Систему не победить
100 с лишним лет назад
Первый раз в жизни он ясно понял то, чего раньше не мог или не хотел понять: нельзя в России быть честным и независимым человеком, находясь на государственной службе. Можно быть только тупым царским чиновником, не имеющем собственного мнения, и беспрекословно исполнять приказания других, высших чиновников ,как бы эти приказания ни были несправедливы и даже преступны. Но самое ужасное для Василия Петровича заключалось в том, что все это исходило именно от той высшей власти помазанника божия, российского самодержца, в святость и непогрешимость которого Василий Петрович до сих пор так крепко и простодушно веровал.
...
А началось все со смерти величайшего художника мира, графа Льва Толстого.
- Вот попомните мое слово, все это кончится второй революцией, -сказала тетя.
- Вы анархистка! - закричал отец высоким голосом.
- Я русская патриотка!
- Русские патриоты верят своему государю и своему правительству!
- А вы верите? -прищурилась тетя
- Верю!
И снова Петя услышал имя Толстого.
- А почему же тогда ваш царь и ваше правительство, которым вы так верите, отлучили Толстого от церкви и запрещают его произведения?
- Людям свойственно ошибаться. Они считают Толстого политиком, чуть ли не революционером, а Толстой - величайший художник мира, гордость России и стоит над всеми вашими партиями и революциями. И я это докажу в своей речи!
- А вы думаете, начальство вам это позволит?
- Для того, чтобы публично сказать, что Лев Толстой - великий писатель земли русской, никакого разрешения не требуется.
- Это вы так думаете.
- Не думаю, а уверен!
- Вы идеалист. Вы не понимаете, в какой стране живете. Умоляю, не делайте этого! Они вас уничтожат. Попомните мое слово!
...
Василий Петрович надел новые манжеты, вправил в них новые, парадные запонки из дутого золота и, аккуратно перегнув тетрадку, в которой бисерным почерком за ночь были изложены высокие мысли о великом русском писателе ,сунул ее в боковой карман сюртука. Когда он потом торопливо пил чай на углу стола, а потом надевал в передней свое драповое пальто с потертой бархаткой на воротнике, Петя увидел, как у него дрожат пальцы и прыгает на носу пенсне. Почему-то Пете вдруг стало ужасно жалко отца. Он подошел и, как в детстве, потерся о его рукав.
- Ничего, мы еще повоюем! - сказал отец и погладил сына по спине.
- Все-таки я вам очень не советую, - серьезно сказала тетя, заглядывая в переднюю.
- Вы ошибаетесь, - с мягким, глубоким волнением в гололсе сказал Василий Петрович, надел свою черную широкополую шляпу и быстро вышел на лестницу.
- Ох, дай бог, чтобы я ошиблась! - вздохнула тетя. -Мальчики, не копайтесь, а то опоздаете в гимназию, - прибавила она и стала помогать Павлику надеть ранец.
День прошел как обычно, - короткий и вместе с тем тягостно длинный, темный ноябрьский день, полный какого-то неясного ожидания, глухих слухов и повторения все тех же мучительных слов: "Чертков", "Софья Андреевна", "Астапово", "Озолин".
В этот день хоронили Толстого.
Отец вернулся с уроков, как обычно, когда уже в столовой зажгли лампу. Он был возбужден и расстроганно весел. На тревожный вопрос тети, прочитал ли он ученикам свой доклад и как это было принято, Василий Петрович не мог удержать наивной улыбки, лучисто блеснувшей под стеклами пенсне.
- Муху можно было услышать, - сказал он, вынимая из заднего кармана платок и вытирая сырую бороду. - Никак не ожидал, что мои сорванцы так горячо и серьезно отнесутся к этой теме. И девицы тоже. Я повторил свой доклад и на уроке в седьмом классе Мариинской гимназии.
- Неужели начальство вам разрешило?
- А я никого и не спрашивал. Зачем? Я считаю, что преподаватель словесности имеет полное право на своем уроке беседовать с учениками о личности любого великого русского писателя, а в особенности Толстого. Больше того, я считаю это своим священным долгом.
- Ах, как вы неосторожны!
...
