Европейцам и американцам казалось, что холера, как болезнь отсталого Востока, Западу не грозит. Один французский трактат 1831 года называл холеру «экзотическим порождением… неокультуренных бесплодных азиатских земель». Автор подчеркнуто именовал ее «азиатской холерой», чтобы отличать от обычной диареи, которую называли «холера морбус»{84}.

Франции, в частности, бояться было нечего. «Ни в одной другой стране, кроме Англии, не соблюдают так педантично правила гигиены», – заявлял с гордостью другой французский автор{85}. Париж, где богачи прогуливались по просторным паркам и принимали ароматические ванны, ничем не походил на болотистый мангровый Сундарбан{86}. Париж был средоточием Просвещения. Со всего мира в открывающиеся парижские больницы стекались студенты-медики, чтобы поучиться у ведущих французских врачей новейшим методам лечения и узнать о последних достижениях науки{87}.

И тем не менее медленно, но верно холера подбиралась к Европе. Осенью 1817 года холера, поднявшись на 1600 миль по Гангу, уничтожила 5000 человек в военном лагере. К 1824 году холера проникла в Китай и Персию, но той же зимой вымерзла на российских просторах. Вторая вспышка началась в Индии несколько лет спустя. В 1827 году британские войска вошли в Пенджаб, в 1830 году российская армия оккупировала Польшу. Холера следовала за ними как тень{88}.

В Париж холера вторглась в конце марта 1832 года. Не встретив достойного медицинского отпора, она уничтожила половину заразившихся, проявляясь набором ни на что не похожих жутких симптомов. Ни трагического туберкулезного кашля, ни романтичного малярийного жара. Лица холерных больных в считаные часы сморщивались от обезвоживания, слезные каналы пересыхали. Кровь становилась вязкой и застывала в сосудах. Лишенные кислорода мышцы сводило судорогой вплоть до разрывов. По мере того как один за другим отказывали органы, жертвы впадали в шоковое состояние, при этом находясь в полном сознании и литрами исторгая жидкий стул{89}.

По городу ходили страшные истории о том, как человек, сев пообедать, к десерту был уже мертв; о том, как муж вернулся домой со службы и обнаружил на двери записку, сообщающую, что жена и дети умирают в больнице; о том, как пассажиры поезда вдруг падали замертво на глазах всего купе{90}. Причем не просто хватались за сердце и рушились на пол, а бесконтрольно опорожняли кишечник. Холера была унизительной, дикарской болезнью, она оскорбляла благородные чувства XIX века. Эта экзотическая захватчица, как пишет историк Ричард Эванс, превратила просвещенных европейцев в орду дикарей{91}.

«Мысль о том, что вас может скрутить внезапный неконтролируемый приступ диареи в трамвае, в ресторане, на улице, в присутствии десятков или сотен приличных людей, – пишет Эванс, – пугала, пожалуй, не меньше, чем мысль о самой смерти»{92}. Наверное, даже больше.

Еще одним распространенным страхом, который внушала холера, был страх оказаться похороненным заживо. Это сегодня у нас есть мониторы, громким писком оповещающие, что у человека отказали жизненно важные органы, и, если не считать редких сенсационных случаев, пограничная область между жизнью и смертью довольно узка. В XIX веке эта серая полоса была гораздо шире, и прессу наводняли истории о том, как при эксгумации аккуратно положенные в гроб тела находили в судорожных позах, с переломанными костями, с зажатыми в костлявых пальцах клоками вырванных волос – свидетельствами жутких мук, пережитых заточенными заживо в гробу.

Врачи столетиями пытались установить точные признаки смерти, споря о разнице между так называемой «видимой» и «подлинной» смертями. В 1740 году выдающийся французский медик Якоб Винслов утверждал, что распространенные методы проверки – уколы булавками и хирургические надрезы – не отличаются достоверностью. (Бедный Винслов сам был в детстве дважды ошибочно признан умершим и положен в гроб.) Некоторые считали наиболее надежным показателем разложение трупа, однако это было суровое и дурно пахнущее испытание для скорбящих родных, которым пришлось бы дожидаться разложения умершего, прежде чем начать оплакивать его всерьез. И даже в этом случае, доказывали некоторые, человек может быть еще жив – просто в коме и с развивающейся гангреной.

Новые законы, изобретения, методы обращения с мертвыми – или предположительно мертвыми – телами частично разрешили проблему. В 1790-х, согласно новым правилам погребения, в Париже требовалось надевать на труп специальные перчатки со шнурком: если у похороненного дрогнет хоть один палец, шнур приведет в действие большой молоток, который ударит в гонг. По указанию местных врачей по кладбищам ходили дозорные, прислушиваясь, не раздастся ли где сигнал. (Сейчас мы выискиваем признаки смерти у живых, а тогда выискивали признаки жизни у мертвых.) Закон 1803 года требовал хоронить не раньше чем через день после предполагаемой смерти, на случай, если все-таки произошла ошибка.

