Курдские байки
В нулевых годах несколько летних сезонов довелось мне поработать в тур индустрии в Турции гидом и трансферманом. Принимали мы туристов из СНГ, рейсы были в самые разные часы, соответственно, выезжать встречать гостей приходилось в любое время суток.
Выпал мне как-то ночной трансфер к утреннему самолету с нашим водителем курдом родом из г. Диярбакыр. Выехали мы с ним на микроавтобусе в три часа ночи, дорога была длинная (ехать до аэропорта по меньшей мере 2 часа), местами по горному серпантину, спать не хотелось, хотелось поговорить. А именно, услышать какие-нибудь байки про страшные истории, которые мы, будучи еще детьми, так любили по вечерам рассказывать друг другу. Благо что время и обстоятельства для подобных баек были самые что ни на есть подходящие. Начал я издалека:
- А вот представь себе, - сказал я ему - Едем мы с тобой сейчас ночью по этому серпантину и вдруг нам навстречу, откуда-то из кустов, выходит молодая девушка в ночнушке, хотя рядом никаких близлежащих селений и в помине нет. И мы от неожиданности ситуации теряемся и сбиваем ее на большой скорости, сами при этом врезаясь в дерево на обочине дороги. Через некоторое время придя в себя, мы вылезаем из машины и начинаем искать только что сбитую нами девушку, однако при этом не находим не только ее тело, но и вообще каких-либо улик только что произошедшей аварии. И только потом начинаем потихоньку осознавать, что девушка та была и не человеком вовсе, а так - привидением. Кстати, а ты веришь в привидения? - спросил я его, закончив свою мысль.
- Конечно - отвечает водитель - У нас в селе большинство жителей в них верит, только мы больше привыкли их джинами называть. Даже разные истории есть с ними связанные, которые односельчане передают друг другу из поколение в поколение.
- О! Расскажи мне о них - попросил я, радуясь такому повороту разговора - Дорога у нас длинная, я же страсть как люблю слушать подобные истории, особенно с национальным колоритом...
- Хорошо - ответил тот - Вот тебе, например, история лично произошедшая с моим прадедом. Ей богу, когда мне ее рассказали я и сам в начале не поверил, а сейчас уже даже не знаю как к таким вещам нужно правильно относиться...
История 1
Однажды прадеду моему приспичило поздним летним вечером поехать на мельницу, которая находилась достаточно далеко за пределами села. Когда он однако подъехал к ней на бричке, оказалось что та закрыта. Тогда он решил прежде чем возвращаться назад в село, напоить коня в близлежащем источнике. Дело к тому времени перешло за полночь.
Итак прадед направился к источнику. Еще издали заметил там небольшой огонек, удивившись, он прибавил ходу и когда подъехал еще ближе - изумился больше. Огонек оказался обыкновенной свечкой, но возле нее, прямо рядом с источником, сидела молодая девушка и расчесывала свои длинные, более метра длиной, черные волосы. На первый взгляд ничего необычного в той девушке не было, если конечно не принимать во внимание саму нелепость ситуации. Ибо стояла уже глубокая ночь, поблизости не было селений, и молодой девушке при подобных обстоятельствах не пристало находиться в столь неподходящем для этого времени и месте.
- Доченька! Что ты тут делаешь? - откликнул он ее, когда до девушки осталось не более 10 метров. Девушка молчала, она сидела спиной к прадеду и продолжала молча расчесывать волосы... Тогда прадед слез с брички и подошел еще ближе.
- Доченька, и не стыдно тебе тут быть? Кто ты такая будешь? Кто твои родители?
Тут девушка приостановила свою работу, обернулась и стала медленно подниматься на ноги. Поднимаясь, она как-то странно увеличивалась в размерах, да так, что когда полностью выпрямилась, ее полный рост достигал высоты порядка трех метров!
Прадеда начал одолевать тихий ужас, только сейчас он стал осознавать, что столкнулся с нечто нечеловеческим в этом тихом уединенном месте глубоко за полночь. Хотел было убежать, да ноги уже не слушались, так и остался стоять как вкопанный. "Девушка" тем временем минуты две пристально смотрела ему в глаза, затем промолвила медленным, но в то же время, вполне человеческим голосом:
- У меня нет родителей...
При этом она подняла правую руку указывая куда-то в сторону. Прадед как будто под гипнозом повернул туда голову, однако не увидел в том направлении ничего необычного. Потом, когда спустя несколько секунд он опять взглянул в сторону источника, от таинственной трехметровой девушки и след простыл...
От дикого, животного ужаса внезапно охвативщего его тело у него подкосились ноги и отнялся язык. Его так и нашли на следующий день, лежащим возле источника, немым и парализованным. Через примерно неделю у него, как говорится, развязался язык и он смог с горе пополам рассказать родным, что с ним произошло. А вот паралич ног так и не прошел. Мало того, ровно через 40 дней он умер. Считается, что столкнуться с нечто подобным означает скорую смерть для человека. Но если в течении сорока дней не умрет и даже не заболеет, то его наоборот, ожидает очень долгая жизнь...
История 2
Один сельский житель пешком возвращался в родное село. Когда до него оставалось несколько километров он вдруг повстречал на своем пути хорошенького и упитанного теленка. Смеркалось. По близости стада не оказалось. "Видимо еще днем отстал от своих" - подумал он - "Нужно его привязать за веревку и отвести в село, а там-то быстро определится кто его хозяин..."
Сказано - сделано. Селянин вытащил из-за пазухи веревку, накинул один ее конец на шею теленку, сделал петлю и повел того на привязи за собой.
Через некоторое время он обернулся и обомлел. Оказывается он ведет на поводке уже не теленка, а взрослого барана! Однако недалекий ум и невежественность не позволили ему понять, что тут что-то нечистое, поскольку произошло явное нарушение логики. Он начал сомневаться и судорожно вспоминать, кого же он на самом деле повстречал на своем пути: теленка или барана? Не видя первого, решил что все таки барана, да и факт наличия последнего подтверждал, мол, тоже самое. Немного успокоив свое сознание он продолжил путь, теперь лишь регулярно время от времени поглядывая за спину. Сзади исправно шел все тот же баран. Наконец совсем успокоившись, он углубился в дорогу и когда в очередной раз глянул за спину его моментально прошиб холодный пот. На поводке был уже не баран, а осел, который при этом смотрел на него каким-то презрительно-насмешливым взглядом. Вовсе не животным взглядом...
Судорожно тот начал развязывать веревку, наконец-то осознав, что столкнулся с чем-то потусторонним, как вдруг осел возьми да и исчезни. Растаял в воздухе как дымка. В этой истории с селянином все сложилось благополучно. Он не заболел, его не парализовало, не умер по прошествии сорока дней.
История 3
Другая история с похожим сюжетом.
В вечернее время (после заката солнца) сельский житель возвращался пешком домой. Его путь в село лежал мимо местного кладбища. Проходя погост он вдруг увидал на его внутренней территории красивого коня коричневого окраса. Конь был с одинаковыми белыми чулками на всех четырех ногах ровно до колен. Удивившись, что такой шикарный жеребец делает среди могил, он тем не менее, не заподозрил в этом ничего необычного. По простоте душевной решил просто пригнать его в село, чтобы там на месте выяснить кто хозяин.
Войдя на внутреннюю территорию кладбища, селянин спокойно вывел коня, запрыгнул ему на спину и поскакал домой.
Когда до дома оставалось буквально несколько десятков метров, он неожиданно почувствовал пустоту под собой и уже в следующее мгновение обнаружил себя лежащим на земле. Конь с белыми чулками таинственным образом из-под него исчез.
С данным человеком тоже ничего печального не произошло, наоборот, жизнь его была на удивление очень длинной...
История 4
В одной сельской семье был очень плаксивый и капризный ребенок лет 3-4х. Постоянно, днем и ночью он ревел, кричал, психовал и требовал к себе круглосуточного внимания. Из-за его неуемного плача родители по ночам не высыпались, а днем из-за хронического недосыпания ходили усталые и раздраженные. Работа валилась с рук. Однажды вечером ребенок ревел сильнее обычного, чем окончательно вывел из себя уставшую и измотанную мать, которой надоело слышать его постоянный рев. Когда ее терпение дошло до предела, она грубо схватила сынишку за шиворот, вытащила его из дома на порог и сказала ему в сердцах: "Вот сиди тут и реви, пока злой волк не утащит и не съест тебя!.."
Сказав это, она захлопнула входную дверь, оставив его одного на улице. Естественно ребенок и там продолжал плакать в истерике. Но через несколько минут его плач внезапным образом прервался и в доме наконец-то воцарилась долгожданная тишина. А еще через несколько минут с улицы донеслись странные звуки типа "Хрум, хрум, хрум..."