Примерно через месяц, спустя несколько неприятных, но по сути мелочных эпизодов, в дверь семейства Бачей постучал курьер. Оказалось, что курьер был из канцелярии попечителя учебного округа. Он принес повестку с приглашением надворному советнику Бачей явиться завтра в приемные часы "для объяснения обстоятельств, связанных с произнесением перед учащимися не разрешенной начальством речи по случаю смерти писателя графа Толстого".
У попечителя произошло вот что.
-Почему вы позволили себе явиться ко мне в партикулярном платье? - не предлагая сесть и не вставая, сказал попечитель.
Василий Петрович испугался, но, представив свой старый вицмундир с дырами вместо пуговиц, которые некогда с мясом вырвал маленький Петя, неожиданно для самого себя добродушно улыбнулся и даже несколько раз юмористически развел руками.
- Потрудитесь на паясничать и не размахивать руками: вы находитесь в присутственном месте, а не в фарсе!
- Милостивый государь! - вспыхнул Василий Петрович.
- Молчать! - крикнул попечитель отчетливым петербургским департаментским альтом и хлопнул ладонью по бумагам. - Я вам не милостивый государь, а тайный советник - его превосходительство! И па-а-апра-ашу вас не выходить из рамок и держать руки па-а швам!
Я пригласил вас, чтобы предложить альтернативу: либо вы в присутствии господина инспектора учебного округа на одном из ближайших уроков публично откажетесь перед учениками от своих пагубных заблуждений и разъясните им разлагающее влияние учения графа Толстого на русское общество, либо подавайте прошение об отставке. А если не пожелаете этого сделать, будете уволены по третьей статье без объяснения причин со всеми вытекающими из этого весьма роковыми для вас последствиями. Я не допущу во ввереном мне учебном округе антиправительственную пропаганду и каждую подобную попытку буду беспощадно пресекать в корне.
- Позвольте.. ваше высокопревосходительство! - сказал Василий Петрович дрожащим голосом. - Но ведь Лев Толстой - великий наш художник, слава, гордость, так сказать России.. И я не понимаю.. При чем тут, ваше высокопревосходительство, политика?
- Прежде всего граф Толстой есть вероотступник, извергнутый святейшим синодом из лона православной церкви, а также человек, посягнувший на самые священные устои Российской империи и на ее коренные законы. Если вы этого не понимаете по своему недомыслию, то вам не место на государственной службе!
- Вы меня оскорбляете.. - с трудом выговорил Василий Петрович, чувствуя как у него начинают дрожать скулы.
- Ступайте вон! - сказал попечитель вставая.
И Василий Петрович вышел из кабинета с дрожью в коленях, которую он никак не мог преодолеть ни на мраморной лестнице, где в двух белых нишах стояли гипсовые бюсты царя и царицы в жемчужном кокошнике, ни в швейцарской, где крупный швейцар выбросил ему на перила пальто, ни потом, на извозчике, который обычно в семье Бачей нанимался лишь в самых исключительных случаях.
И вот теперь он лежал поверх одеяла на кровати, поджав ноги, грубо оскорбленный до глубины души, бессильный, оплеванный, раздавленный несчастьем, которое свалилось не только на него лично, но и -как он теперь ясно понимал - на всю его семью. Увольнение по третьей статье без объяснения причин означало не только волчий билет, гражданскую смерть, но также и вероятность административной ссылки "в места, не столь отдаленные", то есть полное разорение, нищету и погибель семьи. Выход из положения мог быть только один: публично отказаться от своих убеждений.
По характеру Василий Петрович не был ни героем, ни тем более мучеником. Он был просто добрым интеллигентным человеком, мыслящим, порядочным - что называется "светлая личность", "идеалист". Он был до того обескуражен, что даже решил писать на высочайшее имя и послал в мелочную лавку купить самой лучшей, "министерской" бумаги. Он еще продолжал верить в справедливость царя, помазанника божия.
Может быть он действительно написал бы государю, но тут в дело решительно вмешалась тетя. Она велела кухарке "не сметь ходить в лавочку за министерской бумагой", а Василию Петровичу сказала:
- Ей-богу, вы святой человек! Неужели вы не понимаете, что все это одна шайка?
Василий Петрович только растерянно щурил глаза, на разные лады повторяя:
- Но что же делать, Татьяна Ивановна? Что же все-таки делать?
Хуторок в степи. Валентин Катаев.