Дни и ночи (тёмная сторона) #2
Эпиграф
ибо приидет Сын Человеческий во славе Отца
Своего с Ангелами Своими и тогда воздаст каждому
по делам его.
Евангелие от Матфея 16:27
Из дневника унтер-офицера Иозефа Шаффштейн, п/п 27547
"23 октября. Пароль: Сталинград.28 октября. Здесь настоящий ад. Пикирующие бомбардировщики и артиллерия.
29 октября. Жаркий для меня день... Жуткая деятельность русской авиации.
2 ноября. Ночью колоссальная деятельность авиации. Из головы не выходит мысль, что твой конец близок. Наши атаки безуспешны. Ротный старшина Лар убит.
3 ноября. Унтер-офицер Фридрих убит.
8 ноября. Снова и снова воздушные налеты. Никто не знает, будет ли он жив через час..."
Из письма жене ефрейтора Курта Шмидта, п/п 18889E, 29.XII.1942Я должен откровенно признаться, что мое настроение сильно упало и главным образом потому, что приходится так жестоко голодать. До сих пор нам помогала конина, но и это время прошло. Из-за того, что машины с продовольствием застряли в снегу, мы вчера утром получили только по куску сухого хлеба, а вечером похлебку из конины. Едва только начинаешь есть, как хлеба уже нет. О том, чтобы наесться досыта не может быть и речи. Но какая польза от жалоб? Мы все равно должны выдержать — и выдержим.
Из письма матери обер-ефрейтора Эриха Коха, п/п 20521Д, 27.XII.1942Битва между Волгой и Доном приближается постепенно к решающему моменту, и я надеюсь, что мы окажемся победителями. Мы с середины ноября окружены, получаем очень мало еды, бродим целый день голодные, и вдобавок проклятые русские атакуют нас по нескольку раз в день… Праздники кончились. Мы их и не почувствовали: они прошли, как все остальные дни. Два часа на посту, два часа свободных, затем опять на посту. В конце концов мы превратимся в идиотов. Подвоза никакого. Все с воздуха. Говорят, что сейчас будто бы станет лучше. Кольцо, в котором мы находимся, разорвано, и нам на смену движутся новые войска. Я уже два месяца не менял белья; поэтому можешь себе представить, сколько у меня вшей. Если б ты меня сейчас увидела, ты содрогнулась бы. Но наступят и другие времена. А потери, которые мы понесли и которые мы еще понесем! Это так ужасно, что и сказать нельзя.
Из письма родителям жены ефрейтора Карла Мюллера,п/п4 0886Е,18.XI.1942
Опишу вам в немногих словах мои дела и переживания. С мая по конец октября мы все время находились в наступлении; много пережили и проделали, постоянно под угрозой смерти. До Дона война была еще терпима. Но у предмостного укрепления на Дону русский начал наносить нам такие удары, что мы часто впадали в полнейшее отчаяние. Здесь истреблялись целые роты и батальоны, это была настоящая мясорубка, — и, несмотря на эти жертвы, мы не смогли продвинуться вперед ни на метр. После того как мы пробыли 2-3 недели на позиции у Дона, нас направили по пути наступления на Сталинград. Здесь еды было мало: пустынная местность, пересекающаяся болотами. Справа, слева и далеко впереди нас велись ожесточенные бои по всем направлениям военного искусства. Снова началась битва не на жизнь, а на смерть. Что здесь творилось и как ведется сейчас война в Сталинграде, словами описать невозможно. Тут идет сражение на уничтожение живой силы и техники в таких размерах, каких еще не знал и не переживал мир. Тот, кто выберется из Сталинграда невредимым, а не останется калекой или не будет убит, может считать себя особенно счастливым и благодарить своего творца и владыку. Здесь земля как бы перепахана снарядами и танками. Все дома и ориентиры сожжены артиллерией или взорваны. Лучше не говорить родине всего. Скажу вам лишь одно: то, что в Германии называют героизмом, есть лишь величайшая бойня, и я могу сказать, что в Сталинграде я видел больше мертвых немецких солдат, чем русских. Кладбища вырастали каждый час. Могу на основании нашего опыта сказать: Сталинград стоил больше жертв, чем весь Восточный поход с мая по сентябрь.Война в России закончится только через несколько лет. Конца не видно. Жаль, что мы вынуждены переживать подобное время и что мы родились и существуем в такую эпоху. Пусть никто на родине не гордится тем, что их близкие, мужья, сыновья или братья сражаются в России, в пехоте. Мы стыдимся нашей жизни.
