграрная революция как точка отсчёта

Одним из центральных моментов книги становится аграрная революция. В Евразии климат и виды флоры и фауны оказались благоприятны для раннего одомашнивания растений и животных. Это привело к избыточному производству пищи, росту населения, урбанизации и появлению стратифицированных обществ.

Этот процесс можно рассматривать как пример масштабной социальной адаптации — устойчивой поведенческой стратегии, закрепляющейся через поколенческое обучение. Это также показывает, как экономическая среда влияет на развитие психологии власти, лидерства и социальной иерархии.

География оказала решающее влияние на ход истории. Даймонд подчеркивает, что Евразия имела огромное преимущество: большое количество пригодных для сельского хозяйства растений и животных, равномерный климат по широте, позволяющий быстро распространять технологии и культуры, а также более плотную сеть контактов между обществами.

На других континентах (например, в Африке и Америке) такие условия встречались реже. Развитие там шло более изолированно и медленно.

Цитата из 18 главы «Столкновение полушарий»:

Начнем наше сравнение с сельского хозяйства, главного фактора, определяющего размер человеческой популяции в регионе и сложность ее социального устройства, — а значит, одного из исходных факторов успешности завоевания. Разительнее всего американское производство продовольствия отличалось от евразийского к сфере животноводства. Тринадцать крупных видов домашних животных Евразии, как мы знаем из главы 9, стали для ее жителей главным источником животного белка (молока и мяса), шерсти, кож, основным способом сухопутной транспортировки грузов и людей, незаменимым орудием войны, а также — как тягловая сила на полях и производитель навоза — огромным подспорьем для земледелия. Помимо этого, до начала активного применения водяных и ветряных мельниц в Средние века, крупные млекопитающие Евразии были важнейшим, наряду с мускульной силой человека, источником энергии для «промышленных» нужд, в частности для вращения мельничных жерновов или механического подъема воды. В Америке дело обстояло иначе: на обоих ее континентах имелся только один вид одомашненных крупных млекопитающих — лама/альпака, — ареал которого был ограничен небольшой территорией в Андах и прилегающим участком перуанского побережья. Хотя это животное давало людям мясо, шерсть, кожу и перевозило на себе грузы, они не пили его молоко, не ездили на нем верхом, не впрягали его ни в повозку, ни в плуг и никогда не использовали как источник энергии или средство войны.

Эта колоссальная разница между евразийскими и коренными американскими обществами возникла главным образом как результат вымирания (истребления?) в позднем плейстоцене большинства существовавших в Северной и Южной Америке крупных видов диких млекопитающих. Можно представить себе, как сложилась бы история, если бы этого вымирания не произошло. Когда Кортес с потрепанным отрядом авантюристов высадился на мексиканский берег в 1519 г., его могла бы смести многотысячная ацтекская кавалерия — верхом на самостоятельно одомашненных лошадях американского происхождения. Вместо ацтеков, массово гибнущих от оспы, печальная участь могла ждать испанцев — их косили бы американские инфекции, подхваченные у наследственно устойчивых к этим инфекциям ацтеков. Американские цивилизации, опирающиеся на мощь домашних животных, могли бы посылать собственных конквистадоров разорять Европу. Но всем этим гипотетическим сценариям не было суждено сбыться — из-за произошедшего тысячи лет назад вымирания крупных млекопитающих.

Вследствие этого эпохального события в Евразии осталось намного больше диких кандидатов на доместикацию, чем в обеих Америках. Поскольку большинство претендентов так и не становятся доместикатами, отсеиваясь по любой из полудюжины причин, в конечном итоге в Евразии появились 13 крупных видов домашних млекопитающих, а в Америке — только один, причем на ограниченной территории. В обоих полушариях были также одомашнены птицы и мелкие млекопитающие: в Америке — индейка, морская свинка, мускусная утка (локально) и собака (более широко); в Евразии — курица, гусь, утка, кошка, собака, кролик, медоносная пчела, тутовый шелкопряд и некоторые другие. Однако значение всех этих видов мелких домашних животных на порядки уступало значению крупных видов.