Родители не сразу заподозрили неладное. Поначалу они сильно обрадовались образовавшейся тишине, однако вскоре мать почувствовав беду забеспокоилась. Она выбежала на крыльцо дома, но там уже никого не было. Тогда она в испуге позвала мужа и они вдвоем с фонарем начали обыскивать двор. Спустя некоторое время, в огороде, между грядками, они обнаружили свежеобглоданные кости своего плаксивого сынишки...
Заключение
Потом у нас зашел разговор о кладбищах, на что шофер к моему изумлению сказал, что оказывается кладбища у них там считаются очень безопасными местами, ибо мол смертные (правоверные) находятся под защитой Аллаха, соответственно и места где захороненны их тела также находятся под прямой защитой господа. Если, например, путника какого-нибудь ночь застанет там, где нет жилищ и селений, а есть кладбище, то он скорее всего заночует в нем, нежели в чистом поле. Так как будет искренне верить и считать, что на кладбище его ни зверь дикий не тронет, ни дух какой-нибудь злой вреда причинить не сможет.
Честно говоря все это было весьма странно слышать, ибо привык думать об обратном. Наш народ тоже исповедует ислам, однако мы лишний раз на кладбище стараемся не ходить, а уж после заката солнца - тем более. Не будут среди нас желающие находится там в темное время суток, а мысль о ночевке вообще может показаться нашим старикам как нечто сумасшедшее...
И вообще, из разговора с нашим водителем я еще больше убедился в том факте, что людям свойственно верить в то, что вписывается в их мировоззрение и культуру, и отвергать (неважно сознательно ли, бессознательно ли) все то, что кажется чуждым и не вписывающимся. Например, я осторожно пытался выяснить существуют ли в их (курдской) среде верования в домашних духах помощниках человека - домовых. Нет, оказывается такого у них вообще нет, мало того, водитель смело отмел в сторону все мои рассказы о них назвав их чушью-:) А мне вот наоборот показались чушью собачьей все его разговоры о том, что мол кладбища места безопасные. Да как бы не так! По мне так худшего места для ночевки и не найти даже-:)
До конца нашего трансфера он еще много рассказывал мне всяких баек из их родного края, как жаль что я тогда поленился их все записать. А сейчас и не вспомнить даже...
Мракопедия, автор: Dabbe
Зеннентунчи
В небольшой альпийской деревушке, расположенной в долине Циллерталь, жили три брата: Йороли, Ханс и Клаус. Жили они в отчем доме, доставшемся им по наследству. Дом был старый, местами встречались прогнившие балки, а по ночам на чердаке гулял вольный альпийский ветер. По углам висела паутина, в доме всегда пахло пылью. Трое парней не хотели заниматься домашним бытом. Они только пасли овец, держали кур да ездили на ярмарку. Старший - Йороли, вечера проводил в трактире, заливая шнапсом свою потерю. Его невесту, Ханну, обвинили в колдовстве и сожгли после пыток, когда она во всем призналась. Йороли всегда знал, что Ханна не виновна, но оправдать людскую клевету он не мог. Ханна была обычной травницей, лечившей всех больных в деревне. В момент казни он смотрел возлюбленной в глаза, и теперь эти глаза преследовали его повсюду.
Одним прохладным утром братья как обычно ушли в альпийскую долину пасти овец. Выгнав стадо на цветущий луг, братья устроились на валуне за завтраком. Ханс играл незатейливую мелодию на своей свирели. Клаус разломал свежий хлеб и протянул братьям.
- Хлеб, как глина, - обратился Йороли к Клаусу.
- Пеку как умею, – отрезал Клаус. – Можешь лучше, делай сам.
- А что, постараться не можешь? Мука неплохая, все условия есть.
- У меня времени на это нет.
- Не о том вы спорите, нам женщина нужна, – Ханс отложил свирель и потянулся за кувшином.
- Ну, хоть молоко вкусное, – вытерев молоко рукавом со рта, сказал Йороли. – А женщина нам и правда не помешает.
- Да, готовить будет, дом в порядке держать, глядишь, да на кое–что другое сойдет, – засмеялся Клаус.
- Да только где ее сыщешь? Деревня у нас маленькая. Бабы либо старые, либо заняты.
- А помните, нам мама рассказывала сказки, и в одной из них говорилось о том, как пастухи сделали себе из соломы помощницу, – пережевывая хлеб, вымолвил Ханс.
- А, ты про ту пастушью куклу, которая потом ожила и во всем им помогала? – ответил Клаус.
- Да, про Зеннентунчи.
- Баба из соломы? – удивился Йороли. - А она колоться не будет? Бред, это все старые сказки.
- Не знаю, а может, попробуем? Соломы у нас много.
- Делайте что хотите, я в этом не участвую. – Йороли взял свирель и пошел к овцам.
На том братья и порешили.
Вечером, на чердаке Ханс и Клаус под завывания ветра мастерили куклу. Угольком нарисовали на мешковине глаза, нос и рот.
- Какое–то чучело у нас получилось, – Ханс поправил соломенные волосы куклы.
- И что дальше? - Клаус посмотрел на брата.
- Заклинание.
- А ты его знаешь? – шепотом спросил Клаус.
- Что–то помню. – Почесав свои взъерошенные волосы, Ханс наклонился к кукле и зашептал ей что–то на ухо.
- И что дальше?
- Спать дальше. Устал я. Зеннентунчи оживет лишь утром.
Проснувшись наутро, Йороли пошел умыться. Проходя через смежную комнату, где стоял обеденный стол, он оторопел. На столе стояли глиняные горшки с кашей, свежий творог, и большой, еще теплый, каравай.
- Вот те на! – Йороли подошел ближе и наклонился над кашей. - Вкусно пахнет.
В комнату зашли братья.
- Вот это я понимаю, постарались. Не ожидал от вас.
Братья переглянулись.
- Мы ничего не делали, мы не готовили.
- А кто тогда?
Проскрипели половицы. В комнату зашла стройная девушка в платье из мешковины и соломенными волосами.
- Ты кто? – выпучил глаза Йороли, смотря на незнакомку.
Девушка стояла безмолвно. Ханс и Клаус переглянулись еще раз.
- У нас, что, получилось? – Клаус вполголоса обратился к брату.
- Похоже, что да…
Зеннентунчи убирала дома, кормила кур, доила корову, готовила еду и пекла вкусный хлеб. Братья не могли нарадоваться. Вот только Йороли поначалу сторонился новой домохозяйки. Но потом привык, и даже провел с ней ночь.
Минуло три дня.
Наутро четвертого дня, Клаус не пришел на завтрак. Братья думали, что он погнал овец, но когда обнаружили стадо в загоне, они забеспокоились. Погнали овец на выгул, они наткнулись на тело Клауса. Он лежал с неестественно вывернутой шеей на дне оврага.
Все догадки сводились к одной. Он оступился и упал, сломав себе шею. Вот только почему Клаус пошел в горы один, оставалось загадкой.
После смерти Клауса Йороли очень переживал, что не смог уберечь младшего брата. А безразличное отношение Ханса к случившемуся часто служило поводом для ссор. Ханс будто не обращал внимание на происходящее вокруг. Он был сильно увлечен куклой. Он влюбился. Йороли практически не бывал дома, проводя почти все свое время в трактире. А когда приходил пьяным, начинал новую ссору.
Одним утром после завтрака Ханс пошел колоть дрова, когда Йороли отправился в сарай за сеном. Зеннентунчи в это время полоскала белье в реке. Как вдруг послышался крик. Ханс вбежал в сарай. Рядом со стогом лежал Йороли, а из его груди торчали вилы.
Вечером того же дня, после того, как Ханс похоронил брата, его как обычно ожидал вкусный ужин.
Зеннентунчи ласково улыбалась, смотря на Ханса.
- Ты что?! Вообще ни чего не понимаешь?! – разъяренно выплеснул Ханс. – Я двух братьев потерял всего за неделю! Какая, к черту, еда! Какой, к чертям, ужин!
Миска с курицей ударилась об стену, разлетевшись на мелкие осколки. Парень выбежал из дома и побежал к реке.
Зеннентунчи осталась дома и все убрала, как всегда в полной тишине. После она сняла с себя передник и пошла за Хансом.
Ханс плакал, склонившись над водой, когда ощутил нежное прикосновение к своей щеке. Прохладные руки Зеннентунчи обвились вокруг шеи. Девушка прижалась к парню.
- Прости меня, любимая. Мне очень плохо… Я знаю, ты не умеешь говорить, но все чувствуешь. Прости меня. Мне очень жаль, – Ханс погладил куклу по руке. – Пойдем домой?
Зеннентунчи еще плотнее прижалась к Хансу.
***
Через несколько дней жители деревни Майрхофен в реке обнаружили труп Ханса Мюллера. Когда люди пришли в дом братьев Мюллеров, они никого не застали, только идеальный порядок и соломенную куклу на чердаке.
