Вий
Иллюстрация к Вию. Если понравится, можете поискать что-то еще тут: https://vk.com/rokcreation
Панночка, Вий. Косплей
Иллюстрации к повести "Вий"
Подымите мне веки!
Панночка
Автор: Alexandra Shalamay
ПОЧЕМУ НЕЧИСТЬ СМОГЛА ВОРВАТЬСЯ В ЦЕРКОВЬ?
"За что так уж наказан Хома Брут, который ничем, кроме кражи леща, не провинился? Он, конечно, загнал панночку – так ведь не он же к ней пристал, сама напросилась! Ничего не поймешь, никакой логики, один голый воющий ужас: ви-и-ий!"
Бывали и экзотические трактовки. Скажем, Новелла Матвеева в замечательном стихотворении «Хома Брут» – «Как только подумаю о плачевной участи Хомы Брута, не столько великого грешника, сколько великого плута…» – выдвигает свою версию фабулы: как это православного человека, да в храме Божием, извела нечистая сила?! В каком еще фольклоре, в какой прозе такое мыслимо? (Вспомним, ведь и в самых мрачных готических рассказах – английских, немецких ли, американских – церковь служит убежищем, перед ней нечистая сила пасует!) Матвеева предполагает, что Гоголь с его жизнерадостным, вполне украинским нравом и здоровым мировоззрением испытывает ужас перед византийской традицией, перед ее суровостью и аскезой: «Таких и грешников не бывает, какие у них святые». Очень может быть, что некий подсознательный страх перед церковью и впрямь преследовал Гоголя (потом страху добавил достопамятный о. Матвей, в последние годы исповедник Гоголя, вечно пугавший его жуткими картинами ада): действительно церковь в «Вие» выглядит идеальным местом для всякой нечисти, ведьмы тут чувствуют себя, как дома, и не зря в финале мы видим храм, заросший дикой и небывалой растительностью. Но дело, конечно, не сводится к страху перед византийской росписью и обрядностью: «Вий» – исповедальная, самая откровенная повесть Гоголя, и страх, лежащий в основе ее, куда более навязчив, чем все прочие фобии героев его ранней прозы. Тут начинаются глаза: жуткий призрак, сопровождавший Гоголя всю жизнь; на этом он и рехнулся, хотя рехнулся, так сказать, со знаком плюс – не деградируя, но, напротив, умудряясь расти над собою.
ХОМА БРУТ
Как только подумаю о плачевной
Участи
Хомы Брута
(Не столь великого грешника, Сколько наивного плута),
Диву даюсь: а каким манером
Вся та нечистая сила
Христианина,— да в божьем храме!
Как курицу, придушила?
Да как дозволить могли такое
Святых угодников лики?
Неужто храмовы стены слабее,
Чем петушиные крики?
Но низости не противустали
Священные стены эти.
Доколе мог, спасал издалёка
Хому петух на рассвете.
Сказка и есть, уж понятно, сказка.
С нее и взятки гладки.
Вот и закатывай нам, Рассказчик,
Сказки, а не загадки!
Да чем же это Божьему свету
Отступники взор застлали,
Что православного, и за молитвой,
Еще и... врасплох застали?!
Смеялся или грустил Рассказчик,
Когда в освященном храме,
Святыми расписанном образами,
Пропал человек, как в яме?!
Навряд Рассказчик и сам не заметил,
Что страшный час неровный
Вершился
Под любопытным взором
Живописи церковной...
То-то и есть: это ты виною,
Ты, адская Византия!
Таких и грешников не бывает,
Какие у ней «святые»:
Долгие лица, носы как спица...
(Гляди, богомолец, в оба!)
«Младенцы» — кажутся старичками,
Которых скрючила злоба.
«мучеников» из-под платьев ножки —
Двойные черные жальца;
Острей наконечника стрел ядовитых
Их головы, с кончик пальца!
И, верно, не вверх «страстотерпцев» тянут Золото и самоцветы,
А вниз, как положено...
Вот так «святые»!
(Святая бедность, где ты?)
Ох, как подымешь глаза на эти
Царские, цвета мясного,
Ризы — уронишь голову долу
уж не вскинешь снова!