Из письма родителям унтер-офицера Фрица Штрунка,
2-я рота 1-го батальона 260-го пехотного полка
113-й пехотной дивизии, п/п 04123С,
31.XII.1942
Надеюсь, что вы все здоровы, чего обо мне сказать нельзя. Прожитые нами восемь недель не прошли для нас бесследно. Многих, которые раньше обладали хорошим здоровьем, уже нет, — они лежат в холодной русской земле. Я все еще не могу понять, каким образом русский смог собрать столько войск и техники, чтобы поставить нас в такое положение, в каком мы находимся и по настоящее время. Я слышал, что в излучине Дона немецкие соединения перешли в контрнаступление с тем, чтобы освободить нас, так как долго подобной жизни мы не выдержим. Это самые тяжелые недели во всей моей 30-летней жизни. Вдобавок, я нахожусь с моим отделением на расстоянии 50-60 метров от русского. Счастье, что он здесь пока не переходит в атаку. Нам обещали, что сменят нас к празднику; затем сказали, что обязательно сделают это еще в старом году, но все это — одни обещания. Теперь мы хотим надеяться, что первые дни нового года принесут нам освобождение. Как вояки, мы теперь никуда не годимся
Из письма невесте ефрейтора Роберта Яна, n/n 18039C, 27.XII.1942За эти дни наше положение еще ухудшилось. Письмо от 15.11 я тебе писал на огневой позиции, теперь я на передовой позиции, где находится большая часть нашего подразделения. Я опять санитар. Перевязочных материалов нет, а больных — человек 50. В сущности говоря, мы все больны. Хуже всего вши. Кожи у меня скоро совсем не будет видно, всюду гнойная сыпь; если в ближайшее время не наступит улучшения, я покончу с собой. К тому же такое скудное питание. Утром и вечером по бутерброду, а на обед — водичка вместо супа. Это длится уже четыре недели; многие так ослабели, что не могут подняться и с трудом дышат, вдобавок делается все холоднее. Если нас скоро не сменят, то мы все подохнем. В животе бурчит, вши кусают, ноги обморожены. Я духовно и физически конченый человек. О нашем отступлении я тебе писать не могу, это завело бы меня слишком далеко… Какое у нас настроение, я думаю, ты можешь себе представить. На улучшение нет никакой надежды, более вероятно, что нас сцапают русские. Быть теперь больным или раненым ужасно, отсюда их не вывозят, а убежища в катастрофическом состоянии. Нас здесь, в маленькой комнатушке, величиной с нашу кухню, 20 человек; лежим на полу, совершенно завшивленные, шевельнуться невозможно, с нами вповалку раненые. А ночью являются русские бомбардировщики и поджигают оставшиеся несколько жалких лачужек; описать все это злополучие невозможно. Если бы хоть не было вшей и голода. Войне пора кончиться, но я в это мало верю; мы будем сражаться, пока последний человек не подохнет. Это у нас называется «героической смертью». Здесь делаешься таким грубым и бесчувственным. Мертвецы — повседневное зрелище; испытывать сострадание мы разучились, любви больше не требуется, остались только животные инстинкты, жрем мы и живем все, как свиньи. Рубаха у меня коробится от грязи и крови.Муки мы здесь терпим неописуемые. Сегодня утром я сделал обычный обход: три человека лежат совершенно без сил и заговариваются. И все по уши в грязи, масса гнойных ран, а перевязывать нечем. Еще две недели, и мы все сдохнем. Сегодня нас обстреливают целый день. Надеюсь, что они не попадут в нашу жалкую хибарку. Несмотря на злополучное положение, в котором мы находимся, люди воруют друг у друга. Нет смысла писать тебе больше об этом; ты все равно не в состоянии себе представить, каково это в действительности. Я погиб. Вши, вши… Тысяча проклятий, это ад, хуже ничего быть не может. Так живем мы со дня на день и надеемся на освобождение. Завтра от нас опять отправляется один взвод в пехоту — изголодавшиеся люди должны воевать.
Из письма жене ефрейтора Альбрехта Оттен, п/п 32803, 1.I.1943Часто задаешь себе вопрос: к чему все эти страдания, не сошло ли человечество с ума? Но размышлять об этом не следует, иначе в голову приходят странные мысли, которые не должны были бы появляться у немца. Но я опасаюсь, что о подобных вещах думают 90% сражающихся в России солдат. Это тяжелое время наложит свой отпечаток на многих, они вернутся домой с иными взглядами, чем те, которых они придерживались, когда уезжали. Что принесет нам новый год? Хоть бы какой-нибудь просвет, но на нашем горизонте заря и брезжит, и это действует на нас, фронтовых солдат, подавляюще.
(какие, интересно, это странные мысли.. Уж не о человечности ли противника?))
Ефрейтор Бруно Калига, п/п 202196 семье в Берлин, Бойссельштрассе, 44
Мои дорогие!Сейчас канун Нового года, и если я думаю о доме, у меня разрывается сердце. Так здесь все плохо и безнадежно. Уже четыре дня я не ел хлеба и живу только на супе в обед, а утром и вечером глоток кофе. Каждый день сто граммов мясных консервов или полбанки сардин в масле или немного плавленого сыра.
Везде голод, голод, голод и к тому же вши и грязь. Днем и ночью нас бомбят советские летчики и почти не прекращается артиллерийский огонь. Если в ближайшее время не свершится чудо, я здесь погибну. Мне очень плохо. Из вашего письма я узнал, что вы мне оправили посылку на 2 кг, в которой пакет с пирожными и мармеладом. Хед и Зиндерман тоже послали мне пирожные и другие деликатесы. Я все время думаю об этих вещах, брежу до галлюцинаций и боюсь, что они до меня не дойдут.
Несмотря на то, что я очень измучен, ночью я не могу уснуть, лежу с открытыми глазами и думаю непрерывно о пирожных, пирожных.
Иногда я молюсь, иногда думаю о своей судьбе. При этом все представляется мне бессмысленным и бесцельным. Когда и как придет избавление? И что это будет — смерть от бомбы или от гранаты? Или болезнь? Все эти вопросы занимают нас постоянно. К тому же мучительные мысли о доме, тоска по родине стали уже болезнью. Как может все это вынести человек? Или все эти страдания — наказание Божие?
Мои дорогие, все это я не должен был вам писать, но у меня уже истощилось терпение, я уже растерял свой юмор и мужество, я разучился смеяться. Здесь все такие — клубок дрожащих нервов. Все живут, как в болезненной лихорадке. Если из-за этого письма меня поставят перед военным трибуналом и расстреляют, то для моего измученного тела это будет избавлением от страданий. У меня больше нет надежды. И поэтому я прошу вас не очень сильно плакать, если вы получите известие, что меня уже нет в живых. Будьте добры в отношениях между собой и любите друг друга. Благодарите Бога за каждый прожитый день, потому что жизнь дома — это счастье.
С сердечной любовью,
Ваш Бруно
Густав Хелленбрух Крефельд, Риттерштр., 273. Отправил обер-ефрейтор Эрих ХелленбрухСталинград, 12.1.43
Моя дорогая мама, мой дорогой отец!Написать нового нечего, так как обо всем, что здесь происходит, вы узнаете из сводок вермахта. Так что я приветствую вас сегодня этими строчками, и полный благодарности могу написать, что я на сегодняшний день чувствую себя нормально. Почту жду с нетерпением, но что здесь можно изменить. Для нас время тяжелое в любом отношении, описать это в письме вряд ли можно. Я надеюсь, мои дорогие, что вы еще здоровы и получили мои письма с 84 фотографиями[8]. Я также желаю от всего сердца, чтобы вы получали письма о моей радости. Думайте обо мне, как и я о вас. И если в этих тяжелых боях Бог оставит мне жизнь, тогда радость встречи не будет иметь границ. Я здесь солдат, и это должно быть всегда у вас перед глазами.
Я постоянно думаю о вас, мои дорогие родители, приветствую вас с горячим желанием о возвращении домой здоровым.