Автор - Дарья Frau Kalt Мозарт
Post Mortem
У меня никогда не было любимого занятия или, как это называется — хобби. Однако, с детства у меня есть некоторая особенность: я натыкаюсь в газете или телепередаче на какой-нибудь интересный заголовок или необычный термин, начинаю искать по этой теме информацию и растворяюсь в книгах и статьях о новом явлении. Думать ни о чём другом в эти периоды не могу. Так я два месяца расшифровывал рукопись Войнича; целую неделю матерился на воду, чтобы проверить, не отравит ли её моё сквернословие и даже однажды два дня не ел, после того как наткнулся на форум так называемых солнцеедов.
Некоторое время назад я краем уха услышал, как мои одноклассники обсуждали некий пост мортем. Сначала я решил, что они говорят о компьютерной игре, но, прислушавшись, выяснил, что речь идёт о каких-то фотографиях. Тема меня заинтересовала, и, придя домой, я тут же залез в интернет и погрузился в изучение нового для меня явления.
Оказывается, в 19 веке очень широко практиковалось посмертное фотографирование мёртвых людей. Фотографии стоили дорого, а люди умирали часто, поэтому иногда единственной возможностью сохранить память о близких оставалось только запечатлеть их на плёнку перед тем, как проводить в последний путь.
Я с увлечением рассматривал отсканированные фотографии в интернет-статье. На групповых снимках без пояснений было трудно догадаться, кто же из всех этих людей был жив во время вспышки фотоаппарата. На многих из них были изображены дети, и в основном они просто лежали в кроватках или сидели на руках у безутешных родителей. Иногда, однако, судя по подписям автора статьи, уже остывающие тела принадлежали взрослым, причём они стояли во весь рост, приобнимая своих живых отпрысков.
Как выяснилось, при фотографировании мёртвых часто использовались специальные подставки, с помощью которых тела фиксировали в более-менее естественном положении. Фотошопа, конечно, никакого не было, но гримёры старались придать лицам живые выражения. Честно говоря, эти гримёры имели бы огромный успех при создании образов в фильмах ужасов.
Тема эта очень зацепила меня. Иногда я очень живо представлял, как фотограф, чертыхаясь, двигает тяжёлый каркас и, брезгливо морщась, пытается закрепить на нём коченеющее и непослушное туловище отца семьи. Затем он велит маленьким напуганным детям сесть рядом с папой и раздосадованно просит мать перестать суетиться и встать в кадр.
Я был настолько поглощён феноменом посмертной фотографии (подумать только, а ведь раньше это было обыденным делом!), что начал копать глубже и глубже. В свободном доступе было только ограниченное количество отсканированных фотографий и совершенно неограниченное количество фальшивых подделок мастеров графических редакторов. В поисках свежих кадров и новой информации я наткнулся на объявление о продаже настоящей пост-мортем фотографии, которая, как уверял продавец, являлась одним из редких подлинников 19 века.
Не помню, сколько хозяин раритета просил за фотографию, но судя по тому, что я отправился к нему примерно через неделю после того, как нашёл объявление, цена не превышала пяти школьных обедов. Пожилой мужчина встретил меня довольно приветливо, хотя и был удивлён, что столь юное создание может увлекаться такими мрачными вещами. После того, как я отсчитал нужную сумму, он потянулся к ящику стола, вынул оттуда конверт и достал потёртую фотографию, отпечатанную на старинной фотобумаге.
Я впился взглядом в изображение. На фотографии была запечатлена семья, по видимости, отец, мать и двое маленьких девочек. Я присмотрелся к их позам и лицам, но не смог определить, кто же из них уже не видит камеры и не слышит команды фотографа «Замри!». Я начал подозревать, что хитрый хозяин фото подсунул мне какой-то обычный семейный портрет столетней давности, и, чего доброго, вздумал надуть меня, выдав его за пост-мортем раритет.
Видимо, моё разочарованное лицо выдало меня, потому что хозяин моментально выхватил фотографию из моих рук и, тыча пальцами в хрупкий позитив, начал объяснять:
— Вот этот, папаша их, он один живой. Детишки умерли одна за другой. Мать утраты не пережила, и за ними сразу. Ты посмотри, посмотри: у отца глаза в камеру смотрят, а у остальных… Остальные уже никуда не смотрят. Глаза им силой открывали, а у мамы-то, видишь, сзади палка стоит. Не держалась никак, бедняга, всё на бок заваливалась, а отец держать её не хотел, боялся. Это потом уже, на похоронах, рыдал, обнимал её, будто бы она и не мёртвая совсем. А девочки хорошо сидят, как живые. Они и живые-то послушные были, и умерли тихонько…
Тут мужчина осёкся и замолчал. Лицо его стало очень печальным и задумчивым.
— Откуда у вас такие подробности? — весьма резонно поинтересовался я. Мне всё меньше нравился этот тип: он очевидно перегибал палку в своих россказнях, пытаясь выдать фото за подлинное.
— Подробности? Да какие же это подробности? Так у всех было тогда. А вот то, что парнишки тут не хватает — это подробность.
— Какого ещё парнишки?
— У семьи этой сынишка был. Тоже умер. Но нелепо умер, не от хвори, как они. Утонул на реке, а отец ведь говорил ему, не смей ходить, не смей!.. А утопленники, дружок мой, они на портретах не получаются. Распухшие все, синие… Никакой фотограф не соизволит согласиться их одевать, да усаживать, да пудрить.
Я решил, что старикашка совсем спятил.
— А это-то вы откуда знаете? — с усмешкой спросил я. — Неужто они вам всё сами и рассказали?
Мужчина махнул рукой и тоже засмеялся: мол, совсем я заврался, и пригласил меня на кухню выпить чаю. Фотографию я взял с собой, чтобы внимательно рассмотреть её, прежде чем требовать деньги назад.
Чем дольше я вглядывался в фотографию, потягивая горячий сладкий чай, тем явственнее мне казалось, что мужик не врёт. За женщиной в белом платье и правда виднелся знакомый мне по другим фотографиям каркас; я почти увидел, как застывшее, но живое лицо отца бледнеет и застывает от боли, когда вокруг него усаживают для последней фотографии всех его любимых людей, в подсознании у него бьётся смутная мысль об утонувшем сыне, которого теперь он не увидит даже мёртвым. Что-то в этом лице показалось мне знакомым, но сообразить я сходу не умел, да и не очень хотел: разумеется, знать этого человека, теперь уже тоже давно покойного, я не мог.
Внезапно меня очень сильно потянуло в сон. Я хотел встать, поблагодарить хозяина за гостеприимство и выгодную сделку и отправиться хвастаться на форуме своим приобретением, но с ужасом понял, что не могу пошевелиться. Я сидел за столом и был полностью парализован. Я попытался закричать, но и это не вышло: из меня вырвалось только сдавленное мычание. Тут я почувствовал, как чьи-то руки обхватывают меня и несут в комнату.
Спиной я ощущаю, как в меня утыкаются холодные металлические стержни; позвоночник упирается в высокую палку. Перед глазами очень ярко вспыхивает свет; слышится щелчок затвора фотокамеры.
∗ ∗ ∗
— Заходите, заходите, милости просим, пожалуйте. Взгляните, будьте любезны, сюда. Тут матушка, дочки две, красавицы, ангелы, умерли все одна за одной, прости Господи. И сынишка тут же, вот, посмотрите, на подпорке стоит, бедняга. Потонул, бедный, да привели его в порядок, вот и память отцу осталась, какая-никакая.
— А откуда ж вы всё это знаете? Неужто это они вам всё и рассказали?
— Ну что вы, что вы. Это же вещь этакая, что с историей, а истории коли б я не знал — да хранил бы разве ж эту рвань? Тут уж дело такое — прадед деду передал, дед — отцу, а отец уж мне пересказал. Да только тут ещё вот что: с сыном-то, с утопшим, ведь и брат его старший был. Он потом уж погиб, время-то прошло — только вот отец, бедняга, совсем один остался — старшего сына не стало, так и портрета никакого не осталось. Ну да ладно, Бог с вами — вижу, не верите вы старику, ну что ж, так пройдёмте, я вас хоть чаем с дороги напою, а вы и решите пока — будете забирать или дорогой своей пойдёте.
∗ ∗ ∗
В нашем семействе уже более десяти человек. Он настолько помешан на этой фотографии и так хочет, чтобы на ней собрались все родные, что ведёт настоящую охоту. Сначала у нас появился брат, затем — сестра матери. Появилась собака и котёнок, он сидит на руках у одной из сестрёнок и смотрит в камеру застывшим взглядом. Я очень хочу предупредить всех новых охотников за редкостями о том, чтобы бежали, как можно скорее, но сделать ничего не могу. Везёт только тем, кто не подходит ему по хронологии: семейство пополняется строго по датам смерти всех родственников.