Евразия и Америка отличались друг от друга и в отношении производства растительной пищи, хотя это различие не было таким колоссальным, как в случае с домашними животными. В Евразии к 1492 г. земледелие практиковалось очень широко. К немногим охотничье-собирательским популяциям континента относились айны на севере Японии, народы Сибири, не разводившие северных оленей, и мелкие группы, разбросанные по лесам Индии и тропической Юго-Восточной Азии, которые поддерживали обменные отношения с соседями-земледельцами. Некоторые другие евразийские народы, главным образом скотоводы Центральной Азии и саамские (лопарские) и самодийские оленеводы Арктики, имели домашних животных, но почти или совсем не практиковали земледелия. За редким исключением все остальные евразийские общества занимались выращиванием как животных, так и культурный растений.

В Америке земледелие тоже было достаточно распространено, однако здесь охотники-собиратели занимали бо§льшую долю территории, чем в Евразии. В число регионов обеих Америк, где отсутствовало производство продовольствия, входили весь север Северной Америки и юг Южной, канадская часть Великих равнин и весь запад Северной Америки, за исключением небольших районов на юго-западе США, где практиковалось ирригационное земледелие. Поразительно, но среди не используемых под производство продовольствия территорий доколумбовой Америки были и те, которые в дальнейшем, после прибытия европейцев, стали считаться самыми продуктивными пахотными и пастбищными землями обоих континентов: тихоокеанские штаты США, канадский пшеничный пояс, аргентинская пампа, зона средиземноморского климата на территории Чили. Тогдашнее отсутствие сельского хозяйства на этих землях объяснялось исключительно отсутствием местных диких растений и животных, которые были бы пригодны для доместикации, а также географическими и экологическим барьерами, которые перекрывали путь миграции растительных и (немногочисленных) животных доместикатов из других областей. Причем реализовать аграрный потенциал этих земель смогли не только европейские колонисты, но местами и сами коренные американцы — после того, как европейцы завезли подходящих домашних животных и подходящие культуры. К примеру, аборигены некоторых районов Великих равнин, запада США и аргентинской пампы заработали репутацию блестящих наездников, а кое-где — умелых скотоводов и овцеводов. Хотя сегодня равнинные воины-всадники, навахские овцеводы и ткачи являются неотъемлемой частью образа американских индейцев в глазах американских белых, условия для возникновения этих феноменов созрели лишь после 1492 г. На этих примерах мы можем наглядно убедиться, что единственным препятствием для независимого зарождения производства продовольствия во множестве регионов Америки было отсутствие самих домашних животных и культурных растений.

В тех областях доколумбовой Америки, где все-таки возникло земледелие, оно проигрывало евразийскому по пяти важным параметрам: почти повсеместная зависимость от бедной белком кукурузы — в отличие от разнообразных и богатых белком хлебных злаков Евразии; способ высаживания семян — по отдельности, вместо засевания горстями вразброс; способ вспашки — вручную, вместо вспашки с помощью плуга и тягловых животных, благодаря которым один человек способен обрабатывать гораздо большую площадь и может возделывать плодородные, но жесткие и неподатливые почвы (например, целину североамериканских Великих равнин); отсутствие удобрения в виде навоза домашних животных; наконец, необходимость полагаться лишь на человеческую мускульную энергию для выполнения таких сельскохозяйственных задач, как молотьба, помол и орошение. Эти особенности земледелия доколумбовой Америки дают все основания предполагать, что в пересчете на количество калорий и белка на единицу труда его эффективность в 1492 г. в среднем уступала эффективности земледелия Евразии.