Ваш благодарный сын Эрих
Адресат: госпожа Элизабет Штурм.Вормс — Хенгитрайн, Малергитрассе, 15.
Отправитель: старший ефрейтор Тео Штурм 31902Среда, 13.1.43 г.
Дорогая Лизбет! Сегодня я вновь пишу тебе письмо. В этот раз получился большой разрыв между моим последним письмом и тем, которое пишу сейчас, последнее ведь было от воскресенья 10.1. О чем писать, не знаю, мы каждый день надеемся на почту, но, к сожалению, напрасно. Правда, позавчера была почта, но для меня, увы, не было ничего. Пришло только несколько писем и пара пакетиков. Те, кто получил это счастье, могли радоваться. Уже дважды один и тот же солдат получил 2 посылочки, 14 дней назад и позавчера опять. Все один и тот же, это ведь несправедливо, но что поделаешь, остается только глазеть и надеяться на следующий раз. Теперь, наверное, почту накапливают до нашей замены, но как знать, произойдет ли это еще? Положение заставляет задуматься. Очень влияет погода, русские опять как следует разворачиваются, чем сильнее штормовая погода, тем лучше для них. Вот уже двое суток не прекращается жуткий буран, и холодно до отчаяния.Вы, вероятно, слышите по радио о трудных боях, которые мы вынуждены вести каждый день, а эти атакующие танки теперь бесконечны. Дорогая Лизбет, мы часто спрашиваем себя, сколько еще мы сможем выдержать все это, иногда мы близки к отчаянию, но потом собираемся и поднимаем голову. Когда-нибудь это же закончится, но только когда? Вот вопрос, на который мы не в состоянии ответить. Вчера мне опять снился дом, мы были на свадьбе, там были вкусные торты. Когда их приносили, я ел, и мне казалось, что никто за мной не наблюдает, и напихивал ими полные карманы. Ты еще сказала, что это нехорошо, я вымажу этой сладостью свои брюки. И как раз в тот момент, когда было так вкусно, пришел дежурный и разбудил меня на смену, и все это великолепие исчезло. Дорогая Лизбет, видишь, мне снятся все время дом и жратва, но это больше от голода. Если бы я теперь вернулся домой, то мой костюм сидел бы на мне лучше, так как мой живот здорово спал и, наверное, еще уменьшится. Это, конечно, хорошо, но голод отнюдь не хорош для этого, я теперь знаю по-настоящему, что это такое. Наше единственное желание — насытиться.
Адресат: Альмут Мюллер, Бадберген,
сельскохозяйственная школа.
Отправитель: ефрейтор Йозеф Мюллер, п/п 23161С
15.1.1943
Дорогая Альмут!До сегодняшнего дня я еще не получил никакой почты от тебя. Это ведь и невозможно, так как теперь почту не привозят, даже рождественскую почту до сих пор не доставили. Причины этого теперь, вероятно, известны. Мы лежим возле Сталинграда и в этом жутком холоде ужасно страдаем. Концы моих пальцев немного приморожены. Я не могу хорошо писать. Но я все же иногда дам о себе знать, чтобы тебя успокоить.
Со времени моего отпуска у меня нет известий и от моих родителей. Но я надеюсь, что через 4 недели этот обман будет позади и что тогда будет более спокойно. В настоящее время здесь до проклятия трудно при этом холоде быть стойким мужчиной. Каждый должен сильно стиснуть зубы, но и это время пройдет.
На сегодня с сердечным приветом.
Твой Йозеф.
Россия, 20.1.1943Мои дорогие родители!Наконец-то я снова могу написать вам пару строчек. Бернхард и дядя Вилли, а также и другие уже должны были получить от меня письмецо. Но я буду писать каждые три дня. Почты из дома после первых двух писем еще не было. Но я надеюсь, что в скором будущем с этим будет получше. Если судить по расхожим лозунгам, наше положение нельзя назвать неблагоприятным. Будем же надеяться на лучшее и старательно молиться об устойчивом счастливом конце. Нужно только крепко полагаться на Господа Бога, он еще с нами и не оставит нас. Теперь я должен сообщить вам печальную весть о том, что нет больше моего хорошего друга: Гельмут Шмитц погиб. Позавчера я узнал об этом от одного товарища, который лежал с ним на передовых позициях.
Во время наступления русских его настигла пуля. Попадание в грудь — он наверняка не так сильно страдал. Мне жаль его. Он был таким естественным, веселым, жизнерадостным юношей и в тоже время серьезным и глубоко религиозным. Еще по дороге сюда он много рассказывал о доме и о своих родителях, которых он надеялся снова скоро увидеть. Но вышло совсем не так, как мы думали.
О чем еще важном можно сказать? Я лежу еще в нашем старом окопе. Ноги болят еще немного, но с каждым днем видны улучшения. Санитар каждые три дня делает мне перевязку. Погода теперь изменилась. С того времени, как наступило полнолуние, больше совсем не холодно, и первый час нашего дежурства здесь проходит быстро. Если нам придется пробыть здесь еще месяц, дело пойдет уже к весне. Тогда здесь, в России, уже все будет полегче переносить. Сейчас же я все еще ношу теплый пуловер, который мне мама дала с собой. Он для меня до сих пор был незаменимым. Да, мама, ты знаешь, что необходимо для твоего сына. Вшей, правда, в нем ужасно много и их приходится давить. Поэтому я его на ночь снимаю, чтобы эти мучители не слишком докучали.
Как теперь обстоят дела с посылкой бандеролью, дорогие родители? Можно ли опять стограммовые посылать? Для больших бандеролей мы еще не получили марки. Но если они будут, они тут же авиапочтой пойдут в Германию. Если и сейчас еще не будет почты, то я надеюсь-таки, что недели через две все наладится. И было бы хорошо, если б я тогда получил сразу несколько стограммовых бандеролей с шоколадом, марципанами и др. Все товарищи еще с тоской ждут свои рождественские бандероли. Но у меня для них, к сожалению, не было еще марок. Со сладостями здесь у всех затруднения. В рационе такое совершенно уже отсутствует.
