Кто сказал что в России всё дорожает?
Это ложь! Вот пруфы! ))
Это ложь! Вот пруфы! ))
Оставив военную службу, подающий надежды молодой прозаик Лев Николаевич Толстой поселился в Петербурге, где был принят и обласкан редакцией «Современника». Николай Алексеевич Некрасов, прежде уже публиковавший в журнале его повесть «Детство», немедленно ввёл начинающего литератора в круг авторов северной столицы.
***
Из воспоминаний Д.В. Григоровича
...в тот день, вернувшись в Петербург и зайдя выпить чашку кофе к «Доминику», случайно столкнулся с Л. Н. Толстым. Узнав от меня, что сегодня в редакции состоится обед, граф, не раздумывая, изъявил желание присутствовать на нем. Дорогой я счёл необходимым сообщить, что, отобедав, члены редакции собираются обсудить новый роман m-me George Sand и наверняка будут рады услышать мнение молодого автора. На это Толстой ответил, что с удовольствием примет участие в дискуссии.
Обед прошёл благополучно; граф много шутил, хвалил поданные блюда и вино. Однако когда заговорили о творчестве m-me George Sand, сделался молчалив. Слушая похвалы, а надо сказать, большинство авторов являлись её фанатичными поклонниками, иронически пожимал губы.
В завершении слово взял Тургенев, познакомившийся с m-me во время своего визита в Париж. Назвав её «величайшей романисткой современности», Тургенев поведал, что имел честь пригласить m-me George Sand в Петербург, для встречи с множеством преданных почитателей.
— Хорошо было бы, — внезапно раздался голос Толстого, — прокатить эту бесстыжую бабу на позорной телеге по всему городу, а затем посечь кнутом.
— Простите? — задохнулся Иван Сергеевич.
— У нас и своих дур предостаточно, — невозмутимо продолжал граф. — Зачем же ещё привозить?
— Попрошу вас этого не говорить! — воскликнул, багровея, Тургенев.
— Отчего же не говорить того, в чем я убежден, — отвечал Толстой.
Вспыхнувший спор начал принимать нежелательный оборот, и многие из присутствующих потянулись к дверям. Иван Сергеевич кипел, Толстой же, казалось, получал истинное удовольствие. Стараясь побольнее уязвить оппонента, он несколько раз переврал имя писательницы, отчётливо произнеся «m-me Zad». К этому моменту помещение редакции уже опустело и в кабинете осталось лишь трое — я, взбешённый Тургенев и ухмыляющийся Толстой.
— Я вас заставлю молчать оскорблением! — побледнев, воскликнул Иван Сергеевич.
— К вашим услугам, — тотчас откликнулся граф.
Тургенев, в сердцах всплеснув руками, бросился вон.
— Помилуйте, Лев Николаевич, — обратился я к Толстому, — зачем вы так с Иваном Сергеевичем?
— Не утерпел, — с детской непосредственностью отвечал граф. — Опротивело, поверьте, битый час слушать fausses louanges (лживые дифирамбы).
— Отчего же лживые? — удивился я. — Чем вам так не угодила m-me Sand?
— Признаться, не знаком с трудами сей дамы.
— Вы не читали её романов?
— Нет, — беззаботно улыбнулся Толстой.
Он встал с дивана; выпрямился во весь свой гигантский рост. Небрежно набросил щегольскую бекешу на седых бобрах и, по-дружески кивнув, покинул редакцию.
— А вдруг этот задира, — подумалось мне, — и есть будущее российской литературы. Не пасующий перед авторитетами, имеющий на всякий вопрос собственное мнение. Свободно мыслящий и бесконечно дерзкий.
— Всё же помиритесь с Иваном Сергеевичем! — крикнул я вслед уходящему Толстому.
— Всенепременно, — донеслось с лестницы.
— Ты чего так ранёхонько выстала-то?
Это бабушка спрашивает у меня в 6:20 утра, прихлёбывая кипяток с тремя крупинками растворимого кофе.
Я хочу объяснить, что очень затруднительно было не встать от звуков апокалипсиса, который они с кошкой устроили на кухне около шести: обсуждали погоду, хлопали холодильником, доставали все кастрюли, роняли и укладывали их обратно, чиркали спичками… Вспоминаю, что бабушка не слышит, а за листком идти, да писать всё это очень уж лень для раннего утра. Поэтому просто улыбаюсь и ставлю на плиту кастрюльку – кашу варить.
Кашу бабушка съедает всю, почмокивает губами и сообщает:
— Галя лучшей варит, но ничего, есть можно.
В 9 утра бабушка молится: иконе Николы Угодника, портретам дочери и внука. Молится всегда вслух, громко: «Дай, Господи, здоровьица Женюшке и чтоб под дождь не попал. Дай Галеньке к врачу сходить, и во все магазины, и домой приехать».
Пошатывается, задевает стол. Стоящий на нём букет вербочек роняет на клеёнку пыльцу и разванивается на всю комнату медовым и компотным запахами. Бабушка запахов не чует, давно уже. Распоряжается, что мне надо поделать: воду включить тихонько и помыть посуду, лоток за кошкой вычистить, свежей воды животине дать, обед сготовить. Опираясь на палку, идёт в свою комнату. В коридоре наклоняется к растёкшейся по полу кошке, трепле серый шерстяной бок, приговаривает:
— Всё мы с тобой удилали, Шеринька, пойдём лежать.
Внутри меня возникает ряд возмущённых вопросов, относительно того, кто чего тут уделал, но я их не задаю. Я сажусь работать за ноутбуком. Через пару часов слышу, как бабушка шебуршится в платяном шкафу. Через несколько минут пришаркивает в гостиную, треплет меня за плечо. Оборачиваюсь. Тянет линялую шерстяную тряпку – похоже, отрезанная спинка какой-то старой кофты.
— На, под жопу положи, сидеть тебе неудобно.
Гляжу на свой стул. Обычный стул, с мягкой обшивкой, мне нормально. Вспоминаю мамину инструкцию – там ничего не было про правило сидеть на тряпке. Вспоминаю вчерашние рыдания бабушки. Беру у неё тряпку, стелю на стул, усаживаюсь, продолжаю работать. Бабушка довольная шаркает к дивану, сидит, глядит довольная. Мне не сложно посидеть на тряпке, пусть только не рыдает до заикания, как вчера. Мне ни капельки не сложно, посижу, делов-то. Пусть будет тряпка под жопой.