Разница между характером производства продовольствия составляет главную исходную причину неравенства между обществами Евразии и доколумбовой Америки. Если перечислять обусловленные этой причиной непосредственные факторы завоевания, наиболее важными будут преимущества в четырех аспектах: болезнетворные микробы, технологии, политическая организация и письменность. Из этих четырех самую прямую зависимость от характера производства продовольствия имеют микробы. Инфекционные болезни были регулярным явлением в скученных евразийских обществах, и, как следствие, многие евразийские народы выработали к ним иммунитет или врожденную устойчивость. Между тем к этим болезням относились все главные убийцы человечества: оспа, корь, грипп, чума, туберкулез, сыпной тиф, холера, малярия и т. д. Этому зловещему списку, насколько нам точно известно, общества доколумбовой Америки могли противопоставить только одно — группу болезней скученности, которые вызываются несифилитическими трепонемами. (Как уже было сказано в главе 11, имеет сифилис евразийское или американское происхождение, до сих пор не установлено, а утверждение о том, что в доколумбовой Америке присутствовал человеческий туберкулез, я считаю недоказанным.)

Парадоксальным образом межконтинентальный диспаритет по количеству болезнетворных возбудителей был прямым следствием диспаритета по количеству хозяйственных животных. Большинство микробов, ответственных за инфекционные заболевания в скученных человеческих обществах, эволюционировали из очень похожих микробов, вызывающих инфекционные заболевания домашних животных, с которыми производители продовольствия находятся в тесном контакте вот уже около десяти тысяч лет. В Евразии было много домашних животных и соответственно появилось много таких микробов; в Америке было плохо и с тем и с другим. Ограниченность болезнетворного арсенала у американских народов объясняется еще и тем, что оседлые поселения — идеальный питомник для эпидемических заболеваний — возникли у них на тысячи лет позже, чем в Евразии; кроме того, три региона Нового Света с поселениями городского типа (Анды, Мезоамерика и юго-восток США) никогда не были объединены сетью активного и массового торгового обмена, похожей на ту, по которой чума и, возможно, оспа когда-то прибыли из Азии в Европу. Как результат, даже малярия и желтая лихорадка, инфекционные заболевания, позднее ставшие главным препятствием на пути европейской колонизации американских тропиков и долго срывавшие все попытки построить Панамский канал, имели совсем не американское происхождение — их вызывали тропические микробы Старого Света, завезенные в Америку европейцами.

Наряду с микробами, почти столь же значимым ближайшим фактором европейского завоевания обеих Америк являлся разрыв в технологическом развитии — в конечном счете объяснявшийся тем, что Евразия имела более продолжительную историю сельскохозяйственных обществ с высокой популяционной плотностью, хозяйственной специализацией и политической централизацией, активно взаимодействующих и конкурирующих друг с другом. Этот разрыв имел пять основных параметров.

Во-первых, в 1492 г. все достаточно сложные евразийские общества были знакомы с металлургией — металлы (изначально медь, затем бронза и, наконец, железо) применялись для изготовления орудий труда в Евразии уже давно. Напротив, все коренные общества Америки — несмотря на то, что в Андах и еще кое-где делали украшения из меди, серебра, золота и их сплавов, — продолжали в массе пользоваться каменными, деревянными и костяными орудиями, и лишь в некоторых местах ограниченно применялись орудия из меди.

Во-вторых, мощь американских военных технологий не шла ни в какое сравнение с евразийскими. На вооружении у европейцев были стальные мечи, копья и кинжалы, дополненные стрелковым оружием и артиллерией, их защищали стальные шлемы, латы и кольчуги. Коренные же американцы воевали дубинами и топорами из дерева и камня (в Андах иногда использовали медь), пользовались пращами и луками и носили стеганые доспехи — все это намного уступало по эффективности снаряжению из стали. Кроме того, войскам аборигенов было нечего противопоставить евразийским лошадям — мощному орудию атаки и средству быстрого передвижения, остававшемуся источником подавляющего превосходства европейцев до тех пор, пока некоторые из коренных американских народов не освоили его сами.