И никто, никто из приходящих не хочет внимательно взглянуть на старика, продающего фото, а затем посмотреть на отца семейства, застывшего на фотографии. Зачем? Ведь он сразу говорит, что отец был живым, а покупателям интересны только мёртвые персонажи. Откуда они могут знать, что настолько больно ему было потерять любимых, что он не может уйти до сих пор? До последней вспышки, когда последний «родственник» не усядется перед своим последним объективом. Я ненавижу его, и не хочу играть роль его сына на этой фотографии. Но мне очень его жаль.
Автор: Snedronningen (Ева Чарская)
Моя история про крипоту
На волне постов про крипоту вспомнилась и собственная история.
В не столь далёком 2004 году в прокат вышел фильм «Проклятие», который я до сих пор считаю одним из самых лютых в жанре ужасов. Если кто не помнит, то по сюжету один из домов Японии хранил в себе проклятие, которое забирает жизни тех, кто входит в него. На деле это реализуется посредством азиатской девушки с белоснежной кожей и длинными чёрными мокрыми волосами. Фото сей особы привожу ниже.
Я, наверно, никогда не забуду звук, которым сопровождалось её присутствие. К сожалению, не могу передать его по средствам текста, но уверен, что если вы его слышали, то и сами вспомните.
Собственно, к сути. В то время учился я на первом курсе столичного вуза и на очередные выходные решил съездить домой, проведать родителей. Этим я мог активно заниматься в течение светлого времени суток, а с приходом вечера было принято решение встретиться с товарищем, попить пивка, пообщаться. За неимением лучших идей после короткой прелюдии из пары бутылок пенного мы двинули в местный кинотеатр, где на мою подростковую психику и обрушился сей шедевр американского кинематографа. Фильм был нами успешно просмотрен и получил достаточно высокие для данного жанра субъективные оценки. Время уже давно перевалило за полночь, и мы решили расходиться по домам. Попав в свою комнату, я быстро разделся и лёг спать. Любовь к пиву и злоупотребление его количеством аукнулось ночью желанием справить естественную нужду, от которого я и был вынужден проснуться. Как только я нехотя открыл глаза, меня сразу же охватил дикий ужас: с пола комнаты на расстоянии меньше метра от кровати на меня смотрело белое лицо этой самой девушки из «Проклятия». Судя по тому, что происходило с героями фильма, намерения у неё вряд ли были безобидные.
Хотел бы я сказать, что вес моих стальных яиц дал о себе знать, и что я не потерял самообладания в этой ситуации, но максимум чем могу похвастаться, это тем, что процесс мочеиспускания, которым я планировал заняться, не произошел непосредственно в кровати в этот же момент. Волосы у меня стали дыбом буквально везде, я чувствовал это так, как будто воздух вокруг стал наэлектризован. Со стороны, наверно, можно было услышать, как посыпались кирпичи из внезапно открывшегося для внеурочной смены завода имени моих ягодиц. Первой и почти мгновенной реакцией была попытка кричать, но я смог только открыть рот и издать лишь сухой хрип. От этого моё отчаяние только усилилось, я понял, что загнан в угол и выбора у меня особо нет. На уровне подсознания было принято решение действовать. Прямо из далеко не боевой позы лёжа на левом боку я по максимальной дуге со всего размаху ударил правой рукой прямо в это лицо… И тут-то голос у меня таки прорезался, и я смог приглушенно заскулить от боли.
Оказалось, что в процессе высвобождения своего бренного тела из одежды перед сном, я не обратил внимания, что моя белая кофта не долетела до спинки стула, куда я пытался элегантным по своему мнению движением её с себя сбросить. Лунный свет, падая на кофту из окна под углом, придал ей определенные очертания, которые были приняты мной за лицо той самой злосчастной девушки по причинам лёгкого алкогольного опьянения (врать не буду, действительно немного было выпито), ярких и очень свежих впечатлений от фильма и отсутствия возможности чётко и критично мыслить в первые секунды своего пробуждения. Руку я не сломал, благо удар всё же был не из лучшего положения, но кисть болела довольно долго. Тешу себя мыслью, что такого приёма эта барышня точно не ожидала бы! Сюткин.jpeg
За ошибки пардоньте, первый пост, всем добра!
Прощай, Миш.
Все начиналось очень хорошо. Братья Велицкие, Рома и Юра, предложили всем желающим, ну, не всем,конечно, а тем, кто поинтересней, пойти в поход. Рассматривались кандидатуры пацанов с секции каратэ и школьной баскетбольной команды и выпускниц что посимпатичней, умеющих балансировать между жизненными принципами заучек, демонстративно игнорирующих столь несерьезные мероприятия и девочками, чье половое созревание поставило крест на дальнейшем развитии и лишило жизненных принципов вообще.
Так то, походами у нас никого не удивишь - наш городок со всех сторон окружен глухой тайгой, если смотреть с высоты, выглядящей буйно, зелено и дико и, по направлению к горизонту, меняющей свой цвет на синий, напоминающий штормовую воду. Все в городе имели отношение к лесу: для кого-то он был работой, для кого-то отдыхом, источником еды, местом философских размышлений и прогулок, спортивных тренировок, последнего упокоения. Я к тому, что "Твин пикс" могли бы снять и у нас, ха-ха! Люди лес знали и не боялись его.
Для того, чтоб увлечь идеей облазывания его части, требовалась интересная замануха. И она нашлась! Коломыцев, заядлый охотник, принес в рюкзаке подстреленную кополуху, а на языке - занятную историю о том, что возвращаясь домой, пошел он через Алексеевские Покосы - место хоженое-перехоженое, и, неожиданно, набрел на пещеру.
Вообще-то они - карстовые пещеры для нашей местности не редкость, в паре из них, находящихся в шаговой доступности, отметились каноничным "Киса и Ося здесь были", как минимум, три поколения местных жителей. Как объекты изучения, пещеры представляли интерес только для лингвистов - маргиналов, поскольку расположенный неподалеку карьер, регулярными взрывами обрушил их своды, оставив небольшие вестибюли и отрезав от проходов, ведущих глубже. Появление еще одной и нетронутой, глубокой и странной, по словам охотника, пещеры конечно взволновало молодежь, традиционно не избалованную вариантами досуга.
Нас набралось одиннадцать. Велицкие, их боевой товарищ по татами - Гоша, девушка Юры - Наташка со своим придатком - Ольгой Фроловой, Ваня и еще одна Оля - Морозова, теоретически, тоже считавшиеся родственниками, а на самом деле - черт их разберет, я и мой тогдашний парень Егор Давиденко, Селим - типичный классный звездун, чья головокружительная баскетбольно - героиновая карьера грозила закончится после получения аттестата, и очкарик Витька, симпатичная школьная омежка, полная противоположность Селима.
Родителям, естественно, мы наврали. Сказали, что идем в поход, только гораздо ближе, чем планировали. Вышли еще до того, как сошла роса, но так как, по нашим прикидкам, большую часть пути мы должны были пройти не по тайге, а по проселочной дороге, нас это не беспокоило. Шагали расслабленно, мальчишки шутили, кто как мог, девчонки хихикали, поскольку большинство шуток в этом возрасте сами знаете о чем. Последние несколько километров пришлось напрячься, дорога шла круто в гору, по высокой таежной траве, ведь Алексеевский Покос покосом не был.
Искомое мы нашли легко. Скала, которую все принимали за привет из последнего ледникового периода, скрывала вход в пещеру - длинную и узкую щель, ведущую под гигантский камень и , вдруг, обрывавшуюся черным провалом. Фонарик высветил его дно, оно оказалось не так уж глубоко - метров семь от поверхности, заполненных блестящим и скользким массивом льда, похожим на язык. Возможности спуститься вниз без веревки не было. К счастью, братья все необходимое устроили: закрепили веревку, спустились первыми, вырубили во льду ступени - теперь спуск и подъем не составили бы затруднений. Они и встречали остальную группу товарищей. Задержались только мы с Егором. Егор начинал карьеру алкоголика и насухую лезть в провал отказался. Ребята уже продвинулись вперед, когда я неуклюже полезла вниз. Мой визави, судя по выражению лица, вообще не хотел туда, у него и так все было ништяк.
Ну, короче, я, никогда не страдавшая изяществом и ловкостью, корячилась метрах в двух от поверхности, когда вдруг почувствовала, что пещера будто вздохнула. Это странное ощущение то ли вибрации ее стен, то ли движения воздуха сопроводили жуткие крики моих друзей. Они бежали к веревке с безумными от страха глазами. Я поняла, что произошло что-то ужасное (может, обвал?) и если ребята в панике сбросят меня со ступеней, я рискую остаться здесь навсегда. Каким-то непонятным образом, я ухитрилась влезть наверх и, на пару со своим приятелем, начать вытягивать людей к нам.