В 1819 году французский врач Рене-Теофиль-Гиацинт Лаэннек разработал стетоскоп, позволявший расслышать даже слабое биение сердца (и в то же время освободивший доблестных медиков от необходимости прижиматься ухом к груди пациенток). Благотворительные общества вроде Королевского гуманитарного, учрежденные с конкретной целью – реанимировать утонувших, – вели просветительскую деятельность, разъясняя тонкие различия между живым и мертвым. (Девиз общества, сохранившийся по сей день, гласил: «Lateat scintillula forsan» («Возможно, искра [жизни] еще теплится»).){93}

Холера наводила страх на парижан тем, что лишала и этой шаткой опоры. Она с легкостью превращала человека в живой труп – синий, осунувшийся, неподвижный. «Совершить фатальную ошибку ничего не стоит, – жаловался один врач во время вспышки холеры 1832 года. – Как-то раз я констатировал смерть у человека, который на самом деле скончался лишь несколько часов спустя»{94}. Однако на время эпидемии об отсрочке похорон пришлось забыть. Мертвецов – и кажущихся таковыми – грузили вповалку на хлипкие телеги, с которых на мостовую ручьями лились испражнения. Всех погребали скопом в общих могилах, наваливая трупы в три слоя.

Власти запретили массовые собрания и убрали рынки из центра города. Дома заболевших помечали специальными знаками, их жителей не выпускали наружу, удерживая на карантине. И тем не менее похоронные процессии шли нескончаемым потоком. Церкви были затянуты траурным крепом. Городские больницы были переполнены неподвижно застывшими на пороге смерти больными, измочаленными холерой до такой степени, что кожа их превратилась в сплошной багровый синяк. Те, кто еще мог двигаться, глушили мучения пуншем, раздававшимся как лекарство. «Ужасающая картина, – писал находившийся в Париже американский корреспондент Н. П. Уиллис. – Они привставали на койке и протягивали руки к соседям. Бледные, с синими губами, в больничных белых рубахах, они выглядели как восставшие из гробов».

По вечерам той жуткой весной парижская знать устраивала пышные маскарады, где – в пику холере – танцевали «холерные вальсы» в костюмах живых мертвецов, в которых вскоре превратятся многие из гостей. Уиллис, побывав на одном из этих «холерных балов», рассказывал о человеке, нарядившемся самой холерой – «доспех из костей, налитые кровью глаза и прочие жуткие атрибуты ходячего мора». То один, то другой из пирующих во время чумы срывал маску, обнажая побагровевшее лицо, и падал на пол без сознания. Холера убивала так быстро, что в могилу умершие попадали в тех же маскарадных костюмах{95}. (Парижские «холерные балы» и репортажи Уиллиса вдохновили тридцатитрехлетнего циника из Балтимора Эдгара Аллана По написать «Маску Красной смерти» – рассказ о маскараде, где явление гостя «с головы до ног закутанного в саван» приводит к гибели «бражников в забрызганных кровью пиршественных залах».)

К середине апреля от холеры погибло более 7000 парижан. Окончательная статистика неизвестна. Чтобы уменьшить панику, правительство полностью запретило публиковать данные о смертности{96}.

Кто мог, бежал из города, оставляя позади разруху и хаос, в котором холера могла бушевать, не опасаясь отпора со стороны сестер милосердия, врачей и полиции{97}. «Холера! Холера! Других тем для разговора просто не существует, – жаловался Уиллис. – Люди ходят по улицам с камфорными мешочками на шее, уткнувшись носом во флакон с нюхательной солью, ужасом охвачены все слои населения, все, кто может убежать из города, бегут». Город в панике покинуло около 50 000 парижан – настоящий исход. Вся эта толпа разлилась по дорогам, рекам и морям, наводняя холерой новые земли еще стремительнее, чем ее предшественники – орды завоевателей, моряков и торговцев{98}.

Беженцы уходили пешком и уезжали на дилижансах, шлепали по ручьям и садились на океанские корабли. Благодаря новым путям сообщения холера быстро перебралась за океан и проникла в глубь Северной Америки.

Отрывок из книги: ПАНДЕМИЯ. Всемирная история смертельных вирусов

Автор книги: Соня Шах

Подписывайтесь на наш паблик: https://vk.com/loonyscience и ютуб канал https://www.youtube.com/channel/UCc1vIgxxnzkz8-YhGuVYYYQ

Для сегодняшнего рассмотрения и обсуждения я отобрал 4 фильма и 1 сериал. Вот они:

1. Заражение. 2011

2. Вирус. 2013

3. Эпидемия. 1995

4. Обитель Зла. 2002

5. Доктор Хаус (1 сезон, 4 серия «Материнство»)

В этом разборе мне оказал огромную помощь Сергей – научный сотрудник НИИ по борьбе с особо опасными инфекциями. Для удобства изложения я буду писать от первого лица, выделяя реплики Сергея отдельными вставками.

