0 просмотренных постов скрыто
Кто же написал «Двенадцать стульев» и «Золотой телёнок»?
Как кто? Ильф и Петров, конечно же. Но так ли это? И почему спустя десятилетия возникают вопросы и сомнения в их авторстве?
Итак…
Любимейшая книга нескольких поколений советских читателей; книга, растасканная на сотни цитат и афоризмов (мой папа был турецко-подданный, ближе к телу, как говорил Мопассан, почём опиум для народа? и т.п.); книга подарившая миру обаятельнейший образ комбинатора и проходимца Остапа Бендера; книга, история которой творилась на виду у всех и не раз и не два была рассказана авторами и причастными – какие еще вопросы могут быть к ней? Могут.
Роман «Двенадцать стульев», по официальной версии, написан совместно Ильей Ильфом и Евгением Петровым осенью 1927 года буквально за несколько месяцев. И уже с января 1928 года стал публиковаться в художественно-литературном журнале «Тридцать дней» (№ 1-7), и в том же году издан отдельной книгой. Согласно воспоминаниям Евгения Петрова, тему для книги подсказал Валентин Катаев, старший брат Евгения, который возжелал стать немного-немало – «советским Дюма-отцом» и потому выбирает будущих помощников на роль «литературных негров» для написания авантюрного романа о поисках сокровищ. Работа увлекла молодых соавторов и вскоре они творят уже сами, без вмешательства «мэтра», который благородно самоудаляется от создания шедевра, выпросив напоследок «Посвящается Валентину Петровичу Катаеву» и золотой портсигар.
Эта история растиражирована настолько и самими Ильфом и Петровы, и Катаевым, что уже давно сложно отделять легенду от действительно происходивших событий.
Правда, при малейшем анализе данного сюжета возникает множество вопросов:
– в «литературные негры» берут уже набивших руку писателей, которые смогут выдавать продукт нужного качества и количества, а не двух корреспондентов газеты «Гудок», которые никогда еще не писали вместе, а созданное ими самостоятельно не сложнее двухстраничных фельетонов;
– если «литературные негры» показывают хороший результат их не отпускают на волю, а загружают следующей работой. Иначе зачем огород городить?
– «литературные негры» могут публиковать свои творения только под брендом мэтра (для этого и был нужен Катаев), а у наших новоиспечённых романистов, еще до завершения книги, сразу и договор, и редактура, и прохождение цензуры и запланированная публикация в журнале.
Впрочем, на эти каверзные вопросы имеются простые ответы.
Никаких «литературных негров» не было и в помине. А история была просто остроумной выдумкой и как всякая выдумка менялась и путалась время от времени.
История романов «12 стульев» и «Золотой теленок» намного сложнее фарса о двух латентных гениях, который играючи, без литературного и фактологического багажа, не оставив черновиков вдруг выдали тексты, навсегда вошедшие в золотой фонд советской классики.
Надо признаться, что на роль настоящего автора романов выдвигаются различные писатели.
Это, прежде всего, сам Валентин Катаев. Личность замечательная и по таланту, и по деловой хватке. Считал себя учеником Ивана Бунина. Кстати, сам же Бунин так охарактеризовал Катаева:
«Был Валентин Катаев (молодой писатель). Цинизм нынешних молодых людей прямо невероятен. Говорил: «За сто тысяч убью кого угодно. Я хочу хорошо есть, хочу иметь хорошую шляпу, отличные ботинки...»
Но…. Только талант Катаева в полной мере раскроется значительно позже, а пока он в конце 20-х один из многих ярких, сочных представителей южной школы, имеющий за плечами повесть «Растратчики» (1926; одноимённая пьеса, 1928), комедия «Квадратура круга» (1928).
Еще один претендент – Сергей Сергеевич Заяицкий (1893-1930) – поэт, писатель, беллетрист и переводчик. Автор ряда сатирических произведений: «Земля без солнца», «Красавица с острова Люлю», «Баклажаны», «Жизнеописание Степана Александровича Лососинова». Был близко знаком с Булгаковым, Волошиным, Леоновым и др. При этом Булгаков неоднократно читал свои произведения на его квартире (воспоминания Л.Белозерской). Из материалов архива музея Волошина в Коктебеле известно, что перед свой смертью Заяицкий закончил большой роман, так и не найденный впоследствии.
