Почти каждую ночь Шура летал во сне. В детстве — высоко и легко, годам к тридцати — ниже и с усилием. Однажды, лет в шесть, ему приснилось, что он парит над крышами домов, держась за белое куриное перышко. Шура проснулся в уверенности, что открыл простой способ летать. Он нашел подходящее перо и созвал детей своего большого двора — даже девочки оставили классики, даже малыши подтянулись из песочницы. Шура поднял над головой перо, встал на цыпочки, сделал усилие и… не полетел. Он подпрыгивал, становился на скамейку, тянулся в струнку — помнил чувство полета, испытанного во сне, но оторваться от земли не мог. Шура не помнил, смеялись ли над ним дети, он помнил только свое недоумение и комок обиды в горле.
С юности Шура сочинял во сне стихи такой красоты, что просыпался с чувством всепоглощающего счастья. Наяву строки оказывались бессмысленным набором слов чем-то вроде:
где свиреп маро кадецки
валит ряды шесть жираф
Но однажды ему приснилось вот что:
Быть может, я тебе не нужен,
Ночь; из пучины мировой,
Как раковина без жемчужин,
Я выброшен на берег твой.
Ты равнодушно волны пенишь
И несговорчиво поешь,
Но ты полюбишь, ты оценишь
Ненужной раковины ложь…
В первый миг после пробуждения он задохнулся от восторга. Во второй — вспомнил, что стихи написаны много лет назад и не им. Радиобудильник играл «Лунную сонату». Музыкой навеяло, усмехнулся Шура и стал собираться на работу.
Свою инженерскую работу Шура любил страстно и взаимно. Ему удавались красивые решения, в возбуждении он порой не спал до утра, ворочал в голове варианты, вскакивал, когда осеняла идея. Оформил с десяток изобретений, мог бы больше, но мешала нелюбовь к писанине. Еще увлекался научно-популярной литературой, фантастикой и рассказами о необычных явлениях. Начитавшись Ури Геллера, пробовал гнуть взглядом ложки, но не поддавались даже хлипкие алюминиевые. Двигать усилием воли предметы тоже не выходило.
Как-то Шуре приснилось, что он раскачивает взглядом ластик, подвешенный на веревке — это было легче, чем толкать вещи по поверхности стола. Шура проснулся, прошлепал босиком на кухню, обвязал ниткой большой ластик и подвесил к лампе. Маятник вышел длинный, его можно было бы раскачать совсем небольшим усилием. Как Шура ни таращился, ластик висел, будто парус в мертвый штиль. Шура окончательно проснулся и усмехнулся своей неисправимой вере в чудеса. Хорошо хоть жену не разбудил поглядеть на сооружение — не шестилетний мальчик, все же чему-то научился.
Шура и Галя встретились еще студентами в походе выходного дня. Шура заметил, как по-разному ведут себя люди на бивуаке: одни ставят палатки, собирают хворост, разводят огонь — другие усаживаются на рюкзаки и ждут, пока кончится вся эта суета. Красивая девушка Галя была из тех, кто хлопочет. Шура заговорил с нею об этом, похвалил ее, поругал лентяев. Она ответила неожиданно задиристо:
— Да не цепляйся ты к ним! Ни ты, ни я не можем влезть в чужую шкуру и узнать, каково в ней. Может, у них в самом деле нет сил? Да, да, на волейбол есть, а на работу нет — так бывает! И не смейся, пожалуйста, что я такого смешного сказала?
Свадьбу играли дважды: для родственников в родительской квартире и для друзей в лесу. В квартире их друзьям места бы не хватило. Через два года родился Павлик. Шура не мог привыкнуть к чуду рождения — его бесконечно удивляло, как это они вдвоем создали третьего, настоящего человека. Сынишка учился ходить и говорить — и это тоже казалось ежедневным чудом. Шура сажал малыша верхом на рюкзак, они втроем шатались по пригородным лесам, а когда сын подрос, стали раз в году ездить в Карпаты или Крым. Намечали гору себе по силам, поднимались и торжественно съедали наверху яблоко или апельсин, овеваемые тем особенным ветром, который бывает только на вершине, и который, раз почувствовав, не забудешь. Сын нес вершинную снедь в своем рюкзачке и ревностно следил за исполнением семейной традиции.
Единственное, что омрачало Шурину чудесную жизнь, — это попреки жены. То он не закроет дверцу холодильника, то кран в ванной оставит течь до утра, то зарплату потеряет, а то никак не починит замок входной двери. Поначалу Галка относилась к его промашкам весело и легко, но с годами стала раздражаться — то ли устала, то ли надоело. Даже обычные фразы иногда звучали у нее как обвинения.
Шура от упреков замыкался, отдалялся, прятался в книги или в работу. Ссориться он не умел, хотя порою думал, может, жене не хватает именно бурных полноценных ссор с катарсисом и примирением.
Галя искренне считала его хорошим мужем и сама терпеть не могла свои упреки, но справиться с ними не получалось никак. Она пробовала молчать, но тогда ее охватывало такое раздражение, что цветы могли бы увянуть, если бы она держала в доме цветы. Галя была уверена: нет зрелища скучнее и банальнее, чем сердитая жена при подавленно молчащем муже. Она с ужасом понимала, что становится похожей на маму, досадовала на себя, а женщине, недовольной собой, очень трудно быть славной и милой.