Итак, мы пойдем по пунктам, рассматривая в каждом все 5 фильмов по тому или иному признаку.

1. Возникновение возбудителя.

Во всех фильмах возбудителем смертельной инфекции является вирус. Во всех фильмах у вируса существует реальный прототип.

Итак, «Обитель Зла» – вирус бешенства. «Эпидемия» - вирус Эбола, «Заражение» - описан паромиксовирус. «Вирус» - вирус гриппа, «Доктор Хаус» - эховирус.

В первых четырех фильмах показан новый вид вируса, в сериале «Доктор Хаус» показан реально существующий вирус, по этому вопрос возникновения в этом фильме не ставится.

Рассмотрим остальные. В 2 фильмах «Эпидемия» и «Обитель Зла» - смертельный вирус создается как микробиологическое оружие массового поражения. Комментарий Сергея по этому поводу:

«Я считаю, что модифицировать вирус для применения в качестве оружия возможно, но по целому ряду причин это достаточно бессмысленно. Вот основные из этих причин:

1. Геномодифицировать вирусы гораздо сложнее и дороже чем бактерии. Соответственно при существенно больших затратах результата можно так и не достичь.

2. Вирусы гораздо менее устойчивы во внешней среде. Это серьезно затрудняет хранение и доставку боеприпасов снаряженных этим оружием до противника. Если бактерии в виде спор могут хранится достаточно долго. Ими можно начинить боеголовку и спокойно хранить до пуска, то вирусы такими свойствами не обладают.

Таким образом я считаю маловероятным сценарий с разработкой вируса в качестве оружия массового поражения»

В фильме «Заражение» и «Вирус» происходит естественная мутация существующих вирусов с появлением нового вида. Характерная особенность, это происходит в Китае в обоих фильмах. Действительно по ряду причин нередко новые штаммы возбудителей обнаруживаются именно в этом регионе. Одной из немаловажных причин этого – высокая плотность населения. Сергей согласился с моим мнением о том, что подобный сценарий возникновения возбудителя наиболее вероятен.

2. Распространение возбудителя.

В фильме «Обитель зла» возбудитель распространяется вполне реалистично, копируя распространение вируса бешенства, серьезные отличия только в патогенезе. Сам же процесс построен по канонам фильмов жанра «Зомби-Апокалипсис».

В фильме Доктор Хаус – распространение вызвано халатностью сотрудников больницы и нарушением санитарных норм. По мнению Сергея – для простого обывателя это наиболее вероятный путь столкнуться с опасной инфекцией (не обязательно в больнице, а вообще, практически любая локальная вспышка – чья-то халатность).

В фильме «Эпидемия» - распространению вируса способствует злой умысел ряда персонажей.

В фильмах «Заражение» и «Вирус» распространение происходит вполне естественным путем, через места массовых скоплений людей.

Важный момент отмеченный Сергеем для трех последних фильмов:

« Для большинства возбудителей, как вирусов так и бактерий, контакт зараженного организма с восприимчивым организмом совсем не гарантирует заражение. Вероятность подобного развития событий различна для разных возбудителей. Но всегда есть определенная «минимальная заражающая доза». То есть то количество клеток или вирусных частиц которое должно попасть в организм для развития заболевания (у всех по-разному может быть 100 клеток, может быть 1000. Интересный факт, у некоторых штаммов туляремии достаточно 1 клетки для заражения, но это редкость). Плюс в организме существует множество защитных механизмов, так или иначе затрудняющих заражение. Вирусам в этом отношении особенно сложно, они облигатные паразиты им для эффективного развития нужно попасть в клетку-мишень, в отличии от бактерий они не могут переждать во внешней среде. Таким образом, чрезвычайно высокий процент заражения в общественных местах – скорее миф.»

3. Патогенез развития заболевания.

«Обитель зла» - совершенно не реалистичен. Не стоит даже всерьез обсуждать. Хотя бешенство придает на последних стадиях ряд интересных черт организму, тем не менее ни один вирус никоим образом не сможет оживлять мертвых.

«Эпидемия» - в общих чертах патогенез скопирован с лихорадки Эбола. Существенное отличие – воздушно-капельный путь распространения и скорость развития заболевания, а также смертность близкая к 100% (гораздо быстрее чем в жизни)

«Вирус» - скопирован патогенез гриппа «испанка». Серьезнее отличия в высокой скорости развития заболевания и высокой летальности возбудителя (у настоящей испанки летальность была порядка 20%)

«Заражение» - патогенез так же сходный с гриппом «испанка». Так же высокая скорость развития заболевания. Но реализма больше – есть скрытый период развития заболевания, а также есть выжившие естественным путем, то есть смертность не 100%.