И, наконец, третий и главный претендент на авторство дилогии – Михаил Афанасьевич Булгаков. Именно его фигура вызывает ныне больше всего споров, особенно после выхода книги Ирины Амлински «12 стульев от Михаила Булгакова».
Основные доводы авторства Булгакова:
– Ильф и Петров кроме этих двух книг ничего сильного и не написали. Написаны очень быстро с немыслимой скоростью для любителей;
– писать в тандеме труднее, так как это всегда замедляет любой процесс;
– отсутствует рукопись, черновики, планы, намётки, варианты романа, есть только намеки на какие-то шутки в записных книжках Ильфа;
– у Булгакова после публикации «12 стульев» внезапно появилась 3-х комнатная квартира;
– в романе крайне нелицеприятно описаны образы некоторых современников, например Маяковского (Никифор Ляпис-Трубецкой и его «Гаврилиада») с которым были личные нелицеприятные отношения у Булгакова, а не у Ильфа с Петровым;
– в «12 стульев» и «Золотом теленке» есть множество заимствований из Булгакова;
– мелодика фраз Булгакова совпадает с книгами Ильфа и Петрова. Например, «В половине двенадцатого с северо-запада, со стороны деревни Чмаровки, в Старгород вошёл молодой человек лет двадцати восьми» («12 стульев») и «В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана…» («Мастер и Маргарита»). «Лизанька, в этом фокстроте звучит что-то инфернальное. В нем нарастающее мученье без конца» и «В этом флотском борще плавают обломки кораблекрушения».
Если позволите, то конспирологические причины создания дилогии рассматривать не стану. Заговор ГПУ, борьба с Троцким, приказ Сталина о написании книг и прочее.
Аргументы против авторства Булгакова или кого либо еще, кроме Ильфа и Петрова:
1. Ильф и Петров кроме этих двух книг ничего сильного и не написали.
Что сильного после или до «Горе от ума» написал Александр Грибоедов? А Маргарет Митчелл? Джером Сэлинджер? Харпер Ли? Чернышевский? Подобное сплошь и рядом в мировой литературе. Авторов одной знаменитой книги очень много. И это не умоляет их талант.
2. Писать в тандеме труднее, так как это всегда замедляет любой процесс.
Совершенно нелепое утверждение! Братья – Гонкур, Вайнеры, Стругацкие, соавторы – Генри Лайон Олди (Ладыженский и Громов), Макс Фрай (Мартынчек и Стёпин), Марина и Сергей Дяченко. Анн и Серж Голон пример прекрасного совместного творчества, когда возникает эффект синергии (усиливание эффектом взаимодействия). Соавторы зажигаются друг от друга, подстёгивают творчество и на выходе получается не просто сумма двух творческих единиц, а многократное возрастание.
При этом у каждой пары соавторов были своя методика написания – по главе или по очереди, или совместно работая над каждой фразой.
Любопытно, что и братья Стругацкие когда работали порознь – Борис под псевдонимом С. Витицкий, а Аркадий – С. Ярославцев, – не создали книг вровень со своими, ставшими культовыми работами.
3. Отсутствует рукопись, черновики, планы, намётки, варианты романа.
Потеря рукописей и черновиков очень частое, и, увы, печальное событие в литературе. Понадобилось несколько столетий, чтобы найти рукописи Шекспира и Шолохова. Будем верить, что и в случае с Ильфом и Петровым рукописи не горят.
4. У Булгакова после публикации «12 стульев» внезапно появилась 3-х комнатная квартира.
Не следует забывать постулат – после этого не означает в следствии этого. Именно в 1927 году у Булгакова накопился внушительный гонорар в 28 000 руб. за постановку его пьес, который и позволил ему купить и обставить квартиру.
5. И самый главный аргумент в пользу Ильфа и Петрова, это программная текстологическая обработка произведений Ильфа, Петрова, Булгакова и Заяицкого, выполненная Н.К. Мамаевым, М.А. Марусенко, А.Л. Ронжиным и К.Р. Пиотровской с помощью метода Дельты Бёрроуза для определения авторства анонимных и псевдонимных литературных произведений на русском языке.