Как дела дома, надеюсь, все здоровы. Мама не должна в это время года много проводить в магазине, поскольку я знаю, как холодно зимой. И особенно с твоими желчными и почечными историями, дорогая мама, ты должна беречь себя. Отец тоже должен больше заботиться о своем здоровье, и не надо думать, что если Бернхарда нет, он должен работать за двоих. Берн-хард еще определенно в Зесте, тяжелое время он уже пережил. Надеюсь, он остался в Германии в лазарете; достаточно того, что я здесь лежу в грязи.
Ну, мои дорогие родители, примите сердечный привет от вашего любящего сына. Генрих.
На Востоке, 30.XII.1942Дорогая Ирмгард!Прими сначала горячие и сердечные приветы с фронта перед Сталинградом от Тео. Надеюсь, что ты здорова и бодра, как и я. Особенно такой бурьян, сорная трава, как я, это хуже, чем чертополох, чувствует себя здесь хорошо. Я написал письмо домой. В письмо, которое послал домой, я вложил авиа-марку для тебя, ты должна сходить домой и взять, когда будет время.
Надеюсь, ты провела Рождество и новый год хорошо, не так, как мы в бункере и землянках, без елки.
У нас был самый печальный рождественский праздник, без почты, без елки, свечей, короче, без всего, что напоминало бы о Рождестве.
Но я рад, что вы дома провели Рождество немного спокойнее, и я точно знаю, что вы думали о нас хорошо в этот святой вечер, как и мы, вспоминали вас. Как часто слово Германия и родина звучали в этот святой вечер, я не знаю, но очень, очень часто. Я нахожусь в бункере с одним 22-летним юношей, он плакал в этот вечер, как маленький ребенок. Я скажу тебе, что у нас у всех слезы в глазах стояли, когда мы услышали, что почты не будет. Но несмотря на то что мне тоже 21 год, я сцепил зубы и сказал «может быть, завтра почта придет», хотя я сам так не думал.
Так прошло у нас Рождество 1942 года, и я никогда в жизни это не забуду. Но, несмотря на это, живем с юмором. Как у тебя дела? Я надеюсь, все хорошо. Что делает моя любовь еще? Я очень дерзкий, нескромный? Но меня эта тайна интересует. О моей любви к тебе ты уже слышала дома. Сейчас я ищу новое начало, и поэтому хочу тебя спросить, в твоем сердечке есть место для меня? Я давно храню тебя в своем сердце. Но ты этого не хочешь.
Не думай обо мне плохо, дорогая Ирмгард, если я написал немного ерунду?
Я вложил письмо для тебя в самый лучший конверт. На этом заканчиваю и надеюсь на скорый ответ. Сердечно приветствую тебя, твой Тео.
Болтать вдвоем так хорошо
И если при этом третий,
Не нужно говорить о погоде,
Нужно говорить о любви?
Это говорит о любви
Ефрейтор Г. С, 2-я рота, 546-й пехотный полк,
389-я пехотная дивизия19.IX.1942Вчера положение было неблагоприятным для нас. Русские танки совершили прорыв, и у нас объявили боевую готовность. Они обороняют Сталинград, как собаки, вы даже себе представить не можете. Каждый день происходят тяжелые бои, причем наша рота несет потери. На передней линии нас всего 24 человека. Каждый день мы надеемся на падение города. То, что вчера и сегодня над нами гудели пикирующие бомбардировщики, дает основание полагать, что там не осталось камня на камне, город должен пасть. Я уже представляю себе, как Сталинград превратится в груду обломков и руин, окруженную могилами героев. Надеюсь, это продлится не слишком долго. Мы с напряжением ждем, что же произойдет, когда со Сталинградом будет покончено. Обещания с отправкой оказались пустыми словами. Тут я меньше всего разочарован, потому что уже не верю своим глазам. Но тайная надежда, что у нас все получится, всегда со мной. Надеюсь, что не только желание породило эту мысль, а что она станет реальностью.
Ефрейтор Е. Р., 4-я рота,16-й мотострелковый батальон,
16-я танковая дивизия20.IX.1942
Вчера я был в Сталинграде, в этой части города еще идут ожесточенные бои. Нет ни одного целого дома. Гражданскому населению пришлось немало перенести. Но война не останавливается ни перед чем.
Солдат К. X., 2-й эскадрон, 113-е разведподразделение, пехотная дивизия5.Х.1942
Место, в котором мы сейчас находимся, — это сплошная степь. Редкие деревеньки, которые здесь располагались, использовались врагом чаще всего как опорные пункты. Их сожгли и сравняли с землей в боях за Сталинград. Все, что видел за последние недели, было ужасно. Но к этому так привыкаешь, что в конце концов перестаешь замечать. И это когда-нибудь пройдет.
Рядовой К. Г., 2-й эскадрон,113-е разведподразделение,
113-я пехотная дивизия27.Х.1942Восемь дней назад мы заняли зимнюю позицию севернее Сталинграда. Картина в этой степи непривлекательная. В округе нет ни деревни, ни леса, ни дерева, ни кустарника, ни капли воды. Каждый день атаки русских. Сам город полностью разрушен и продолжает гореть, освещая в ночное время широкую степь. Здесь подходят слова из Евангелия, о которых я часто думаю: «Не должно остаться камня на камне». Здесь все выглядит именно так. Воду для кофе и чая привозят на машине, что занимает несколько часов. Час за часом и день за днем над руинами города летают немецкие бомбардировщики, чтобы завершить свою работу. Но у меня есть надежда и твердая уверенность, что я переживу и это, как я уже преодолел много опасностей этим летом. Нельзя терять мужество и веру в Бога.
Вместо эпилога
Дни и ночи (тёмная сторона) #1
Вместо портретов друзей — фотографии их могил
23 марта 1942 года нас в Вельсе погрузили в эшелон, который через неделю прибыл в город Доброполье в Донбассе, где формировалась 100-я егерская дивизия. Там за две недели выучили на связиста.
Первым испытанием стало наступление под Харьковом. 17 мая 1942 года началась наша атака, которую огнем встретила русская артиллерия. Едва затихли взрывы, я услышал истошный крик: «Санитары, на помощь!» Рядом лежал товарищ, истекающий кровью. Ему оторвало ногу. Страшное зрелище буквально парализовало — едва не потерял сознание от увиденного и понимания, что смерть прошла в двух шагах от меня.