В-третьих, евразийские общества имели огромное преимущество с точки зрения доступности источников механической энергии. Первым усовершенствованием по сравнению с мускульной силой человека стало использование животных — крупного рогатого скота, лошадей и ослов — для всевозможных сельскохозяйственных нужд: плужной вспашки, вращения жерновов, поднятия воды, орошения и осушения полей. Водяные мельницы, впервые появившиеся в римскую эпоху, получили широкое распространение уже в Средние века, как, впрочем, и приливные и ветряные. Соединенные с системами передающих движение колес, эти механизмы, использующие естественную энергию ветра и воды, служили теперь не только для перемалывания зерна или ирригации, но и для огромного множества промышленных целей, например для толчения сахара или бумажной массы, раздувания кузнечных мехов, дробления руды, шлифовки камня, выдавливания масла, изготовления соли и тканей, распила древесины.

Болезни как инструмент доминирования

Важнейшей составляющей неравенства, по Даймонду, стали болезни. Европейцы столетиями жили бок о бок с домашними животными, что способствовало передаче зоонозов и выработке иммунитета. При столкновении с населением Америк, Австралии и Океании, эти болезни оказывались смертоносным оружием — невидимым, но более эффективным, чем любое огнестрельное оружие.

С точки зрения социальной психологии, это феномен неосознанного биологического доминирования. Люди, не зная о микробиологии, бессознательно становились переносчиками смертоносных патогенов, что кардинально меняло баланс сил.

От микроскопа к глобусу: значение междисциплинарности

Одна из сильных сторон книги — её междисциплинарность. Даймонд объединяет данные из биологии, экологии, археологии, антропологии и даже психологии. Он показывает, что история — это не просто череда событий, а результат сложного взаимодействия поведенческих и экологических факторов.

Для психологов это особенно ценно: книга иллюстрирует, как контекст (в широком смысле) формирует поведенческие и культурные паттерны. Это совпадает с основами ситуационного подхода в социальной психологии, где внешние условия играют ключевую роль в формировании реакции индивида или группы.

Критика и границы применения теории

Несмотря на признание, книга подверглась критике. Основной упрёк: географический детерминизм. Оппоненты считают, что Даймонд недооценивает культурные, политические и психологические аспекты развития. Некоторые события в истории действительно были результатом уникальных решений, харизматических лидеров и идеологических трансформаций.

С психологической точки зрения важно учитывать не только внешние условия, но и внутреннюю мотивацию, установки, динамику групп и роль лидеров. Тем не менее, заслуга Даймонда в том, что он показывает фундамент, на котором эти «внутренние» факторы уже начинают действовать.

Почему это важно читать психологу

Книга Даймонда полезна специалистам и интересующимся психологией по нескольким причинам:

• Она иллюстрирует влияние окружения на поведение в масштабе цивилизаций.

• Даёт инструменты для анализа коллективной динамики, исторических сценариев и социальных институтов.

• Помогает избегать когнитивных искажений, включая этноцентризм и «иллюзию личного контроля» в историческом процессе.

• Расширяет рамки анализа: психологу важно понимать, что мышление и поведение — это не только продукт мозга, но и среды.

Итоги: к чему ведёт междисциплинарное мышление

«Ружья, микробы и сталь» — это попытка объяснить неравенство без мифов. Это книга не столько о победителях, сколько о случайностях среды, структуре возможностей и глубинной связи между биологией, историей и культурой. Для психолога это важный кейс: как наука может объяснять сложные социальные явления без обращения к редукционизму или морализаторству.

Список литературы

1. Diamond, J. (1997). Guns, Germs, and Steel: The Fates of Human Societies. W. W. Norton & Company.

2. Richerson, P. J., & Boyd, R. (2005). Not by Genes Alone: How Culture Transformed Human Evolution. University of Chicago Press.

3. Henrich, J. (2016). The Secret of Our Success: How Culture Is Driving Human Evolution, Domesticating Our Species, and Making Us Smarter. Princeton University Press.

4. Tomasello, M. (2019). Becoming Human: A Theory of Ontogeny. Harvard University Press.

5. Sapolsky, R. (2017). Behave: The Biology of Humans at Our Best and Worst. Penguin Press.

Автор: Чернов А.В.