Которые пришли к выводу – что с точки зрения частот употребления слов дилогия близка к произведениям И.Ильфа и Е. Петрова, а также что имеется связь между дилогией и произведениями М. Булгакова — скорее всего, можно говорить о возможном вкладе писателя в работу над романами.
Не следует забывать, что все участники варились в одном газетно-литературном мире, где в общем пространстве существовали словечки, аллюзии, сюжеты, образы.
Если немного перевернуть ситуацию, то…
На самом деле авторами "Мастера и Маргариты" являются Ильф и Петров!
– «Мастер и Маргарита» – гениальное произведение, а Булгаков кроме этой книги ничего сильного и не написал (знаменитое "Собачье сердце" прославилось только благодаря экранизации);
– название «Мастеру и Маргарите» было окончательно дано только после смерти Ильи Ильфа в 1937 году, а до этого соавторы не могли договориться о названии;
– в «Мастере и Маргарите» есть множество заимствований из книг Ильфа и Петрова. Они в своих фельетонах нередко критиковали своих собратьев по перу, но про Булгакова у них – ни слова!
Абсурд, скажите вы? Верно.
В литературе навсегда останутся имена и Булгакова, и Ильфа с Петровым. И никто из них не нуждается в искусственных подпорках и чужой славе.
Ибо славы им хватает своей.
Илья Ильф и Евгений Петров
Разворот первого издания книги «12 стульев», журнал "Тридцать дней", №1 за 1928 г., стр. 34-45
Валентин Катаев
Сергей Заяцкий
Михаил Булгаков
Показать полностью
4
Систему не победить
100 с лишним лет назад
Первый раз в жизни он ясно понял то, чего раньше не мог или не хотел понять: нельзя в России быть честным и независимым человеком, находясь на государственной службе. Можно быть только тупым царским чиновником, не имеющем собственного мнения, и беспрекословно исполнять приказания других, высших чиновников ,как бы эти приказания ни были несправедливы и даже преступны. Но самое ужасное для Василия Петровича заключалось в том, что все это исходило именно от той высшей власти помазанника божия, российского самодержца, в святость и непогрешимость которого Василий Петрович до сих пор так крепко и простодушно веровал.
...
А началось все со смерти величайшего художника мира, графа Льва Толстого.
- Вот попомните мое слово, все это кончится второй революцией, -сказала тетя.
- Вы анархистка! - закричал отец высоким голосом.
- Я русская патриотка!
- Русские патриоты верят своему государю и своему правительству!
- А вы верите? -прищурилась тетя
- Верю!
И снова Петя услышал имя Толстого.
- А почему же тогда ваш царь и ваше правительство, которым вы так верите, отлучили Толстого от церкви и запрещают его произведения?
- Людям свойственно ошибаться. Они считают Толстого политиком, чуть ли не революционером, а Толстой - величайший художник мира, гордость России и стоит над всеми вашими партиями и революциями. И я это докажу в своей речи!
- А вы думаете, начальство вам это позволит?
- Для того, чтобы публично сказать, что Лев Толстой - великий писатель земли русской, никакого разрешения не требуется.
- Это вы так думаете.
- Не думаю, а уверен!
- Вы идеалист. Вы не понимаете, в какой стране живете. Умоляю, не делайте этого! Они вас уничтожат. Попомните мое слово!
...
Василий Петрович надел новые манжеты, вправил в них новые, парадные запонки из дутого золота и, аккуратно перегнув тетрадку, в которой бисерным почерком за ночь были изложены высокие мысли о великом русском писателе ,сунул ее в боковой карман сюртука. Когда он потом торопливо пил чай на углу стола, а потом надевал в передней свое драповое пальто с потертой бархаткой на воротнике, Петя увидел, как у него дрожат пальцы и прыгает на носу пенсне. Почему-то Пете вдруг стало ужасно жалко отца. Он подошел и, как в детстве, потерся о его рукав.
- Ничего, мы еще повоюем! - сказал отец и погладил сына по спине.
- Все-таки я вам очень не советую, - серьезно сказала тетя, заглядывая в переднюю.
- Вы ошибаетесь, - с мягким, глубоким волнением в гололсе сказал Василий Петрович, надел свою черную широкополую шляпу и быстро вышел на лестницу.