«Доктор Хаус» - вполне реалистичный патогенез развития вируса, не слишком быстрый, что позволяет героям сериала найти эффективный метод лечения.

Важные замечания от Сергея:

« В эволюционном плане всегда побеждают не смертельные возбудители. Это верно для всех видов микроорганизмов. Тело человека – дом для микроорганизма. Заселившись в новый дом плохие жильцы могут гадить в нем и портить. Но поджигать дом сразу- бессмысленно, ты и сам погибнешь. Я могу привести пример холеры. Ранее существовал так называемый классический штамм холеры – довольно смертельный. Но в течении 20 века он был вытеснен гораздо менее опасным биоваром «Эльтор». То есть эволюционно у него гораздо больше перспектив, он более приспособлен. Именно поэтому, я считаю ныне существующие штаммы гриппа гораздо менее опасны чем «испанка». И по поводу скорости развития заболевания. Любому возбудителю выгодно как можно дольше быть в организме в скрытом состоянии и выделятся во внешнюю среду естественным путем. Поэтому все возбудители эволюционно так или иначе приспосабливаются к продлению этого скрытого периода. Что конечно не устраивает режиссеров, поэтому клинические признаки заболевания в кино проявляются сразу и в полном объеме»

4. Действие властей и эпидемиологов.

«Обитель Зла» - из реалистичных моментов – только попытки организации карантина.

«Вирус» и «Эпидемия» - на фоне красивых картинок с защитными костюмами разворачиваются совершенно идиотские действия властей и эпидемиологов. Характерный момент стрельба в мирных жителей и попытка решить проблему с помощью бомбардировки очага заражения. Эпидемиологи не лучше, в обоих фильмах ищут некого единственного носителя «спасительных антител» из крови которого создают некую чудо вакцину-сыворотку (на самом деле два совершенно разных типа препаратов) с помощью которого всех спасают в кратчайшие сроки.

«Заражение» и «Доктор Хаус» - наиболее реалистичный подход. Врачи решают в первую очередь задачи диагностики и изучения свойств возбудителя. Затем побеждают болезнь с помощью планомерной кропотливой работы. Особенно хорошо это показано в «Заражении», где для создания вакцины потребовалось много времени и спасать она не может, может только защитить не заболевших.

Комментарий Сергея по этому пункту:

«Ни одну эпидемию не победить бомбардировками. Только разрушится инфраструктура, возникнет хаос, из-за чего носители разбегутся еще больше. Успешная работа врачей на первом этапе – сбор информации. Как говорил мой учитель – «С по-настоящему опасным заболеванием вы впервые встретитесь в морге». Выделение возбудителя, его идентификация и типирование – долгий и сложный процесс, требующий усилия множества специалистов по отбору проб (это неплохо показано в сериале «Доктор Хаус» там для поиска возбудителя на довольно небольшой территории мобилизуют десятки людей). После установления возбудителя – важнейший момент – правильное организация карантинных мероприятий. И тут уже очень важны правильные действия властей. Чем более эффективно работают государственные органы, тем быстрее удастся остановить распространение болезни. Приведу пример с вирусом Эбола. В Африке эпидемия развернулась на территории нескольких стран, но там где был ниже уровень коррупции, карантинные меры были гораздо более действенны, и вспышки удалось быстрее локализовать ( просто никто не мог за взятку преодолевать карантинный кордон и этого было уже достаточно, для нормализации ситуации).»

Некий общий итог всего эфира.

Фильмы произведения искусства – во всех из описанных режиссеры хотят донести разные мысли и во всех случаях – заболевания только красочный фон, по этому создатели фильмов в разной степени пренебрегают достоверностью и создают мифы сами того не ведая. В целом можно сказать, что в фильмах все показано опаснее и страшнее, чем бывает на самом деле.

Комментарий Сергея:

«В целом в случае эпидемий нужно внимательно следить за информацией и рекомендациями специалистов, избегать путей заражения и не поддаваться панике. Не следует пытаться накупить лекарств и наестся ими для профилактики. Главная опасность – это стать одним из первых пациентов, пока вспышка еще не установлена. В этом случае вам не смогут оказать помощь или смогут но слишком поздно. По этому нужно постоянно руководствоваться санитарными нормами и здравым смыслом. Могу привести пример возникновения двух эпидемий холеры. Одна была еще в Российской Империи. Там один паломник привез из религиозного паломничества бутылку воды и вылил в колодец в своей деревне в Астраханской области. Последствия были самые ужасающие, началась пандемия холеры. Второй случай произошел в Дагестане в 90-е годы двадцатого века. Там очень уважаемый человек заболел холерой так же во время религиозного паломничества. Умер от неё по приезду, а на его похороны съехались люди со всего Дагестана, а так же из некоторых районов Чечни и Ингушетии. На похоронах многие заразились и развезли инфекцию по другим населенным пунктам. Из-за того что инкубационный период холеры довольно долгий полыхнуло сильно и сразу везде. Мне не довелось, но многие мои старшие коллеги участвовали в ликвидации это заболевания.