Годам к сорока у Шуры что-то случилось со зрением: ему стали видеться туманные пятна вокруг людей, будто кто-то надышал на стекло. Обычно в толпе несколько человек несли с собой такие пятна — чаще едва заметные, иногда погуще, изредка совсем плотные. Галка погнала мужа к окулисту — глаза оказались в норме.
— Возможная причина пятен, — сказал врач, — изменения в стекловидном теле. Загляните через месяц-другой, проверим сетчатку, а пока ничего страшного не вижу. А что пятна следуют за людьми — это самовнушение.
На зимние праздники Шура и Галка катались на лыжах в Карпатах в компании старых друзей. В первый же вечер у Шуры снова забарахлило зрение, да так, что он испугался, оставил друзей в баре и ушел в свою комнату. Ночью не спал, ворочался, вскакивал:
— Почему именно Виктор? Почему я всех видел нормально, а Виктора в жутком темном облаке?
После мучительной ночи на трассу не пошел, проспал до полудня. Спал бы и дольше, но разбудил стрекот спасательного вертолета. Виктора живым до больницы спасатели не довезли.
Галка твердила что-то о совпадениях, о вероятностях, о том, что нельзя после хмельной ночи идти на самый сложный спуск, но Шура ее не слышал. Он понял все и сразу.
Подтверждение принесла эпидемия гриппа. Шура заранее мог сказать, кто из коллег не выйдет на работу, и знал, как тяжело человек будет болеть. Туманные пятна бывали более или менее заметными, но все же никогда не были такими плотными, как то вокруг Виктора. Шура завел тетрадь для записей, разработал специальную шкалу, отмечал градации плотности пятен в цифрах, сличал предсказания и наблюдения — прогноз работал как часы. По ночам Шура мечтал, как будет применять свой чудесный дар, ему виделось спасение целых толп благодарных людей. А пока он молчал…
Не выдержал он в пятницу утром, когда вокруг секретарши Анечки увидел пугающе темное облако. Анечка была беременна и по нынешней моде не прятала живот, а наоборот, носила обтягивающие брючки со свитерами и выглядела как оливка на зубочистке. Шура тщательно продумал свою речь, прежде чем подойти. Он сослался на статью в газете, напомнил, как опасен грипп в ее положении, сказал, что сейчас пик эпидемии, и если Анечка отсидится дома несколько дней, шансы заболеть будут ниже. Внушаемая секретарша смотрела большими глазами, кивала, прижимала пальцы к губам, тут же отпросилась у шефа и уехала домой.
К концу дня на работу сообщили, что на светофоре в Анечкину маршрутку врезался внедорожник. Женщины плакали, собирали деньги, снаряжали делегацию в больницу. Шура заперся в кабинке туалета и кусал руки, чтобы не завыть.
Дома Галка дала ему таблетку, уложила в постель, обняла за плечи и убаюкала, как ребенка. Наутро они рассуждали о царе Эдипе, о Кассандре, вспомнили восточную притчу о том, как человек встретил Смерть на базаре, испугался ее пристального взгляда и бежал в Багдад, всю ночь гнал коня, бедняга. Оказалось, Смерть посмотрела на человека удивленно потому, что назавтра у них была назначена встреча в Багдаде. О неизбежности судьбы люди думали и писали с давних пор. Видно, настало и для Шуры время поверить, что предначертанное изменить нельзя, даже если тебя о нем предупредят.
— Ну зачем, зачем мне это?! — стонал Шура. — Не вмешиваться, не вмешиваться, никогда ни во что не вмешиваться! — твердил он как заклинание и прятал лицо в подушку.
Галка весь день сидела рядом и время от времени гладила мужа по горячей голове. Долго еще после того дня Галка ни в чем не упрекала Шуру, даже носки его со стола убирала тихонько, но он по своей обычной рассеянности этого не замечал.
Анечка вернулась на службу через две недели. Она сама почти не пострадала, но недоношенных близнецов выходить не смогли. Завидев Шуру, Анечка подняла руки к лицу, будто защищалась, и просипела:
— Уходи! Уходи, нечистая сила!
Шура перестал ездить на лифте и поднимался на девятый этаж по черной лестнице, лишь бы не проходить мимо Анечкиного стола.
Чтобы не видеть людей с их будущими бедами, он научился маневрировать в метро, глядя в пол, боковым зрением замечая препятствия. По утрам он собирался с духом, прежде чем открыть глаза и взглянуть на сына и жену. Иногда ему хотелось ослепнуть.
…….
Шурино проектное бюро потеряло заказы и приказало долго жить. Это даже обрадовало: не надо толочься среди людей, видеть их беды, можно больше времени посвящать Павлику, а то растет юноша как лебеда. Галкиной зарплаты хватало впритык, но Шура стал всю еду готовить дома, и они держались на плаву неплохо для кризисного времени.
Из квартиры Шура не выходил, разве только к соседке по лестничной площадке Саре Марковне. Они с Галкой издавна одалживали у соседки книги, заглядывали, не купить ли чего, а Сара Марковна смотрела за Павкой после школы, когда он был маленьким. Теперь ей шел девятый десяток, глаза служили плохо, ноги не держали, и к осени она слегла окончательно. По утрам приходила медсестра, вечером забегала дочь, оставляла на тумбочке еду и лекарства, а так весь день стар