- Ох, дай бог, чтобы я ошиблась! - вздохнула тетя. -Мальчики, не копайтесь, а то опоздаете в гимназию, - прибавила она и стала помогать Павлику надеть ранец.
День прошел как обычно, - короткий и вместе с тем тягостно длинный, темный ноябрьский день, полный какого-то неясного ожидания, глухих слухов и повторения все тех же мучительных слов: "Чертков", "Софья Андреевна", "Астапово", "Озолин".
В этот день хоронили Толстого.
Отец вернулся с уроков, как обычно, когда уже в столовой зажгли лампу. Он был возбужден и расстроганно весел. На тревожный вопрос тети, прочитал ли он ученикам свой доклад и как это было принято, Василий Петрович не мог удержать наивной улыбки, лучисто блеснувшей под стеклами пенсне.
- Муху можно было услышать, - сказал он, вынимая из заднего кармана платок и вытирая сырую бороду. - Никак не ожидал, что мои сорванцы так горячо и серьезно отнесутся к этой теме. И девицы тоже. Я повторил свой доклад и на уроке в седьмом классе Мариинской гимназии.
- Неужели начальство вам разрешило?
- А я никого и не спрашивал. Зачем? Я считаю, что преподаватель словесности имеет полное право на своем уроке беседовать с учениками о личности любого великого русского писателя, а в особенности Толстого. Больше того, я считаю это своим священным долгом.
- Ах, как вы неосторожны!
...
Примерно через месяц, спустя несколько неприятных, но по сути мелочных эпизодов, в дверь семейства Бачей постучал курьер. Оказалось, что курьер был из канцелярии попечителя учебного округа. Он принес повестку с приглашением надворному советнику Бачей явиться завтра в приемные часы "для объяснения обстоятельств, связанных с произнесением перед учащимися не разрешенной начальством речи по случаю смерти писателя графа Толстого".
У попечителя произошло вот что.
-Почему вы позволили себе явиться ко мне в партикулярном платье? - не предлагая сесть и не вставая, сказал попечитель.
Василий Петрович испугался, но, представив свой старый вицмундир с дырами вместо пуговиц, которые некогда с мясом вырвал маленький Петя, неожиданно для самого себя добродушно улыбнулся и даже несколько раз юмористически развел руками.
- Потрудитесь на паясничать и не размахивать руками: вы находитесь в присутственном месте, а не в фарсе!
- Милостивый государь! - вспыхнул Василий Петрович.
- Молчать! - крикнул попечитель отчетливым петербургским департаментским альтом и хлопнул ладонью по бумагам. - Я вам не милостивый государь, а тайный советник - его превосходительство! И па-а-апра-ашу вас не выходить из рамок и держать руки па-а швам!
Я пригласил вас, чтобы предложить альтернативу: либо вы в присутствии господина инспектора учебного округа на одном из ближайших уроков публично откажетесь перед учениками от своих пагубных заблуждений и разъясните им разлагающее влияние учения графа Толстого на русское общество, либо подавайте прошение об отставке. А если не пожелаете этого сделать, будете уволены по третьей статье без объяснения причин со всеми вытекающими из этого весьма роковыми для вас последствиями. Я не допущу во ввереном мне учебном округе антиправительственную пропаганду и каждую подобную попытку буду беспощадно пресекать в корне.
- Позвольте.. ваше высокопревосходительство! - сказал Василий Петрович дрожащим голосом. - Но ведь Лев Толстой - великий наш художник, слава, гордость, так сказать России.. И я не понимаю.. При чем тут, ваше высокопревосходительство, политика?
- Прежде всего граф Толстой есть вероотступник, извергнутый святейшим синодом из лона православной церкви, а также человек, посягнувший на самые священные устои Российской империи и на ее коренные законы. Если вы этого не понимаете по своему недомыслию, то вам не место на государственной службе!
- Вы меня оскорбляете.. - с трудом выговорил Василий Петрович, чувствуя как у него начинают дрожать скулы.
- Ступайте вон! - сказал попечитель вставая.