Школьники лежали на траве, воняя страхом, пытаясь отдышаться и передать словами то, что язык не хотел выговаривать:"Там... там... было что-то! Кто-то темный, похож на человека, но гораздо больше!!!" - вот что удалось нам с Егором понять. Ребята говорили наперебой что-то вроде:"Оно нас коснулось! Он шел за нами! Мы его разбудили!". Девчонки ревели навзрыд.
Я была спокойней всех, но что-то, какое-то несоответствие, точило меня. И вдруг поняла - сейчас далеко не полдень. Был вечер, последний предзакатный час, который - фюить и пролетит незаметно и закончится здесь, в горах непроглядной теменью. Куда подевалось остальное время - загадка. Все согласились с тем, что надо уматывать и чем скорей, тем лучше. Бросили жратву и пошли. Да, какой там пошли - побежали! Уже на подходе к окраине, в густых синих сумерках мы не досчитались Селима и Ваньки.
Их поиски начались той же ночью. Двое суток вестей не было. Потом нашли Ваньку, который весь был измазан засохшей кровищей и полностью помешан. Ничего толкового добиться от него так и не получилось. Он был направлен в какое-то закрытое лечебное учреждение и сгинул там. Селима так и не нашли. В течение следующего полугода случилось еще кое-что: Ромка и Юра Велицкие на своей Тойоте влетели на полной скорости под колеса самосвала, который вдруг выехал на встречку. Погибли они и их пассажирка - Наташа. Гоша, самый умный и здравомыслящий среди нас не стал вестись на странную статистику,доказывавший, что мы выхватили глюков из-за какого-нить химического агента в воздухе пещеры, он отправился на учебу в краевой центр, где, через неделю, выпал из окна своей комнаты в общаге. А еще через пару месяцев Витька, добрейший и светлейший малый, вдруг выстрелил себе в рот из отцовской двустволки, не написав прощальной записки.
Оставшиеся в живых уже простились с жизнью и существовали на автопилоте. Егор бухал так, словно в желании сдохнуть, он хотел опередить то, что преследовало нас. С обеими Ольгами я потеряла всякую связь, говорили, что они уехали. И, не выдержав жизни под гнетом, сбежала и я. Я где-то читала, что смерть можно запутать, если не сидеть на одном месте. Я и не сидела. Не задерживалась нигде дольше года, а чаще бежала дальше, не высидев год. Освоила десяток профессий, не требующих институтских премудростей, сделала убегание своей основной специализацией, ежедневной рутиной, привычной, не страшной. Иногда забывала даже, почему у меня все так, а не иначе.
Так вот, я жила в этом маленьком уральском городке, работала цветочницей в ларьке у рынка, когда явился Мишка. Я сразу поняла, что это не обычное знакомство - что-то, а интуицию я развила Боже дай. И он, будто подтверждая догадки, явился к нам с Таней (я снимала у нее комнату) спустя три дня после нашего первого знакомства, сгреб мои вещи и унес к себе, меня нести не понадобилось. Поженились через полгода. Жили очень счастливо, ну, мне так кажется.
Позавчера я, уставшая, прилегла отдохнуть днем (башка болела), а меня разбудил дверной звонок. Еще толком не проснувшись я ломанулась открывать. На площадке стояло оно - человеческий силуэт размером под потолок, я зашлась в крике и проснулась еще раз. Мишка обозвал мой рассказ бредом, но к ночи у меня поднялась температура за сорок, скорая не смогла ее сбить, уволокла меня в инфекционку, для начала. Вчера меня трижды перевозили из одной больницы в другую - настолько странными были симптомы.
Все странности оседают частенько в ревматологии, туда и засунули и меня. С утра я чуть не загнулась от таинственной аллергии, но меня откачали. Все болит, я понимаю, что скорее всего это конец, что так или иначе, мне из этой переделки не выбраться. Миша, детка, прощай. Мне очень жаль.
Билет
Так уж сложились обстоятельства, что воспитывалась я бабушкой и дедушкой, жила всегда вместе с ними. Когда я была совсем маленькой, они прописали моего дядю в своей квартире, где мы все вместе жили. Тогда еще никто не мог представить себе, чем это обернется. На тот момент мой дядя был вполне нормальным человеком. По прошествии лет, уже после его смерти, стали четко видны некоторые загадочные закономерности его жизни: три раза он попадал в серьезные аварии, три раза был официально женат, нажил трех дочерей, в его жизни было три Светы — и каждую он боготворил, и после разрыва с каждой (то есть опять же три раза) пытался совершить самоубийство.
Итак, дядя начал злоупотреблять алкоголем. С течением времени ситуация ухудшалась. После смерти дедушки начался ужас: напиваясь, дядя страшно орал на всех, придирался по любому поводу, лез драться, выгонял нас с бабушкой из квартиры, воровал деньги себе на выпивку либо выбивал их угрозами. В общем, издевался как мог. Когда от него ушла третья обожаемая Света, он просто как с цепи сорвался. Однажды накинулся на свою мать и кулаками бил ее по голове, а когда я попыталась оттащить этого урода от своей бабули, он начал меня душить. Это была ужасная ночь.
Все чаще во время его попоек мы стали сбегать из квартиры, чтобы переждать этот ужас у друзей. И никто не мог нам помочь: ни участковый, ни врачи, ни всякие там целители и экстрасенсы. Я готова была просить кого угодно, лишь бы этот ужас закончился. Мы были уже на грани, когда смерть забрала наконец этого подонка.
Мою радость омрачало только одно обстоятельство — дядя не испытает того ужаса, через который прошли мы, не раскается в том, как поступал с нами. И эта мысль сподвигла меня на следующий поступок, своего рода шутку: я взяла узкую полоску бумаги красного цвета, и написала на ней «Билет в Ад», а пониже шел еще текст, примерно с таким содержанием: «Экскурсия включена. Вас ждут ужасные пытки и страдания, боль и унижения! Наслаждайтесь тем, что заслужили!» Билет этот я спрятала в его гробу, пока никто не видел. С ним дядю и похоронили.
Бабушка конечно была очень расстроена. Несмотря на все, что дядя делал, она продолжала любить своего непутевого сына. Ей и приснился первый сон с его участием. Случилось это через пару месяцев после похорон. Как она рассказала: «Стоит Стасик около меня и плачет, — прости меня, мам — говорит, — прости, мам, прости пожалуйста, мамочка.» А надо сказать, он и по пьяни бывало так же прощенья просить приходил, накатывало иногда такое на него.
Второй сон про моего дядю увидела моя мама, с нами она не живет, и на похоронах она не была, так как моей маме Стас однажды сломал челюсть, а своему брату (моему отцу) — нос. Сон, приснившийся моей маме, спустя почти восемь месяцев после смерти дяди, был следующего содержания. Стаса мама увидела внутри какого-то темного помещения. Он разбегался и всем телом ударялся о какую-то дверь, тряс её, колотил по ней руками, пытался ее открыть. Мама говорит, что заметила у него на руках страшные синяки, но больше всего ее напугало то, что он ничего не говорил, не кричал, а лишь как-то особенно ужасно хрипел, причем довольно громко, отчего она и проснулась.
Про следующие сны я узнала почти спустя два года, но именно узнав о них я была удивлена и напугана. Несколько дней назад мы встретили одну из его бывших жен (тетю Свету №2, как я ее про себя называю), и вот что она рассказала нам с бабушкой:
— Мне приснился сон, что я встретила Стаса на прогулке, он махнул рукой, и сказал: «А знаешь, я бы ведь и без билета туда попал».
На тот момент, когда она увидела этот сон, Света даже не знала о дядиной смерти, и сну особого значения не придала, но вот отчего-то запомнила. Это произошло через месяц после смерти дяди, в самом начале лета. В середине октября Света узнала о его смерти, и в ту же ночь ей вновь приснился сон с участием Стаса. На этот раз она увидела только его лицо, причем очень близко. Лицо было покрыто капельками пота, по нему скользили какие-то странные отблески. Дядя все время повторял:
— Я бы и без билета сюда попал, и без билета бы я здесь оказался.
Кошмаром для Светы стало то, что на протяжении следующего месяца этот сон приснился ей еще четыре раза, что сподвигло ее на поход в церковь, после чего тягостные сны вроде бы прекратились.
Стоит ли говорить, что о своей «проделке» я никому до этого не рассказывала, а родным и близким и не собираюсь? Света считает, что место, куда Стас «попал и без билета» — это ее сны, моя бабушка тоже так думает — «видимо он ее сильнее всех любил» — говорит она. Я же в силу определенных причин придерживаюсь иного мнения о месте в которое он попал. Снились ли еще кому-либо сны с его участием, я не знаю.
Снег, зеркало, яблоко
Я не знаю, чем она была. Никто из нас не знает. Родившись, она убила свою мать, но и это недостаточное объяснение.