На исходе первого дня наступления, когда я должен был передать донесение о занятии полком станицы Громовая Балка, вдруг увидел свежие могилы с березовыми крестами. На каждом — дощечка с именем. Здесь лежали мои сверстники из 3-го батальона, с которыми я призывался в Австрии. Они погибли во время внезапной ночной атаки русских танков. Я сфотографировал это кладбище на память о каждом.
Потом, в августе, пришлось сделать снимок еще одной могилы, в которой похоронили моего товарища, тоже связиста. Он ездил на мотоцикле «BMW-350», и в первый же день после возвращения из отпуска его убили. А через несколько дней на его имя из Австрии пришла посылка с домашним штруделем. Мы разделили этот штрудель на всех. Но я так и не притронулся к нему, потому что душили слезы.
В те дни мне казалось, что этот эпизод так и останется самым сильным потрясением. Я и предположить не мог, что впереди будет Сталинград, где придется испытать куда более чудовищные физические страдания и душевные муки.
Хотелось остаться человеком
Под Харьковом нам неожиданно доставили русского военнопленного, о котором говорили, что он, скорее всего, комиссар — на нем были дорогие хромовые сапоги. Согласно приказу о комиссарах, пленного следовало уничтожить на месте. Но наш командир гауптман Витте решил, что его сначала нужно допросить — он наверняка многое знает. Поскольку у нас не было переводчика, мне поручили отконвоировать пленного в штаб полка.
тогда немного говорил по-польски — у меня был друг поляк. Поэтому по дороге стал разговаривать с пленным. Мы проходили мимо дома. Рядом стояли пожилые мужчина и женщина. Они стали делать знаки руками. Комиссар помахал им в ответ. Я у него спросил: «Ты их знаешь?». Он ответил: «Это мои родители».
Тогда я спросил себя, как же теперь поступить? Вот так просто, на глазах родителей, сейчас расстреляют человека только за то, что он в хромовых сапогах? Мне хотелось остаться человеком.
Когда мы пришли к штабу, я увидел, что на лужайке сидят примерно 200 человек советских военнопленных. Тогда я сказал конвоируемому: «Садись среди других». В штабе полка доложил, что привел пленного. Но о том, что это предполагаемый комиссар, не стал говорить. Возможно, тем самым я спас советскому комиссару жизнь. Кстати, фотография этих пленных чудом сохранилась в моем альбоме.
«Высота мертвецов»
Наш 54-й егерский полк прибыл в Сталинград 25 сентября 1942 года. Мы подошли к Мамаеву кургану с южной стороны, и весь следующий день окапывались — русские нам не мешали. А утром 27-го нам приказали штурмовать высоту 102,0. У русских она называется Мамаев курган. На наших картах эта точка называлась «TotesHöhe» — «Мертвая Высота».
За весь день мы дошли только до середины возвышенности. И лишь к следующему вечеру благодаря поддержке пикирующих бомбардировщиков Ju-87 («Штук») нам удалось овладеть курганом.
Били по русским позициям и шестиствольные минометы, которые мы называли «сухопутная «Штука». Это реактивные ракеты калибром 158 мм. За их снарядами тянулся дымный след, а воздействие казалось чудовищным. До тех пор, правда, пока мы не увидели, как в ответ бьют «сталинские органы» — русские называли их «Катюшами». Но это произойдет через месяц, когда нашу группировку закроют в «котле»…
Мамаев курган несколько раз переходил из рук в руки. Сталинград стал для нас настоящей Голгофой. Мы там мечтали об одном: получить «путевку в тыл» — легкое ранение, дававшее основание для отправки на Родину. Такие мысли были у каждого.
Во время штурма Мамаева кургана наша 7-я рота шла впереди всех. Перед атакой нас было больше 80 человек. К вечеру 28 сентября, когда удалось овладеть высотой, в живых осталось двенадцать. Мы смогли подсчитать потери лишь во время ужина — после того, как повар приволок в окопы термос с горячей едой.
На стенках термоса зияла пара отверстий от русских пуль. Но удивительным образом внутри осталась нетронутой рисовая каша, сваренная на молоке — настоящее лакомство для солдата, во рту которого за сутки не было даже сухаря! Когда отвинтили крышку, повалил густой пар — термос оказался полным. Выяснилось, что наш заботливый повар успел залепить дыры хлебным мякишем, пока прятался в воронках от обстрела.
Он стал раскладывать кашу черпаком, считая котелки, чтобы ужина хватило на всю роту. После двенадцатого котелка наступила пауза, хотя термос не опустел даже на четверть. Повар спросил: «А где остальные? Почему нет котелков?»
Мы объяснили, что за кашей больше никто не придет. Повар растерянно разглядывал термос, который с таким старанием и отвагой тащил на высоту 102,0. Пытался спросить что-то еще, но потом обхватил голову руками и заплакал.
Потом наступило временное затишье. И мы, и русские были на пределе. Даже обстрелы прекратились. Между нашими окопами было метров 250. Поэтому за позициями противника можно было наблюдать и без бинокля. Некоторые места русский снайпер держал под прицелом — там требовалось двигаться с осторожностью, чтобы не схлопотать пулю. Нам, связистам, приходилось часто перемещаться между подразделениями, и мы вскоре нашли пару безопасных проходов, недоступных для огня противника, которыми пользовались по мере необходимости.
В один из дней русские жестокой контратакой отбросили нас на 150 метров. Мы дождались темноты, чтобы забрать тела своих убитых с ничейной полосы. Поскольку позиции противника располагались близко, русские могли нас услышать. Как только с ничейной полосы раздавались подозрительные звуки, на их стороне сразу включались прожектора. Но в тот раз русские по нам только светили, но не стреляли. То ли у них кончились боеприпасы, то ли они великодушно предоставляли нам возможность вытащить убитых с нейтральной полосы.
«Цветочный горшочек»
Я точно не помню, когда мы передали свои позиции 27-му пехотному полку. Нас перевели в редкий лесок к западу от Сталинграда, который мы между собой называли «Blumen Töpfchen» — «Цветочный горшочек». Мы, наконец, помылись в бане. Но почти сразу прибыло свежее пополнение. И нас перевели к северу, в район завода «Красный Октябрь», где уже шли жесточайшие бои.