И Василий Петрович вышел из кабинета с дрожью в коленях, которую он никак не мог преодолеть ни на мраморной лестнице, где в двух белых нишах стояли гипсовые бюсты царя и царицы в жемчужном кокошнике, ни в швейцарской, где крупный швейцар выбросил ему на перила пальто, ни потом, на извозчике, который обычно в семье Бачей нанимался лишь в самых исключительных случаях.
И вот теперь он лежал поверх одеяла на кровати, поджав ноги, грубо оскорбленный до глубины души, бессильный, оплеванный, раздавленный несчастьем, которое свалилось не только на него лично, но и -как он теперь ясно понимал - на всю его семью. Увольнение по третьей статье без объяснения причин означало не только волчий билет, гражданскую смерть, но также и вероятность административной ссылки "в места, не столь отдаленные", то есть полное разорение, нищету и погибель семьи. Выход из положения мог быть только один: публично отказаться от своих убеждений.
По характеру Василий Петрович не был ни героем, ни тем более мучеником. Он был просто добрым интеллигентным человеком, мыслящим, порядочным - что называется "светлая личность", "идеалист". Он был до того обескуражен, что даже решил писать на высочайшее имя и послал в мелочную лавку купить самой лучшей, "министерской" бумаги. Он еще продолжал верить в справедливость царя, помазанника божия.
Может быть он действительно написал бы государю, но тут в дело решительно вмешалась тетя. Она велела кухарке "не сметь ходить в лавочку за министерской бумагой", а Василию Петровичу сказала:
- Ей-богу, вы святой человек! Неужели вы не понимаете, что все это одна шайка?
Василий Петрович только растерянно щурил глаза, на разные лады повторяя:
- Но что же делать, Татьяна Ивановна? Что же все-таки делать?
Хуторок в степи. Валентин Катаев.
Показать полностью
ПРИВЕТ ПАПЕ РИМСКОМУ.
Нередко писателей окружали легендарные и талантливые личности. К их числу явно относится знаменитый парикмахер Дома литераторов Моисей Михайлович Моргулис. Он проработал там несколько десятилетий. Был участником Великой Отечественной войны. Дружил с А. Фадеевым, К. Симоновым, И. Оренбургом и многими известными литераторами. Как-то Моргулис спросил у Катаева:
— Валентин Петрович, я слышал, что вы едете в Италию?
-Да.
— А у папы римского будете?
— Обязательно.
— Передайте от меня привет. Будет в Москве, обслужу без записи и по высшему разряду.
Через некоторое время Катаев вновь пришел в парикмахерскую.
— Вы были у римского папы? — приступил к расспросам Моргулис.
— Был.
— А вы передали ему от меня привет?
— Передал.
— И что он ответил?
— "Какой мудак вас так постриг?"
Прочитано в сборнике "Легенды, байки и сплетни о советских писателях", выпущенном кандидатом медицинских наук и, одновременно, членом Литфонда России Евгением Нечаевым вместе с прозаиком и публицистом Александром Ольшанским .
Показать полностью
Святой колодец. Катаев, 1965
И с тех пор я полюбил Америку.
Не страну новых цезарей в демократических пиджаках и широкополых стэтсоновских шляпах, которая представлялась мне современным вариантом великой Римской империи со всеми ее грубыми изваяниями и монументами, стадионами, ристалищами, мавзолеями, курульными эдилами, мраморными креслами законодателей, грандиозными обелисками, отражающимися в длинных зеркалах прямоугольных прудов среди холмов заповедного индейского леса и английских лужаек города Вашингтона, который вознес в бледное небо североамериканской зимы туманную, высокую папскую тиару антихудожественного капитолийского купола, как бы утверждая надо всем Западным полушарием горькую истину, провозглашенную моим другом Анри Барбюсом, что всякие куполы, самые величественные, просто смешны, как колпаки, которыми гасили свечи.
Я полюбил Америку вашингтонских школьников, мальчиков и девочек, которые в разноцветной тьме дневного сеанса оплакивали разбитую и поруганную любовь белого Ромео и темной Джульетты и, может быть, оплакивали свою беззащитную юность.
Я понял трагедию великого государства, выбравшего путь Рима, но не путь Афин.
Возмездие за преступление предков, которые обратили в рабство целый народ, лишили его родины и оставили своим потомкам ужасное наследство. Освобожденные рабы все равно остались рабами, потому что Америка не стала их родиной.