Меня называют мудрой, но я далеко не мудра, хотя и провидела случившееся обрывками, улавливала застывшие картины, притаившиеся в стоячей воде или в холодном стекле моего зеркала. Будь я мудра, то не попыталась бы изменить увиденное. Будь я мудра, то убила бы себя еще до того, как повстречала ее, еще до того, как на мне задержался его взгляд.
Мудрая женщина, колдунья – так меня называли, и всю мою жизнь я видела его лицо в снах и отражении в воде: шестнадцать лет мечтаний о нем до того дня, когда однажды утром он придержал своего коня у моста и спросил, как меня зовут. Он поднял меня на высокое седло, и мы поехали в мой маленький домик, я зарывалась лицом в мягкое золото его волос. Он спросил лучшего, что у меня есть: это ведь право короля.
Его борода отливала красной бронзой на утреннем солнце, я узнала его – не короля, ведь тогда я ничего не ведала о королях, нет, я узнала моего возлюбленного из снов. Он взял у меня все, что хотел, ведь таково право королей, но на следующий день вернулся ко мне, и на следующую ночь тоже: его борода была такой рыжей, волосы такими золотыми, глаза – синевы летнего неба, кожа загорелая до спелости пшеницы.
Когда он привел меня во дворец, его дочь была еще дитя, всего пяти весен. В комнате принцессы наверху башни висел потрет ее покойной матери, высокой женщины с волосами цвета темного дерева и орехово-карими глазами. Она была иной крови, чем ее бледная дочь.
Девочка отказывалась есть вместе с нами. Не знаю, где и чем она питалась.
У меня были свои покои, а у моего супруга-короля – свои. Когда он желал меня, то посылал за мной, и я шла к нему и удовлетворяла его, и получала от него удовлетворение.
Однажды ночью через несколько месяцев после моего приезда ко мне пришла она. Ей было шесть. Я вышивала при свете лампы, щурясь от дыма и неверного мерцания пламени. А когда подняла глаза, увидела ее.
– Принцесса?
Она молчала. Глаза у нее были черные, как два уголька, волосы – еще чернее, а губы – краснее крови. Она поглядела на меня и улыбнулась. Даже тогда, в свете лампы, ее зубы показались мне острыми.
– Что ты делаешь в этой части дворца?
– Я есть хочу, – сказала она, как сказал бы любой ребенок.
Была зима, когда свежая еда – все равно, что мечты о тепле и солнечном свете, но с балки в моем покое свисала связка яблок, высушенных и с вынутыми косточками. Сняв одно, я протянула ей.
– Вот, возьми.
Осень – пора высушивания и заготовок, время сбора яблок и вытапливания гусиного жира. Тогда же близился праздник середины зимы, когда мы натираем гусиным жиром целую свинью и начиняем ее осенними яблоками, потом мы жарим ее в очаге или на костре и готовим пироги и клецки на шкварках.
Взяв у меня сушеное яблоко, она стала кусать его острыми желтыми зубами.
– Вкусно?
Она кивнула. Я всегда боялась маленькой принцессы, но в то мгновение сердце у меня растаяло, и кончиками пальцев я ласково коснулась ее щеки. Она посмотрела на меня и улыбнулась – она так редко улыбалась, – а потом вонзила зубы в основание моего большого пальца, в холмик Венеры, так что выступила кровь.
От боли и удивления я закричала, но она поглядела на меня, и крик замер у меня в горле.
А маленькая принцесса прильнула губами к моей руке и стала лизать, сосать и пить. Напившись, она ушла из моего покоя. У меня на глазах ранка начала затягиваться, рубцеваться, исцеляться. На следующий день остался только старый шрам, будто я порезалась карманным ножиком в детстве.
Она заморозила меня, завладела мной, подчинила себе. Это напугало меня больше, чем то, что она напиталась моей кровью. После той ночи я с наступлением сумерек стала запирать свою дверь, закладывать в скобы оструганный ствол молодого дубка и приказала кузнецу выковать железные решетки, которые он поставил мне на окна.
Мой супруг, моя любовь, мой король посылал за мной все реже и реже, а когда я приходила к нему, он был точно одурманен, беспокоен, растерян. Он больше не мог удовлетворить женщину, как пристало мужчине, и не позволял мне ублажить его ртом: в тот единственный раз, когда я попыталась, он дернулся и заплакал. Я отняла губы и крепко его обняла, и укачивала, пока рыдания не стихли, и он не уснул как дитя.
Пока он спал, я провела пальцами по его коже, – вся она была ребристой от множества старых шрамов. Но по первым дням нашей любви я помнила только один – в боку, где в юности его ранил вепрь.
Вскоре от него осталась лишь тень человека, которого я повстречала и полюбила у моста. Его кости синим и белым проступили из-под кожи. Я была с ним до конца: руки у него были холодны, как камень, глаза стали молочно-голубыми, его волосы и борода поблекли, потеряли блеск и обвисли. Он умер, не исповедавшись. Все его тело с ног до головы было в горбиках и рытвинах от застарелых крохотных шрамов.
Он почти ничего не весил. Земля промерзла, и мы не смогли вырыть ему могилу, а потому сложили курган из камней и валунов над телом – в дань памяти, ведь от него осталось так мало, что им погнушались бы даже дикие звери и птицы.
А я стала королевой.
Я была глупа и молода – восемнадцать весен пришли и ушли с тех пор, как я впервые увидела свет дня, – и не сделала того, что сделала бы сейчас.
Верно, я и сегодня приказала бы вырезать ей сердце. А еще приказала бы отрубить ей голову, руки и ноги. Я велела бы ее расчленить, а потом смотрела бы на городской площади, как палач добела раздувает мехами огонь, бесстрастно наблюдала бы, как он бросает в костер куски разрубленного тела. Вокруг площади я поставила бы лучников, которые подстрелили бы любую птицу, любого зверя, который посмел бы приблизиться к пламени, будь то ворон или собака, ястреб или крыса. И не сомкнула бы глаз до тех пор, пока принцесса не превратилась бы в пепел, и мягкий ветерок не развеял бы ее, как снег.
Но я этого не сделала, а за ошибки надо платить.
Потом говорили, что меня обманули, что это было не ее сердце, что это было сердце зверя – оленя, быть может, или кабана. Те, кто так говорил, ошибались.
Другие твердят (но это ее ложь, а не моя), что мне принесли сердце, и я его съела. Ложь и полуправда сыплются как снег, покрывая то, что я помню, то, что я видела. Чужой и неузнаваемый после снегопада край – вот во что она превратила мою жизнь.
Шрамы были на моей любви, на бедрах ее отца и на его чреслах, когда он умер. Я с ними не пошла. Они забрали ее днем, пока она спала и была слабее всего. Они унесли ее в чащу леса, распустили на ней рубашку и вырезали ее сердце, а мертвое тело оставили в лощинке, чтобы его поглотил лес.
Лес – темное место, граница многих королевств, не нашлось бы ни одного глупца, кто стал бы утверждать свою над ним власть. В лесу живут преступники. В лесу живут разбойники, а еще волки. Можно десяток дней скакать по лесу и не встретить ни одной живой души, но все время за тобой будут наблюдать чьи-то глаза.
Мне принесли ее сердце. Я знала, что оно ее – ни сердце от свиноматки, ни сердце от голубки не продолжало бы вырезанное пульсировать и биться, как делало это.
Я отнесла его в свой покой. Я его не съела: я подвесила его на балке над моей кроватью, подвесила на нитке, на которую нанизала головки чеснока и ягоды рябины, оранжево-красные, как грудка малиновки.
За окном падал снег, скрывая следы моих охотников, укрывая ее крохотное тельце в лесу.
Я велела кузнецу снять решетки с моих окон и, когда клонился к закату короткий зимний день, подолгу сидела у окна, глядя на лес, пока не ложилась тьма.
В лесу, как я уже говорила, жили люди. Иногда они выходили из чащи на Весеннюю ярмарку – жадные, дикие опасные люди. Одни были уродами и калеками, жалкими карликами и горбунами, у других были огромные зубы и пустые глаза идиотов, у третьих – пальцы с перепонками, как у лягушки, или руки, как клешни у рака. Каждый год они выползали из леса на Весеннюю ярмарку, которую устраивали, когда сойдет снег.
В юности я работала на ярмарке, и лесной люд уже тогда меня пугал. Я предсказывала людям судьбу, высматривала ее в стоячей воде, а после, когда стала старше, в круге полированного стекла, обратная сторона которого была посеребренной – его мне подарил один купец, чью потерявшуюся лошадь я углядела в луже разлитых чернил.
И торговцы на ярмарке тоже боялись лесных людей: гвоздями прибивали свои товары к голым доскам козел – огромными железными гвоздями прибивали к дереву пряники и кожаные ремни. Если их не прибить, говорили они, лесные люди схватят их и убегут, жуя на бегу украденные пряники, размахивая над головой ворованными ремнями.