Почти каждый день — новая атака русских позиций. Не было времени ни побриться, ни помыться, ни переодеться. Русские отчаянно дрались за каждый камень. Они словно вросли в землю. А наши роты редели на глазах.
Всех связистов, в том числе и меня, командование решило отправить на передовую. Мы между собой установили график, чтобы воевать по очереди. Два дня на передовой — два дня на отдыхе в тылу, в «Цветочном горшочке». Там брились, мылись, грелись. Потом снова в бой.
Все же по старой памяти мне иногда поручали доставлять на передовую пакеты с приказаниями. Это продолжалось, пока я не свалился с ног в прямом смысле слова — моя правая нога онемела и перестала сгибаться. Это случилось 10 ноября 1942 года.
На следующий день с машиной, которая отвозила в тыл пустые пищевые бачки, поехал к врачу. На перевязочном пункте меня осмотрел младший врач доктор Эллингер. Он фактически спас меня. По всему телу выступила сыпь. Голени были поражены воспалениями, пузырями. Кое-где кожа прорывалась, там открывались окровавленные раны. Врач сказал, что нужно срочно в госпиталь, пока не начался сепсис.
До госпиталя добираться следовало на поезде. Чтобы сесть в вагон, требовалось вернуться в район города Калач, где была проложена железнодорожная колея по немецкому стандарту. Я обрадовался, что наконец-то получил долгожданную «путевку в тыл». Стал собираться. Однако мой старший товарищ, к мнению которого я прислушивался, сказал: «Франц, поступай, как знаешь, но я тебе не советую ехать в лазарет. Во-первых, скоро Рождество. Придут посылки с подарками и едой. И мы будем вынуждены съесть твою посылку без тебя. Во-вторых, после госпиталя ты наверняка не вернешься к нам — тебя направят в другую часть».
Я снова пошёл к доктору Эллингеру и сказал, что никуда не поеду и буду лечиться в своем полку. Доктор удивился, но настаивать на своем не стал. Прописал мне абсолютный постельный режим прямо на передовой. Я обязан был лежать в постели и регулярно принимать лекарство.
Меня поселили в уцелевшем русском доме, хозяйкой которого была 73-летняя бабушка. Вместе с ней жила внучка, которой только исполнилось 9 лет. Бабушку я называл «Mütterchen» — «матушка» по-русски. А по отношению к внучке вел себя, как старший брат. Когда девочка видела, что я встаю с постели и надеваю штаны, чтобы выйти на улицу в туалет, она выбегала на двор, лепила снежки и обстреливала меня ими. Дома мы с ней часто устраивали бои подушками. В эти минуты у меня возникало ощущение, что никакой войны нет и в помине.
Но так длилось совсем недолго. Через неделю вокруг нашей армии русские захлопнули знаменитый сталинградский «котел». Мы сразу почувствовали, как резко изменился рацион питания. Стали выдавать гораздо меньше хлеба.
Наше подразделение было еще в выигрышном положении, поскольку основной тягловой силой в нашем полку были не машины, а лошади. Их оставалось еще много. Постепенно лошадей егеря пускали на мясо. В конце концов, съели всех. Потом у нас кончились дрова, потому что их не на чем стало возить к окопам.
15 января 1943 года наш писарь, который вел журнал боевых действий, обнаружил, что печь даже в штабе нечем топить. Он пришел в избу, в которой я лечился, поднял меня с постели и дал поручение срочно раздобыть лошадь с санями и отправляться за дровами. Их, правда, требовалось еще где-то нарубить.
Я сказал, что болен и не могу выполнить это распоряжение. Поскольку писарь был фельдфебелем, а я — всего лишь ефрейтором, он решил наказать меня своей властью. Приказал отправиться в штрафную роту на передовую. Пауль, мой друг, посоветовал пойти к фельдфебелю и извиниться. Но я сказал, что лучше буду штрафником, чем денщиком фельдфебеля, наложившим от страха полные штаны. Собрал вещи, попрощался с бабушкой и ее внучкой, и снова отправился на «Красный Октябрь».
Последний обед от Вермахта
26 января разыгралась сильная метель. В этот день русские бросили на нас танки. Пурга была такая, что в двух шагах ничего не видно. Мы зарылись в сугробы. Русские танкисты не заметили нас и танки прошли мимо. Но во время этой атаки мы потеряли полевую кухню и остались без горячей еды.
Через два дня ночью мы услышали гул. Это были наши Ju-52 — транспортные самолеты Люфтваффе. В темноте, да еще и во время сильного снегопада, мы ничего не видели. Но неподалеку раздался глухой удар о землю. На снегу появилось черное пятно: это был контейнер с консервами. Я подобрал семь полукилограммовых банок тушенки и спрятал их в развалинах.
Это было незадолго до конца сражения. Рот, батальонов у нас больше не существовало — только разрозненные группки страшно уставших, обмороженных и голодных солдат. Противник оттеснял нас в сторону вокзала. Пришел приказ занять оборону в руинах какого-то дома. В обычном бою у подразделения есть соседи слева и справа, с которыми оно взаимодействует. Но у нас ни слева, ни справа уже никого не было.
Примерно в 11 часов утра 30 января мы заметили, что русские готовятся к наступлению. Завыли «сталинские оргàны». Справа я увидел немецких солдат — 2−3 сотни, а может быть и больше. На большой палке они подняли белый флаг и двигались в сторону русских. Но я с ними не пошел. У меня еще оставалось пять или шесть банок тушенки. И я решил: пока все не съем — сдаваться не буду.
Мой коллега Хинтермюллер из Линца тоже решил не сдаваться. Я очень хорошо знал все складки местности вокруг и помнил, что в 100 метрах есть небольшая канавка. Побежали туда. Я бежал зигзагами, потерял рукавицу, но даже не остановился, чтобы поднять ее. Знал: остановишься — убьют. Наконец, упал в канавку. Хинтермюллер рухнул рядом. Я ему сказал, что, кажется, для нас война закончилась.
Отдохнув, мы стали пробираться в сторону вокзала. По дороге в большой балке обнаружили укрытие, которое было кем-то обустроено. Там имелся очаг и дрова. Вскоре появился и хозяин — фельдфебель моторизированного полка, воевавшего в центре Сталинграда. Он сказал: я здесь один, можете оставаться со мной.