В связи с этим хочется особо отметить – любые массовые скопления людей, сопряженные с нарушениями санитарных норм (пусть и обусловленные обычаями и обрядами, религией и так далее) всегда несут большой риск.»

Добавлю еще немного от себя – следует очень внимательно относится к своему здоровью и здоровью своих близких. Особенно к непонятным симптомам и необычным обстоятельствам. Если после возвращения из Индии или Вьетнама у вас неожиданно поднялась температура - это не повод пить парацетамол – это повод обратится к врачу и подробно изложить все факты. Пусть это звучит глупо, но это может реально спасти жизнь вам и вашим близким.

Данный материал представляет собой текстовую версию эфира на интернет-радиостанции Лампа ФМ от 29.09.2017

7 апреля 1853 года британская королева Виктория под наркозом произвела на свет принца Леопольда. Обезболивание родов было ещё экспериментальным методом, вызывавшим вопросы религиозного плана, которые Виктория смело сняла. Она пошла на это, чтобы совладать с послеродовой депрессией. А Джон Сноу, ведущий анестезиолог Англии, принял её приглашение, потому что хотел выявить пути заражения холерой.

Джон Сноу, сын фермера из-под Йорка, в школе показал блестящие математические способности. Ему бы стать ученым, но денег на университет не было. В 14 лет, чтобы хоть чему-то учиться, Джон поступил в подмастерья к хирургу. В 18 лет он уже умел всё, что делали в местной больнице, и во время эпидемии холеры 1831-32 годов отвечал за барак на угольном руднике Киллингворт. Дела у него шли получше, чем у дипломированных врачей – многих удалось выходить – и Сноу поверил в себя.

Ему пришла в голову простая идея: холера очень сильно отличается от прочих инфекций: она поражает только желудочно-кишечный тракт, а значит, попадает в организм исключительно через рот, с едой и питьем. Установив источники холеры, можно избавить от неё Англию, а может быть, и весь мир. Сноу решил это сделать. Нужны были только образование и средства.

Чтобы поступить в столичную медицинскую школу и получить диплом, будущие врачи обычно устраивались в помощники к докторам, имевшим большую практику. На своего первого доктора Сноу год работал за еду и хорошую характеристику. Следующий врач был уже готов платить деньги. Но кабинет этого доктора напоминал авгиевы конюшни. Едва хозяин отправился обходить пациентов, Сноу засучил рукава, вымыл полы, вытер пыль, навел порядок в шкафах и ящиках.

Хозяин был совершенно очарован, и вёл прием в чудесном настроении, пока одному пациенту не потребовался вытяжной пластырь. Доктор сунул руку в ящик, где лежали пластыри. Ящик оказался пуст!

- Чёрт возьми! – воскликнул врач, - Джон, где пластыри?

- А, пластыри? Из этого ящика? Так я их сжёг, они все старые были, использованные.

- Не, дорогой, так дело не пойдет. Ты меня разоришь. Мои пациенты возвращают бывшие в употреблении пластыри. Хороший пластырь – он и шестерым послужит. Ты больше так не делай.

Сноу обещал так не делать и вскоре оставил родной Йорк. В малодоступной деревеньке Пейтли-Бридж нашелся врач, способный как лечить, так и платить помощнику. За 18 месяцев у него Сноу приобрел огромный опыт и подготовился к экзаменам в лондонской медицинской школе, куда пришел пешком. В 1838-м он получил желанный диплом, ему разрешили лечить пациентов Вестминстерского госпиталя и даже заниматься там наукой – но совершенно бесплатно.

Как член Королевской коллегии хирургов, Джон повесил на двери своей съёмной квартиры табличку «Доктор Сноу». Колокольчик звонил день и ночь, но люди, обращавшиеся за помощью, были как правило неплатежеспособны. Чтобы сводить концы с концами, Сноу как эксперт занимался судебной медициной.

Зато в Вестминстере существовало научное медицинское общество, где можно было слушать доклады и выступать. Сноу постоянно сообщал что-то новое. Первые несколько лет его никто не слушал. Коллеги переспросили, как его зовут, когда молодой доктор предъявил методику искусственной вентиляции лёгких у новорожденных посредством двухцилиндрового воздушного компрессора.