Но у лесного люда были деньги: монетка тут, монетка там, иногда испачканные зеленью или землей, и лица на монетах были незнакомы даже самым старым среди нас. Еще у них были вещи на обмен, и потому ярмарка процветала, служа изгоям и карликам, служа разбойникам (если они были осмотрительны), которые охотились на редких путников из лежащих за лесом стран, на цыган или на оленей. (В глазах закона это было разбоем. Олени принадлежали королеве.)
Медленно текли годы, и мой народ утверждал, что я правлю им мудро. Сердце все так же висело у меня над кроватью и слабо пульсировало по ночам. Если кто-то и горевал по ребенку, свидетельств того я не видела: тогда она еще наводила страх и люди считали себя счастливыми, что избавились от нее.
Одна Весенняя ярмарка следовала за другой: всего пять, и каждая следующая была унылее, беднее, скуднее предыдущей. Все меньше лесных людей приходили покупать наши товары. А те, кто приходил, казались подавленными и беспокойными. Торговцы перестали прибивать к козлам свой товар. На пятый год из лесу вышла лишь горсть людей – дюжина сбившихся от страха в кучку волосатых карликов. И никого больше.
Когда торги закончились, ко мне пришли распорядитель ярмарки и его паж. Первого я немного знала до того, как стала королевой.
– Я пришел к тебе не как к моей королеве, – сказал он. Я молчала. И слушала.
– Я пришел к тебе потому, что ты мудра, – продолжал он. – Ребенком, лишь посмотрев в лужу чернил, ты нашла потерявшегося жеребенка; девушкой, лишь посмотрев в свое зеркало, ты нашла потерявшегося младенца, который далеко ушел от своей матери. Тебе ведомы тайны, и ты можешь сыскать сокрытое. Что пожирает лесной люд, моя королева? – спросил он. – В будущем году Весенней ярмарки не будет вовсе. Путники из других королевств стали редки, лесные люди почти исчезли. Еще один такой год, и мы все умрем с голоду.
Я приказала служанке принести мне зеркало. Это была немудреная вещица, посеребренный сзади стеклянный диск, который я хранила завернутым в шкуру олененка в сундуке у себя в покое.
Мне его принесли, и я в него заглянула.
Ей было двенадцать – уже не малое дитя. Кожа у нее была все еще бледная, глаза и волосы – угольно-черные, губы – кроваво-красные. На ней была одежда, в которой она в последний раз покинула дворец, – рубаха и юбка, но теперь они были ей малы и многократно заштопаны. Поверх них она носила кожаный плащ, а вместо башмаков на крохотных ножках – два кожаных мешка, подвязанных шнурками. Она стояла в лесу за деревом.
Перед моим мысленным она начала красться и перебегать на четвереньках от дерева к дереву, будто зверь: летучая мышь или волк. Она за кем-то следила.
Это был монах. Одет он был в рогожу, его ноги были босы, а ступни покрыты шрамами, волосы на лице и на месте тонзуры давно уже отросли. Она следила за ним из-за деревьев. Наконец он остановился на ночлег и стал разводить костер: сложил ветки, а на растопку разломал гнездо малиновки. В мешочке на поясе у него был кремень, и он постучал им по кресалу, пока искра не перекинулась на сухие прутики и не заплясало пламя. В гнезде, которое он нашел, было два яйца, их он съел сырыми. Скудный, наверное, ужин, для такого дюжего мужчины.
И пока он грелся у костра, она вышла из укрытия. Приникнув к земле по ту сторону пламени, она глядела на него в упор. Он улыбнулся, будто давно не видел другой живой души, и поманил ее к себе.Встав, она обошла костер, но остановилась выжидающе на расстоянии вытянутой руки. Он порылся в складках рясы и нашел монету — маленькое медное пенни, которое бросил ей. Поймав пенни, она кивнула и подошла к нему ближе. Он потянул за служившую ему поясом веревку, и его сутана распахнулась. Тело у него было волосатое, как у зверя. Она толкнула его на мох. Одна рука, точно паук, поползла по волосам, пока не сжалась на его стволе, другая выводила круги вокруг левого соска. Закрыв глаза, он запустил огромную лапу ей под юбку. Она же приникла губами к соску, который теребила, — ее кожа казалась такой белой на фоне его мохнатого, бурого тела.
Она глубоко вонзила зубы ему в грудь. Его глаза распахнулись, потом закрылись снова, а она стала пить. Она оседлала его, но питаться не перестала. И пока она кормилась, между ее ног начала сочиться и стекать прозрачная черноватая жидкость.
— Ты знаешь, что не пускает путников в наш город? Что случилось с лесным людом? — спросил распорядитель ярмарки.
А я прикрыла зеркало оленьей кожей и сказала ему, что сама позабочусь о том, чтобы лес снова стал для всех безопасен.
Она наводила на меня страх, но что мне оставалось? Я была королева.
Неразумная женщина пошла бы в лес и попыталась поймать тварь, но я уже была неразумна раз и не желала повторять свою ошибку. Я сидела над старыми книгами. Я говорила с цыганскими женщинами (цыгане приходили в наши земли, преодолевая горы на юге, лишь бы не пересекать лес к северу и западу).
Я подготовилась и собрала то, что мне потребуется, и когда выпал первый снег, была готова.
Нагая, я поднялась в одиночестве на самую высокую башню дворца, на площадку, открытую небу. Мое тело холодили ветра, мурашки поползли по моим рукам, грудям и бедрам. Я принесла с собой серебряный таз и корзинку, в которую загодя сложила серебряный нож, серебряную булавку, щипцы, серый плащ и три зеленых яблока.
Опустив принесенное на каменный пол, я стала нагая, смиренная пред ночным небом и ветром. Увидь меня кто-нибудь там, я велела бы выколоть ему глаза. Но подсматривать за мной было некому. По небу неслись облака, то скрывая, то вновь являя убывающую луну.
Взяв серебряный нож, я порезала себе левую руку — раз, другой, третий. Три раза. В таз закапала кровь, алая жидкость, но в свете луны — черная.
К ней я добавила порошок из сосуда, что висел у меня на груди. Это была бурая пыль, приготовленная из высушенных трав, кожи особой жабы и многого другого. Она загустила кровь, но не дала ей свернуться.
Одно за другим я взяла три яблока и серебряной булавкой проколола на них кожуру. Потом опустила яблоки в серебряный таз и оставила их там, а первые в этом году крохотные снежинки медленно ложились на мое тело, на яблоки и на кровь.
Когда заря окрасила небо, я укуталась в серый плащ, одно за другими серебряными щипцами достала из серебряного таза красные яблоки, стараясь их не касаться, и положила в корзинку. На дне серебряного таза не осталось ни моей крови, ни бурой пыли, только зеленовато-черный осадок, похожий на ярь-медянку.
Таз я закопала в землю. Потом навела на яблоки чары (как когда-то, много лет назад, у моста наложила чары красоты на себя саму), чтобы они стали самыми чудесными яблоками на всем белом свете, и алые сполохи на их кожуре приобрели теплый цвет свежей крови.
Надвинув на лицо капюшон, я взяла с собой цветные ленты и украшения для волос, которыми прикрыла яблоки в камышовой корзинке, и одна пошла в лес, пока не пришла к ее жилищу: высокому утесу из песчаника, испещренному глубокими норами, которые уводили в темные недра.
Вокруг утеса росли деревья и высились валуны, и я незаметно переходила от дерева к дереву, от валуна к валуну, не потревожив ни веточки, ни упавшего листа. Наконец я отыскала себе укрытие и стала ждать – и наблюдать.
Несколько часов спустя из одной норы выбрался выводок карликов – уродливых и искривленных волосатых человечков, прежних обитателей этой земли. Теперь их редко встретишь.
Они скрылись в лесу и меня не заметили, хотя один остановился помочиться на валун, за которым я укрывалась.
Я ждала. Никто больше не появился.
Подойдя к норе, я позвала надтреснутым старушечьим голосом. Шрам на моей руке запульсировал, когда она вышла ко мне из темноты, одна и нагая. Ей, моей падчерице, было тринадцать лет, и ничто не портило совершенной белизны ее кожи, кроме багрового шрама под левой грудью, где давным-давно у нее вырезали сердце. Внутренняя часть ее бедер была испачкана влажной черной грязью.
Она всматривалась в меня, скрытую под плащом. И взгляд у нее был голодный.
– Ленты, пригожая девица, – прокаркала я. – Красивые ленты для ваших волос…
Улыбнувшись, она поманила меня к себе. Рывок – это шрам на моей руке потянул меня к ней. Я сделала то, что намеревалась, но много охотнее, чем хотела: я уронила корзинку и завопила, как трусливая старая торговка, которой прикидывалась, и побежала прочь.
Мой серый плащ был цвета леса, и ноги несли меня быстро, она не догнала меня.
Я же вернулась во дворец.