Тогда мы устроили себе последний пир. Разожгли очаг, подогрели тушенку, поели. У меня было несколько зерен кофе. Я их размолол с помощью топора. Выпили еще и кофе, и умиротворенные заснули. А рано утром я открыл полог, который закрывал вход в нашу «пещеру». Около двадцати русских танков стояли в считанных метрах от нас.
У меня был автомат, но я выбросил его — мне больше не нужно оружие. По нам никто не стрелял, русские танки просто стояли. Была абсолютная тишина. Фельдфебель сказал, что должен идти в свою часть. На глазах у советских танкистов он поднялся наверх. Никто по нему не стрелял. Это было удивительно: на нас вообще никто даже не обращал внимания.
Примерно в 11 часов фельдфебель вернулся и сказал, что сейчас в его части будут раздавать последний обед. Он взял три котелка и снова ушел. Невдалеке стоял грузовик, за ним — немецкая полевая кухня. Повар был готов раздавать еду. Все это происходило на расстоянии 20 метров от русских танков.
Я видел, что возле кухни собралось много немецких солдат и понял, что если буду медлить, нам ничего не достанется. Тоже отправился туда же. Наполнил котелки и благополучно вернулся к Хинтермюллеру. Так мы получили последний обед от Вермахта.
Потом вернулся фельдфебель из моторизованного полка и заявил, что он шофер джипа командира роты. И ему нужен совет: как побыстрее уничтожить автомобиль? Разбить мотор молотком, или взорвать гранатой? Я сказал: «Не делай ничего. Мы просто сядем в твой джип и поедем в плен».
Так что мы не пошли в плен, а поехали. Через овраг наши саперы еще осенью перекинули мост из массивных бревен. Очень осторожно проехали по нему, чтобы не задеть других немецких солдат, которые в том же направлении шли пешком. Не требовалось даже белого флага — всем было и так ясно, что война для нас закончилась.
На другом краю оврага нас уже ждали красноармейцы. Молодой русский офицер просто сказал нам: «Стой!». Он был высокого роста и залез в джип, просто перемахнув через борт. Поехал с нами, приказав нашему шоферу: «Давай быстрее».
Когда мы достигли развилки дороги, русский офицер приказал: «Вылезайте, вам теперь в другую сторону». И поехал с нашим шофером дальше. А мы оказались в голове колонны пленных.
Из ада — в рай
Поскольку мы сдались в плен чуть ли не самыми последними, все лагеря вокруг Бекетовки были уже заполнены до отказа. Нас отправили дальше в русский тыл. Шесть дней и ночей провели под открытым небом. Днем колонна шла, а вечером останавливалась на ночь. Спали прямо на дороге, положив под головы рюкзаки и укрывшись одеялами.
Во многих книгах написано, что в те дни под Сталинградом температура воздуха достигала минус 40 градусов. Это неправда: было максимум минус 25. Но и этого хватало, чтобы замерзнуть. Многие из тех, кто шел со мной рядом, не добрались даже до своего первого лагеря. Они погибли от холода и голода. К такому огромному количеству пленных русские оказались не готовы. За шесть дней марша нас покормили только один раз. Дали парочку сухарей.
Мой друг Хинтермюллер, как и я, страдал от истощения. Как-то он сказал на одном из ночлегов: «Завтра я не встану. Не могу больше». Я ответил: «Утром пойдем дальше! Если ты упадешь на дороге, тебя пристрелят».
У меня всегда было большое желанье жить. По дороге собирал все, что могло гореть. Нашел кусок шнура, обвязал им щепки и тащил их с собой. Вечером, когда была остановка на ночлег, разжигал костер и подогревал в котелке воду, растапливая снег.
Однажды ночью Хинтермюллер отошел от дороги, чтобы справить нужду, и не вернулся. Больше на марше я его не видел. Но продолжал бороться за жизнь. Подбирал одеяла умерших. Скоро у меня их оказалось три. Однажды на привале выкопал снежную нору, положил под себя одно одеяло, двумя укрылся сверху. И проспал до полудня следующего дня. Мой сон никто не потревожил.
Когда проснулся — понял, что под одеялами не один. Рядом — хорватский солдат. Больше никого вокруг, наша колонна ушла. Сразу появился страх: если меня обнаружат русские солдаты, то посчитают сбежавшим и тут же убьют.
На счастье на дороге показалась новая небольшая группа пленных соотечественников. Мы с хорватом присоединились к ним.
В лагере люди гибли, как мухи — сыпной тиф. Потом я слышал утверждения, что даже окруженная армия Паулюса во многом погибла именно от тифа. Остановить эпидемию в сталинградском «котле» было невозможно — она началась еще до капитуляции.
Но мне опять повезло. В лагере был отведен отдельный дом для пленных немецких офицеров. Для них русская администрация организовала даже отдельную баню, куда обычные солдаты не допускались. Но я смог иногда пробираться в предбанник, стирать свое белье. На растопленном снегу из сухарей варил похлебку.
Неделю спустя неожиданно открылась дверь, и вошел тот самый Хинтермюллер, мой друг из Линца, который пропал на дороге. Оказалось, в тот день он просто упал в обморок. Пока был без сознания, другие пленные сняли с него сапоги. Когда очнулся, чтобы идти дальше пришлось сделать обмотки из кусков одеяла. Ноги его были черными от отморожения. Вскоре Хинтермюллер умер.
Потом нас перевели под Вольск, в 560 километрах от Сталинграда. У нас у всех была дистрофия. Поэтому один за другим оказывались в госпитале. Там появлялась возможность помыться, получали новую одежду. Ложились на металлические кровати, заправленные белым постельным бельем. В такой момент были уверены, что оказались на небесах. Это был земной рай.
Поскольку у меня, например, была дистрофия третьей степени, я имел право даже на белый хлеб. Это, конечно же, пошло на пользу. В плену я выжил, пробыв в нем четыре года и восемь месяцев.
Источник: "Свободная пресса"
Продолжение следует
Готовы к Евро-2024? А ну-ка, проверим!
Для всех поклонников футбола Hisense подготовил крутой конкурс в соцсетях. Попытайте удачу, чтобы получить классный мерч и технику от глобального партнера чемпионата.
А если не любите полагаться на случай и сразу отправляетесь за техникой Hisense, не прячьте далеко чек. Загрузите на сайт и получите подписку на Wink на 3 месяца в подарок.