Ни семьи, ни особых перспектив не было: каждый заработанный в суде лишний пенни уходил на книги и опыты, а свободное время – на библиотеку вестминстерского общества. Джон надеялся однажды прочесть там сообщение, которое проложит ему путь в науке. Час пробил осенью 1846 года, когда американский стоматолог Мортон сообщил об открытии эфирного наркоза. Сноу на улице столкнулся со знакомым аптекарем. Тот нёс под мышкой огромную маску с трубкой.

- Доброе утро, доктор! Очень спешу, даю эфир здесь и там, у меня огромная эфирная практика.

- Интересно, - подумал Сноу. – Аптекарь даёт наркоз. А что он знает о дыхании? Этим должен заниматься врач.

После ряда опытов на животных и себе Сноу сделал маску для наркоза собственной конструкции, и предложил услуги больнице Сент-Джордж. Сначала ему выдали наименее тяжёлых пациентов – в стоматологической амбулатории. Но очень скоро Листон, ведущий хирург больницы, положил на Сноу глаз и стал звать его на каждую операцию.

Джон скрупулезно заносил в дневник ход операции и дозы, отслеживал все новости обезболивания. Наркоз вызвал у врачей энтузиазм, и они пробовали на себе все летучие вещества подряд. В ноябре 1847 года акушер Джеймс Янг Симпсон попробовал хлороформ, уснул крепким сном и едва проснулся. Если бы он умер, хлороформ сочли бы просто ядом, а так его стали применять широко благодаря быстрому и надёжному усыплению. Как сказал об этом Сноу ,«эфир безопаснее хлороформа, но я предпочту хлороформ, как мы предпочитаем кремню с огнивом фосфорные спички, пусть даже они ядовиты и загораются в кармане».

Сноу был первый анестезиолог, который всерьёз задумался, почему хлороформ вообще действует. Должно быть, летучие вещества угнетают способность тканей поглощать кислород. Сноу наглядно показал это, помещая тонкую свечу в бутылку, через которую пропускались пары хлороформа. Пламя уменьшалось на глазах и в случае сгущения паров, и при долгом горении в атмосфере с постоянной концентрацией. Это наблюдение Сноу считал самым удачным в жизни: «Вот как работает наркоз: угнетение процессов окисления происходит и при подъёме дозы, и при длительном вдыхании разбавленных паров».

Сноу не знал только, что его статью прочёл принц-консорт Альберт, муж царствующей королевы Виктории. Он изучал проблему обезболивания в акушерстве: его семейную жизнь отравляли приступы ярости, которые наступали у королевы после каждых родов.

Судя по дневникам Виктории, то был действительно счастливый брак. Например, когда королева сокрушалась об уходящей юности, то писала не о себе: «Подумать только, моему любимому скоро 32!» Чтобы насладиться обществом мужа, Виктория специально переселилась в малодоступный замок Балморал в горах Шотландии. Вечерами они вдвоем уплывали на вёсельной лодке ловить форель до самого восхода луны, при свете которой возвращались в замок. По воскресеньям водили детей на службу в деревенской церкви безо всякой охраны, только у входа в Балморал стоял один-единственный полисмен. С детьми Виктория переживала всё, чего не было в её одиноком детстве: жмурки, лиса и гуси, прятки, школьные уроки с мамой и тысячи разных шалостей.

Идиллию нарушал неведомый тогда недуг – послеродовая депрессия. К 1853 году Виктория произвела на свет уже семерых детей и вынашивала восьмого. Альберт ожидал, что она опять перестанет контролировать себя. Это началось после первых же родов. Сначала спор о том, как лечить ребёнка, потом упрёки на пустом месте. Если муж доказывал королеве всю безосновательность её придирок, она говорила, что он поднимает её на смех. Пропускать мимо ушей не получалось – «я требую, чтобы меня выслушали». Не удавалась и контратака: «Ты слишком занята собой, держи себя в руках»: королева принималась плакать, потому что как раз держать себя в руках она и не могла. Запереться от жены Альберт не пробовал, поскольку не выносил, когда любимая женщина рыдает за дверью. А сделать на следующий день вид, что никакой ссоры не было, не мог, потому что Виктория тут же напоминала о вчерашнем: «Тебе всё равно. В тебе живут два разных человека – один любит меня, а другому наплевать. Кто из них дежурит сегодня?»

Когда через несколько месяцев это проходило, они обсуждали, что же здесь не так. Виктория просила прощения и кляла свою невоспитанность. Альберт склонялся к тому, что всё от боли при родах. Считая их виновником себя, он тоже каялся и наживал хронические заболевания. Сообщение о родах под наркозом вселило в него надежду.

Правда, оба были верующие и хорошо знали библейскую Книгу Бытия, где Господь за то, что Ева накормила Адама запретным плодом, наказывает её именно родовыми муками и зависимостью от мужа: «…умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни будешь рождать детей; и к мужу твоему влечение твое, и он будет господствовать над тобою». Вот только «господствовать» Альберт не хотел, он просто любил Викторию, а она никакой власти над собой и не терпела. Как говорила королева, «я читаю и подписываю бумаги, Альберт их промокает». Эта семья жила уже не по Библии, так что решилась посягнуть и на родовые муки.