Источник: https://psychosearch.ru/biblioteka/938-ruzhya-mikroby-i-stal-pochemu-odni-narody-zavoevali-drugie

В 2010 году Джозеф Хенрич, Стивен Дж. Хайне и Ара Но-рензаян, методично проштудировав все статьи, опубликованные между 2003 и 2007 годами в ведущих научных журналах, относящихся к шести разным разделам психологии, пришли к сенсационному выводу. Хотя в этих статьях часто содержались обобщающие заявления о человеческом разуме, большая их часть основывалась исключительно на выборках из WEIRD. Например, в статьях, опубликованных в «Журнале психологии личности и социальной психологии» (1) – вероятно, самом солидном издании в области социальной психологии – 96 процентов, обследуемых составляли WEIRD и 68 процентов – американцы. Более того, 67 процентов американцев и 80 процентов неамериканцев были студентами-психологами! Иными словами, более двух третей лиц, выбранных в качестве материала для статей в этом престижном журнале, были студентами-психологами западных университетов. Хенрич, Хайне и Норензаян в шутку посоветовали переименовать его в «Журнал психологии личности и социальной психологии американских студентов-психологов» (2). Источник : https://psychosearch.ru/napravleniya/social/925-homo-deus-20...

Журналистка New Scientist Салли Эди получила разрешение посетить учебный центр снайперов и на себе проверить этот эффект. Сначала она вошла в помещение симулятора поля боя без транскраниального шлема. Салли описывает, какой страх охватил ее, когда двадцать громил в масках и поясах шахидов бросились к ней с автоматами наперевес. «Вместо каждого, кого мне удавалось подстрелить, – пишет Салли, – невесть откуда выныривали три новых. Я явно стреляла слишком медленно, в моих трясущихся неумелых руках винтовку постоянно заклинивало». На ее счастье, враги были просто видеоизображениями, проецируемыми на огромный круговой экран. И все же она так расстроилась из-за своей неуклюжести, что у нее возникло сильное желание бросить оружие и покинуть симулятор.

Затем ей надели шлем. Салли пишет, что не испытала ничего необычного, кроме легкого покалывания и странного металлического привкуса во рту. Но она стала истреблять виртуальных террористов хладнокровно и методично, как Рэмбо или Клинт Иствуд. «Когда эта двадцатка снова побежала на меня, я невозмутимо подняла свою автоматическую винтовку, сделала глубокий вдох и срезала ближайшего, затем спокойно оценила следующую мишень… Не прошло, как мне показалось, и минуты, как раздался голос: «О’кей, отлично», и зажегся свет. В неожиданной тишине среди поверженных тел я реально ждала продолжения схватки и была немного разочарована, когда с меня принялись снимать электроды. Я подняла глаза на часы и подумала, что кто-то перевел стрелки вперед. Двадцать минут пролетели непостижимо быстро. «Скольких я уложила?» – спросила я ассистентку. «Всех до одного», – ответила она.

Эксперимент изменил жизнь Салли. Придя в себя, она поняла, что это был «почти мистический опыт… Не сказать, чтобы я ощущала себя более умной или более ловкой, но меня поразило то, что впервые в жизни в моей голове все смолкло… Мой мозг без постоянных сомнений стал для меня откровением. В голове установилась невероятная тишина… Надеюсь, вы поймете меня, когда я скажу, что в течение многих недель после эксперимента меня преследовало острейшее желание вернуться и снова надеть этот шлем. А еще у меня возникла куча вопросов. Какой я могу быть без этих вредных злых гномов, живущих в моем черепе и всегда обрекающих меня на неудачу, заставляя паниковать заранее? Откуда берутся эти голоса?»

Источник: Sally Adee, ‘Zap Your Brain into the Zone: Fast Track to Pure Focus’, New Scientist, 6 February 2012, accessed 22 December 2014,
http://www.newscientist.com/article/mg21328501.600-zap-your-...

Дополнительно: R. Douglas Fields, ‘Amping Up Brain Function: Transcranial Stimulation Shows Promise in Speeding Up Learning’, Scientifc American, 25 November 2011, accessed 22 December 2014, http://www.scientifcamerican.com/article/amping-up-brain-fun...