Дальнейшего я не видела. Но давайте представим себе, как разочарованная и голодная девушка возвращается в свою нору и находит на земле брошенную корзинку.
Что она сделала?
Мне хочется думать, что сперва она поиграла с лентами, вплела их в волосы цвета воронова крыла, обернула вокруг бледной шейки или тоненькой талии.
А потом из любопытства отодвинула тряпицу посмотреть, что еще есть в корзинке, и увидела красные-красные яблоки.
Разумеется, они благоухали свежими яблоками, но еще от них пахло кровью. А она была голодна. Представляю себе, как она берет яблоко, прижимает его к щеке, кожей ощущая его холодную гладкость.
И она открыла рот и глубоко вонзила в него зубы…
К тому времени, когда я достигла моего покоя, сердце, подвешенное на нити с потолочной балки – рядом с яблоками, окороками и вялеными сосисками, – перестало биться. Оно просто тихонько висело, недвижимое и безжизненное, и я снова почувствовала себя в безопасности.
Зимние снега легли высокими и глубокими и стаяли поздно. К наступлению весны мы все были голодны.
В тот год Весенняя ярмарка несколько ожила. Лесной люд был немногочислен, но пришел, а еще прибыли путники из земель за лесом.
Я видела, как волосатые человечки из пещеры в утесе торговались за куски стекла, обломки кристаллов и кварца. За стекло они заплатили серебряными монетами – добычей, принесенной с ночной охоты моей падчерицей, в этом у меня не было сомнений. Когда прошел слух, что именно они покупают, горожане побежали по домам и вернулись со своими амулетами из кристаллов, а несколько человек принесли даже оконные стекла.
Я было подумала, не приказать ли убить волосатых человечков, но не сделала этого. Пока с балки в моем покое сердце свисало недвижимое и холодное, мне ничто не грозило и лесному люду тоже, а значит – и жителям города.
Наступило мое двадцать пятое лето, моя падчерица съела отравленные плоды две зимы назад, когда в мой дворец пришел принц. Он был высоким, очень высоким, с холодными зелеными глазами и смуглой кожей тех, кто живет за горами. Он приехал со свитой, достаточно большой, чтобы его защитить, достаточно маленькой, чтобы другой правитель – я, например, – не счел ее возможной себе угрозой.
Я была практична: я подумала про союз между нашими землями, подумала про королевство, тянущееся от леса до самого моря на юге, подумала про моего златовласого возлюбленного, который уже восемь лет покоился в земле, и ночью пошла в покой принца. Я не невинная девица, хотя мой покойный супруг, который когда-то был моим королем, поистине был первым моим возлюбленным, что бы потом ни говорили.
Поначалу принц как будто возбудился. Он попросил меня снять рубашку и встать перед распахнутым окном подальше от очага, пока кожа у меня не стала холодной как камень. Потом он попросил меня лечь навзничь, сложить на груди руки и широко открыть глаза – но смотреть только в потолок. Он велел мне не двигаться и почти не дышать. Он молил меня не говорить ничего. Он раздвинул мне ноги.
И тогда он вошел в меня.
Когда же он начал двигаться во мне, я почувствовала, как поднимаются мои бедра, почувствовала, как сама двигаюсь ему под стать, вздох за вздохом, толчок за толчком. Я застонала – просто не могла сдержаться.
Его ствол выскользнул из меня. Протянув руку, я коснулась его – крохотной, скользкой козявки.
– Прошу, – шепотом взмолился он, – ты не должна ни двигаться, ни говорить. Просто лежи на камнях, такая холодная, такая прекрасная.
Я постаралась, но он утратил силу, которая придавала ему мужества, и довольно скоро я ушла из покоя принца, а в ушах у меня еще звучали его проклятия и слезы.
На следующий день рано утром он – уехал, забрав всех своих людей, – они поскакали в лес.
Представляю себе его чресла, пока он ехал, неудовлетворенность, камнем залегшую в основании его ствола. Воображаю себе его плотно сжатые губы. Потом представляю себе, как небольшой отряд едет по лесу и выезжает наконец к стеклянной гробнице моей падчерицы. Такая бледная. Такая холодная. Обнаженная под стеклом. Почти ребенок. Недвижима, мертва.
В моем воображении я почти чувствую, как внезапно отвердевает его ствол, вижу, как им овладевает похоть, слышу молитвы, которые он бормочет вполголоса, благодаря небеса за свою удачу. Я представляю себе, как он торгуется с волосатыми человечками, предлагает им золото и пряности в обмен на прекрасный труп под стеклянным саркофагом.
С готовностью ли они взяли золото? Или поглядели на его конную свиту, на острые мечи и копья и поняли, что иного выхода у них нет?
Не знаю. Меня там не было. В зеркало я не смотрела. Могу только воображать…
Руки, снимающие куски стекла и кварца с ее хладного тела. Руки, нежно гладящие ее хладную щеку, сдвигающие ее хладную руку, ликующие, что труп еще свеж и податлив.
Взял ли он ее прямо там, у всех на виду? Или велел перенести в укромное место прежде, чем войти в нее?
Мне неведомо.
Вытряхнул ли он яблоко у нее из глотки? Или, пока он вонзался в ее хладное тело, ее глаза медленно открылись? Раздвинулись ли ее губы, эти красные хладные губы, обнажились ли острые желтые зубы у смуглой шеи, когда кровь, которая есть жизнь, потекла ей в горло, смывая кусок яблока, смывая мой яд?
Мне остается только гадать. Наверняка я не знаю.
Вот что я знаю. – Ночью я проснулась от того, что ее сердце запульсировало и забилось опять. Сверху мне на лицо закапала соленая кровь. Я села. Рука у меня горела и гудела, будто по основанию большого пальца я ударила камнем.
В мою дверь барабанили. Я испугалась, но ведь я королева и не выкажу страха. Я распахнула дверь.
Первыми в мой покой вошли его воины и окружили меня, наставив на меня свои острые мечи и длинные копья.
Потом вошел он. И он плюнул мне в лицо.
Наконец в мой покой вошла она, как сделала это, когда я только стала королевой, а она была шестилетним ребенком. Она не изменилась. Ни в чем не изменилась.
Она дернула за нить, на которой было подвешено ее сердце. Она сорвала одну за другой ягоды рябины, сорвала головку чеснока, за столько лет совсем уже высохшую, потом взяла свое собственное, свое бьющееся сердце – маленькое, не больше чем у молочного козленка или медвежонка, а оно полнилось кровью, выплескивавшейся ей на руку.
Ногти у нее, наверное, были острые, как стекло: ими она разрезала себе плоть, проведя по пурпурному шраму. Ее грудь внезапно раззявилась – пустая и бескровная. Она лизнула разок свое сердце – а кровь все бежала у нее по рукам – и задвинула его глубоко под ребра.
Я видела, как она это делает. Я видела, как она снова закрыла и сдвинула плоть и кожу. Я видела, как пурпурный шрам начал бледнеть.
Ее принц поглядел на нее было беспокойно, но все же обнял за плечи, и они встали бок о бок и ждали. Но вместе с сердцем в нее не вошло тепло, и на губах у нее остался налет смерти, и потому его похоть ничуть не уменьшилась.
Они сказали мне, что поженятся, и два королевства действительно объединятся. Они сказали, что в день свадьбы я буду с ними.
Тут становится жарко.
Они оговорили меня перед моим народом, приправляя толикой правды похлебку, сваренную из лжи.
Меня связали и держали в крохотной каменной каморке под дворцом, в подземельях я пробыла всю осень. Сегодня за мной пришли. Сорвали с меня лохмотья и смыли грязь, потом побрили мне голову и пах и натерли мою кожу гусиным жиром.
Снег падал, пока меня несли – по мужчине на руку, по мужчине на ногу – всем напоказ, распятую и холодную через зимнюю толпу и затолкали в эту печь для обжига.
Моя падчерица стояла рядом со своим принцем. Она смотрела на меня, на мое унижение, но молчала.
Когда, глумясь, меня заталкивали в печь, я увидела, как одна снежинка легла ей на белую щеку и так и осталась на ней, не тая.
Они закрыли за мной дверцу печи. Тут становится все жарче, а там они поют, веселятся и стучат в железные стенки.
Она не смеялась, не глумилась, не говорила. Она не издевалась и не отвернула лица. Но она смотрела на меня, и на мгновение я увидела свое отражение в ее глазах.
Я не буду кричать. Этого удовольствия я им не доставлю. Тело мое они получат, но моя душа и моя история принадлежат только мне, со мной и умрут.
Гусиный жир начинает плавиться и блестеть. Я не издам ни звука. Больше я думать об этом не буду.
А стану думать про снежинку на ее щеке.
Думать про волосы, черные, как уголь, про губы, красные, как кровь, про кожу, белую как снег.
Автор: Нил Гейман
Источник: сборник "Дым и зеркала", 1998 г.