Я понял, что до тех пор, пока в Америке живут рядом черные и белые, не сливаясь и не признавая друг друга и формально считаясь равноправными гражданами этой несметно богатой и жестокой страны, где традиция властвует над законом и где белый полицейский может безнаказанно застрелить черного мальчика и целый народ лишен прав свободного человека, – Соединенные Штаты будут самым несчастным государством в мире, как богач, больной раком. Ему нет спасения. Для него нет лекарства.
Не страну новых цезарей в демократических пиджаках и широкополых стэтсоновских шляпах, которая представлялась мне современным вариантом великой Римской империи со всеми ее грубыми изваяниями и монументами, стадионами, ристалищами, мавзолеями, курульными эдилами, мраморными креслами законодателей, грандиозными обелисками, отражающимися в длинных зеркалах прямоугольных прудов среди холмов заповедного индейского леса и английских лужаек города Вашингтона, который вознес в бледное небо североамериканской зимы туманную, высокую папскую тиару антихудожественного капитолийского купола, как бы утверждая надо всем Западным полушарием горькую истину, провозглашенную моим другом Анри Барбюсом, что всякие куполы, самые величественные, просто смешны, как колпаки, которыми гасили свечи.
Я полюбил Америку вашингтонских школьников, мальчиков и девочек, которые в разноцветной тьме дневного сеанса оплакивали разбитую и поруганную любовь белого Ромео и темной Джульетты и, может быть, оплакивали свою беззащитную юность.
Я понял трагедию великого государства, выбравшего путь Рима, но не путь Афин.
Возмездие за преступление предков, которые обратили в рабство целый народ, лишили его родины и оставили своим потомкам ужасное наследство. Освобожденные рабы все равно остались рабами, потому что Америка не стала их родиной.
Я понял, что до тех пор, пока в Америке живут рядом черные и белые, не сливаясь и не признавая друг друга и формально считаясь равноправными гражданами этой несметно богатой и жестокой страны, где традиция властвует над законом и где белый полицейский может безнаказанно застрелить черного мальчика и целый народ лишен прав свободного человека, – Соединенные Штаты будут самым несчастным государством в мире, как богач, больной раком. Ему нет спасения. Для него нет лекарства.
Растратчики
В 1926 году молодой Валентин Катаев написал повесть «Растратчики» — забавную и драматическую историю о том, как некий советский бухгалтер с неким кассиром, забрав двенадцать тысяч казенных денег, принялись их пропивать и прогуливать, предчувствуя неизбежность конца, оттягивая его, страшась, замалчивая и внутренне содрогаясь.
Повесть была замечена за рубежом и вышла во Франции в переводе Андрэ Беклера.
Но то ли во французском языке не нашлось вполне соответствующего слова, или переводчик пожелал прельстить читателей «русским колоритом», — словом, почему-то название книги переведено не было и на обложке ее большими красными буквами красовалось: «Rastratchiki».
В небольшой газете «Le Soleil» («Солнце») о книге была помещена заметка. Начиналась она так:
«Растратчиками называют в России государственных чиновников, занимающихся финансами».
Автор рецензии, конечно, не подозревал, какая доля иронии заключается в его словах!
Повесть была замечена за рубежом и вышла во Франции в переводе Андрэ Беклера.
Но то ли во французском языке не нашлось вполне соответствующего слова, или переводчик пожелал прельстить читателей «русским колоритом», — словом, почему-то название книги переведено не было и на обложке ее большими красными буквами красовалось: «Rastratchiki».
В небольшой газете «Le Soleil» («Солнце») о книге была помещена заметка. Начиналась она так:
«Растратчиками называют в России государственных чиновников, занимающихся финансами».
Автор рецензии, конечно, не подозревал, какая доля иронии заключается в его словах!
Мысли писателя
Внучка писателя Валентина Катаева рассказывала, как её подружке в школе задали написать сочинение о том, что именно Катаев вложил в образ Вани из повести "Сын полка". Подружка пришла к Катаевым в гости и спросила об этом самого писателя, взяв его слова за основу своей работы. В итоге за сочинение она получила тройку с минусом с комментарием, что Катаев думал совсем о другом.