Источник : https://psychosearch.ru/napravleniya/social/924-homo-deus-sa...

Стефани Тобин (Stephanie J. Tobin) проводила исследования, связанные с психологическим воздействием социальных сетей на пользователей. Один из ее наиболее известных вкладов касается связи между использованием социальных сетей и потребностью людей в социальном взаимодействии.

Эффект социальной включенности: Тобин и коллеги изучали, как социальные сети удовлетворяют потребность людей в ощущении принадлежности. Например, чтение и публикация постов, а также получение лайков и комментариев способствуют ощущению вовлеченности и социальной поддержки.

Роль пассивного потребления контента: Пассивное использование социальных сетей (например, просмотр ленты новостей без активного взаимодействия) может оказывать негативное влияние на эмоциональное состояние, вызывая чувство зависти, недостаточной успешности или изоляции.

Активность и субъективное благополучие: Активное использование социальных сетей, включая публикации, комментирование и переписку, положительно сказывается на эмоциональном состоянии, так как позволяет пользователям укреплять социальные связи.

Особенности поведения пользователей или другие психологические эффекты, связанные с соцсетями

Исследования и эксперименты, проведённые другими учёными, подтверждают некоторые закономерности и помогают лучше понять, как люди ведут себя в социальных сетях.

Феномен "витрины": Люди склонны публиковать позитивные события и демонстрировать "идеальную" жизнь, что часто приводит к искажению восприятия реальности другими пользователями.

Сравнение с другими: Постоянное сравнение себя с другими, особенно с успешными и популярными аккаунтами, вызывает снижение самооценки и способствует развитию тревожности.

"Прокрастинация в соцсетях": Частое использование социальных сетей связано с откладыванием задач, что негативно влияет на продуктивность.

Эффект "страха упущенной выгоды" (FOMO): Постоянное пребывание в социальных сетях поддерживается страхом упустить важную информацию или события.

Выводы исследования и источник : https://psychosearch.ru/napravleniya/social/922-stefani-tobi...

Психология искушения — это область изучения, которая исследует, как люди принимают решения в условиях соблазна, испытывают слабости или борются с желанием сделать то, что противоречит их долгосрочным целям. Эта тема особенно важна в поведенческой экономике и психологии, поскольку помогает понять, почему люди иногда действуют иррационально, выбирая краткосрочные удовольствия вместо долгосрочной выгоды.

Эксперимент Ричарда Талера — Миска с орехами

Ричард Талер, лауреат Нобелевской премии по экономике, является одним из пионеров в области поведенческой экономики. Его работы сосредоточены на том, как психологические факторы влияют на экономическое поведение. Один из известных экспериментов, иллюстрирующих психологию искушения, касается теории ограниченной воли и проблемы самоконтроля.

В одном из его исследований участникам предлагали миску с орехами во время общения перед ужином. Наблюдалось, что люди не могли устоять перед соблазном и ели орехи, несмотря на то, что это портило их аппетит к основному блюду. Когда миску убирали, участники чувствовали облегчение, поскольку не испытывали больше искушения. Вывод: люди часто осознают свои слабости и могут создавать для себя «ограничители» (например, убирать искушение из поля зрения), чтобы справляться с ними.

Ключевые концепции: ограниченная рациональность: люди не всегда действуют рационально, особенно под воздействием эмоций или соблазна. Эффект «немедленного вознаграждения»: люди склонны переоценивать краткосрочные выгоды и недооценивать долгосрочные последствия. Принудительный самоконтроль: многие создают для себя «архитектуру выбора» (например, устанавливают правила, автоматические ограничения или таймеры), чтобы избегать искушений.

Другие факты о психологии искушения. Модель «внутреннего конфликта»: в теории, предложенной Талером и другими исследователями, человек рассматривается как дуальное существо: «планировщик» (тот, кто думает о будущем) и «делатель» (тот, кто хочет удовольствий сейчас). Конфликт между этими двумя аспектами часто лежит в основе искушений... Источник: https://psychosearch.ru/napravleniya/cognitivepsy/921-richar...