Сноу позвали в Букингемский дворец как ведущего анестезиолога Англии, который успешно обезболивал роды уже 28 раз. Он не слишком охотно принимал такие предложения: роды тянулись дольше тогдашних операций, а хлопот не оберешься. Но платили хорошо, так что можно было заняться наконец холерой, и Сноу согласился.

Чтобы королева ни на секунду не потеряла сознания, он выбрал самый острожный способ: свернул воронкой носовой платок, капнул в него половину чайной ложки хлороформа и поднес платок раструбом вниз ко рту и носу Виктории. Раз в десять минут наливалась ещё половина чайной ложки.

Через 53 минуты благополучно родился принц Леопольд, первый герцог Олбани. На сей раз послеродовая депрессия была особенно сильной, потому что выяснилось, что мальчик болен гемофилией. Это был удар для Виктории, которая очень гордилась своей наследственностью и уверенно заявляла, что «в нашем королевском роду этого нет». А теперь оказалось, что она передаст своим потомкам (и среди них русскому цесаревичу Алексею) это проклятие.

Но и принц Альберт нашёл наконец средство: он сказал королеве, что будет её внимательно слушать, пока она не выскажет все свои упрёки, и просил только не молчать. Затеяли полную перестройку Балморала и путешествие в горы, детей одели в новый придуманный Альбертом тартан, лишь бы отвлечь Викторию.

Хлороформ произвёл на неё хорошее впечатление, она записала, что его действие «успокаивающее, смягчающее и восхитительное чрезвычайно». Через четыре года Сноу успешно повторил наркоз, когда Виктория рожала своего последнего, девятого ребёнка – принцессу Беатрису.

Доктор Сноу стал нарасхват в английском высшем свете. Раз против слова Библии пошёл сам монарх, глава англиканской церкви, чей титул «Защитник веры», значит, это дозволено. Каждая вельможная роженица желала знать, как прошли роды у королевы. Ответ был всегда один: «Её Величество – образцовый пациент». Самая любопытная дама, когда раскрытие у неё уже началось, заявила, что не сделает больше ни одного вдоха, пока доктор не скажет, что было в Букингемском дворце. Сноу ответил на это: «Её Величество – образцовый пациент – начала задавать вопросы гораздо позже, чем Вы. И если Вы последуете её примеру, я Вам потом всё расскажу». Тут он добавил хлороформа, чтобы дама отключилась. А пришла она в себя, когда ребёнок уже родился, а доктор получил гонорар и уехал обедать.

Скопив так 200 фунтов – цену небольшого дома – Сноу стал дожидаться холеры. Она пришла в Лондон на следующий же год, в 1854-м. Такой паники столица Англии не видела лет 200. Жители района Сохо, где квартировал Сноу, бежали куда глаза глядят, бросая имущество, забывая запереть дома. Наняв за свой счет квалифицированный медперсонал, королевский анестезиолог стал лечить всех заболевших бесплатно, фиксируя, где и когда они ощутили первые симптомы. Нанося каждый случай на карту, Сноу заметил, как заболеваемость падает по мере от удаления от определённого центра. Этим центром оказалась колонка на Брод-стрит, где брали воду те, кому не по карману водопровод.

7 сентября Сноу пришел в приход Сент-Джеймс, выполнявший роль районной управы, и убедил приходской совет отвинтить ручку от этой колонки, чтобы ей нельзя было пользоваться. Едва это сделали, эпидемия закончилась. Обосновал Сноу своё предложение тем, что в воду со стоками попали особые клетки – носители яда. Эти клетки вполне материальны, и однажды их откроют, верил он. Пытливые прихожане спросили, а откуда же взялась первая холерная клетка. «Я вам скажу, откуда, но мне нужен образец. Скажите сначала, откуда взялся первый тигр и первый анчар. Или нет, откуда взялись вы сами. Если скажете, я вам объясню про холеру».

До публикации теории Дарвина Сноу не дожил всего год. Ему было 45, когда он дописывал трактат об анестезии, собираясь потом заняться поиском «холерной клетки», а также причинами возникновения рака. Внезапно работе над книгой стали мешать приступы головокружения, потом кровавая рвота.

Утром 9 июня 1858 года Сноу упал со стула и не смог на него взобраться, потому что парализовало левую половину тела. 14-го рвота прошла, но пульс и дыхание стали необыкновенно частыми. Доктор не верил, что умирает: он ободрял коллег, говорил, что не похоже ни на инфекцию, ни на известные ему хронические болезни. 16-го он потерял сознание, и через 4 часа наступила смерть. Вскрытие показало заметное только под микроскопом размягчение некоторых областей мозга и желудочное кровотечение. Обе почки сморщились, были усыпаны кистами, а правая вообще превратилась в сплошную кисту. То были результаты хронического отравления хлороформом и другими анестетиками, которые Сноу испытывал на себе.