Реклама ООО «Горенье БТ», ИНН: 7704722037
Малоизвестные факты о Сталинградской битве
Центр города Сталинграда, 2 февраля 1943 года.
75 лет назад, в июле 1942 года, началась Сталинградская битва. 23 августа 1942 года немецкие войска подошли к окраинам города.
Сражение за Сталинград стало не просто одной из крупнейших битв Второй мировой войны. В ходе него впервые удалось окружить и разгромить одну из самых сильных армий вермахта, навсегда поселив в немецких солдатах и офицерах страх перед окружением.
Битва началась не под Сталинградом
Начало битвы разительно отличалось от других баталий Великой Отечественной – пехота, артиллерия и танки обеих сторон некоторое время двигались по выжженной солнцем степи друг навстречу другу, не встречая врага.
Этот период сражения отражен в фильме Сергея Бондарчука “Они сражались за Родину”, где бойцы десятки километров почти не встречают противника, отступая к городу.
На самом деле, не все двигались в этом направлении. Первый бой будущей грандиозной баталии состоялся 16 июля 1942 года у хутора Морозов в Ростовской области, где шесть советских танков из передового отряда наткнулись на немецких артиллеристов и разгромили их.
Немцы две недели стояли у входа в город, не начиная сражения
Почему? Часто рассказывается о подвиге рабочих сталинградских заводов, которые с винтовками в руках и на отремонтированных в цехах танках, вместе с частями городского гарнизона надолго задержали продвижение противника.
Отдавая дань мужеству простых сталинградцев, надо признать, что топтание немцев на месте было вызвано мощными контратаками советских танковых бригад и стрелковых дивизий с севера-запада. В первую очередь, силами 1-й гвардейской армии.
Несмотря на то, что наступающим не удалось соединиться с частями, обороняющими Сталинград, “дубинка” в виде непрестанных контрударов с северо-запада постоянно висела над немцами, отвлекая и оттягивая их силы от города. По сути дела, именно на этом направлении решалась судьба сражения.
Части, которые дрались здесь, несли не меньшие потери, чем защитники твердыни на Волге. В частности, 308-я стрелковая дивизия полковника Леонтия Гуртьева, которая потом была переброшена в Сталинград, в наступательных боях в районе поселка Котлубань потеряла более половины своего состава.
Опыт царской армии помог в обороне города
Часто считают, что штурмовые группы, которые создал в ходе городских боев командующий 62-й армией генерал Василий Чуйков, явились новым словом в военном деле.
На самом деле, советское командование взяло на вооружение опыт российской императорской армии, где в ходе позиционной Первой мировой войны почти в каждой части появились штурмовые взводы, состоявшие из одного офицера и 52 нижних чинов, вооруженных карабинами, кинжалами, гранатами и бомбометами.
Немцы в сталинградских боях тоже вспомнили о штурмовиках кайзеровской армии, которые, будучи вооружены пистолетами, гранатами, специальными траншейными ножами и взрывчаткой, под прикрытием артиллерии врывались во вражеские окопы и вступали в ближний бой, пытаясь прорвать оборону противника. Кстати, благодаря штурмовым отрядам немецкая пехота тогда надела стальные каски, которые на многие десятилетия стали одним из ее известных символов.
Павлов не руководил обороной дома Павлова
Легендарно известным опорным пунктом обороны в Сталинграде стал дом Павлова. Немцы атаковали его 58 дней. На весь мир прославился и сержант Яков Павлов, который захватил его с группой разведчиков и впоследствии был удостоен звания Героя Советского Союза.
А вот руководил обороной другой человек – лейтенант Иван Афанасьев. Причем, так умело, что за все время боев погибли только трое его подчиненных. Но он удостоился лишь ордена Красного знамени.
На самом деле, главными цитаделями Сталинграда стали его многочисленные заводы – тракторный, “Красного октября”, “Баррикады” – которые благодаря своим размерам и многочисленным цехам надолго приковали к себе множество германских частей.
Фридрих Паулюс был фельдмаршалом всего один день
30 января 1943 года в радиограмме Гитлер присвоил ему это звание и напомнил, что “ещё ни один немецкий фельдмаршал не попадал в плен”. Тем самым это был завуалированный приказ покончить с собой. Чего Паулюс не выполнил, на следующий день вместе со своим штабом сдавшись командующему 64-й армией генералу Михаилу Шумилову.
Солдаты продолжали гибнуть и после окончания сражения
При разминировании минных полей были убиты 97 саперов и 244 были ранены. Полностью очистка обширных территорий от смертоносного груза, скрытого в земле, в развалинах зданий и цехов завершилось лишь летом 1943 года.
Было снято и собрано более 213 тысяч советских и немецких противотанковых и противопехотных мин, уничтожено – почти 250 тысяч. Большая часть этого тихого, но страшного оружия была установлена минерами Красной Армии, что объяснимо тем, что большую часть битвы германская армия наступала.
Активно работали и похоронные команды, к концу мая 1943 года собрав и захоронив 47 тысяч тел павших бойцов и командиров РККА. Что же касается трупов солдат и офицеров вермахта, то их было найдено и зарыто 147 тысяч.
ВАРШАВЧИК Сергей
Дети за партами разрушенной школы в Сталинграде; 1943
Про Сталинград
Товарищ рассказал. Пару лет назад был в Волгограде. Пошел на Мамаев Курган. Дошел до самой статуи Мать-Родина. Стоит, любуется видом на Волгу.
В это время также поднимается группа немецких туристов, с ними экскурсовод. Парень, лет 25-27. Они (немцы) его спрашивают, он отвечает, рассказывает. Все как надо. Вот они становятся полукругом на смотровую площадку, начинают смотреть по сторонам. Все красиво, прекрасно, всем хорошо.
Тут он замечает, что экскурсовод довольно резко подходит к одному из немцев, складывает руку в локте (чисто русским жестом))))) и говорит на русском: «Хрен, вам, а не Сталинград».
На вопрос товарища, парень-экскурсовод отвечает: «Стоят, значит, немцы, любуются, а один из них и говорит, с вопросом, – как же наши деды и прадеды не смогли за эту речку перейти и победить в Сталинградской битве». Ну вот он и не выдержал, ответил.