Британская королева Виктория (1819-1901, на троне с 1837 г.) и её муж, принц-консорт Великобритании Альберт (1819-1861) в 1854 году.
К этому времени Виктория 8 раз перенесла роды с последующей депрессией, ей предстоит ещё родить девятого ребёнка.

Слева: сэр Джеймс Янг Симпсон (1811-1870), хирург и акушер из Эдинбурга, первооткрыватель хлороформенного наркоза, после серии экспериментов на себе применивший его для обезболивания родов в ноябре 1847 года. Первой пациенткой была жена врача, которая в восторге от обезболивания называла новорожденную девочку необычно – Анестезия (имя Анастасия в Британии редкость).

Справа: Джон Сноу (1813-1858), ведущий анестезиолог Великобритании, автор первой теории наркоза. Выдающийся эпидемиолог. Показал на опыте, что холера передаётся через еду и питьё, и можно прекратить распространение этой инфекции, обеззараживая источники воды. Успешно провел обезболивание родов хлороформом королеве Виктории 7 апреля 1853 года при рождении принца Леопольда и 14 апреля 1857 года, когда появилась на свет принцесса Беатриса.

Вверху слева: тартан Балморал – орнамент, который принц-консорт Альберт разработал в 1853 году для украшения перестроенного королевского замка Балморал, чтобы отвлечь свою жену Викторию и помочь ей совладать с послеродовой депрессией. Сейчас этот узор – реликвия королевского дома. Носить одежду с таким орнаментом позволяется только с личного разрешения британского монарха.

Вверху справа: обновленный Балморал, фото 1854 года.

Внизу слева: дети Альберта и Виктории, принцы Леопольд (1853-1884, слева) и Артур (1850-1942) в мае 1860 года, когда им уже исполнилось 7 и 10 лет соответственно.
Фото: Джон Мейолл.
Больной гемофилией Леопольд – первый ребенок в королевской семье, при рождении которого применили обезболивание. Были планы пригласить анестезиолога Джона Сноу ещё 1 мая 1850 года, когда родился Артур, но в тогда его отец, принц-консорт Альберт, не решился на такой эксперимент.

Внизу справа: королева Виктория, принц-консорт Альберт и 8 их детей в саду Букингемского дворца 22 мая 1854 года. Рожденный с применением обезболивания хлороформом принц Леопольд слева, в коляске.

Фото: Роджер Фентон.

Слева: карикатура «Аптека смерти» из журнала «Фан», 1866 год. Обыгрывается история с колонкой, из которой жители лондонского района Сохо брали зараженную холерой воду. Подпись внизу гласит: «Открыто для бедных, бесплатно, с дозволения прихода».

Художник Джордж Пинвелл.

Справа: Памятник доктору Джону Сноу на том самом месте Брод-стрит в Сохо, где находилась злополучная колонка. На её скульптурном изображении отсутствует ручка, которую 7 сентября 1854 года сняли по предложению Сноу, после чего отбор воды там прекратился и эпидемия закончилась.

Фото: Адам Боуи.

Источник.

В 1854 году в окрестностях улицы Брод-Стрит (ныне Бродвик-Стрит) лондонского района Сохо произошла вспышка эпидемии холеры. Событие вошло в историю благодаря методичным действиям доктора Джона Сноу, выявившего источник эпидемии — загрязнённую воду из водозаборной колонки. Исследование Сноу послужило толчком к развитию эпидемиологии и совершенствованию систем водоснабжения и канализации.

Во время эпидемии Сноу обошел семьи всех заболевших и выяснил, что они брали воду из одного и того же колодца-колонки, в который, вероятно, просачивались нечистоты из выгребной ямы расположенного рядом жилища (этот колодец, кстати, пользовался большим успехом: он был глубоким, и вода из него казалась обывателям вкуснее и чище, чем из других). Для наглядности доктор даже нарисовал карту, в которой обозначил все зараженные дома. Изучив этот документ, стало очевидно, что по мере отдаления от злосчастного источника, пораженных холерой становится все меньше и меньше.

Наряду с этим Сноу выяснил, что несмотря на соседство с колодцем, ни сотрудники местной пивоварни Lion Brewery, ни монахи близлежащего монастыря заразу не подцепили, потому что и те, и другие использовали в качестве средства утоления жажды сваренное ими же пиво. Тут сразу вспоминается песня из фильма «Не может быть», где вполне аргументированно доказывается, что «Губит людей не пиво, губит людей вода».