— ни ответа тебе, ни привета
От «ангелов». А улыбнутся —
Углы улыбок усами гороха
Так страшно вверх завернутся!
Ух, как заглянешь в эти очи,
в них — ни капли пощады!
Глянешь на златокирпичных складок
Рушащиеся фасады —
Не философия, скажешь, заела
«философа»
Хому Брута,
живопись! (Хотя и красок
Он в руки не брал как будто...)
Простой петух на жердочке шаткой,
Да пощадит тебя повар!
Церковной живописи и Вия
Ты помнишь ли адский сговор?
Знаю, не станешь ты мне прекословить,
Что только Византия Могла из церкви святой приготовить
Дворец-резиденцию Вия!
Петух простой на жердочке тонкой,
Ты помнишь философа Брута?
Знаю, ты спас бы его, дружище,
Когда бы еще минута...
О, друг философа, крошка могучий, Не спи!
Кричи!
Витийствуй!
Чтобы повыцвели хитрые краски
чтоб уж никто не пропал по указке
(По молчаливой, но внятной подсказке!)
Стенописи византийской.
Мы найдем отголосок этой же фобии у Достоевского в «Идиоте», в сцене, когда князя Мышкина будет преследовать чей-то безотрывный взор (мы знаем, что это взгляд Рогожина); у того же Синявского в великом рассказе «Ты и я» герой будет ощущать на себе тот же припекающий взгляд, чего-то ждущий от него, и все время будет бояться, что это за ним следит КГБ,- а следит на самом деле Бог, от чьего имени и написан рассказ; вот у кого мы все под колпаком! Но впервые эту тему вывел в русскую литературу Гоголь, у которого едва ли не главный лейтмотив – упорно следящие за героем (и автором) невидимые, страшные, требовательные глаза; взгляд, от которого некуда деться. Ничего удивительного тут нет – если долго всматриваешься в бездну, не удивляйся, что бездна посмотрит в тебя. Это сказал другой безумец, Ницше, которого тоже преследовал чей-то взгляд… Вспомним «Портрет» – из более позднего гоголевского цикла петербургских повестей: самыми живыми на портрете страшного старика были именно глаза, от прицельного взгляда которых некуда было деться. И потом, в «Мертвых душах» (к которым, собственно, мы и пишем предисловие, но не можем подойти к ним без рассказа о главном гоголевском страхе) появится лирическое отступление о России, которая смотрит, смотрит на автора «чудным своим взором», словно чего-то хочет от него… но чего?
Осмелимся высказать догадку: Вий, собственно, и есть Россия. Страшная старуха, обернувшаяся панночкой (вспомним, ведь старуха слепа, она шарит – и не видит),- здесь начало той двойственности, которая Гоголя в конце концов и сгубила. Пока она пребывает в своем обычном состоянии, в дневном, бытовом обличье – она слепа; как только из нее вылезает жуткая (и божественно прекрасная) ведьминская сущность, панночка немедленно прозревает и уж тут отлично знает, куда ей надо нестись верхом на философе. Кстати, ведь и Вий ничего не видит – надо специально поднимать ему веки, и уж тут перед его взглядом ничто не устоит. Почему? Потому что вся мировая пустота упирается в тебя: бездна, в которой нету дна, проблеска, края, вообще ничего нету. Этого взгляда пустоты не может выдержать никакая полнота: живой, радостный, лукавый Хома Брут падает замертво.
«Вий» – вещь пророческая. Россия сожрала Гоголя, взглянула на него своими безотрывными ночными глазами и выпила всю южную жизнерадостность; за дневным ее обликом – старушечьим, почти кротким – он увидел ночной, мертвый. Он понял, что и сама она мертва,- и принялся писать «Мертвые души», посвященные этому жуткому прозрению. Не дописал.
Фильм "Вий" - ужастик по-советски.
Картина «Вий», собрала почти 33 миллиона зрителей. Учитывая, что это была экранизация классики (произведения Н. В. Гоголя), на которые народ обычно шел неохотно, успех фильма можно смело назвать фантастическим — фильм трижды себя окупил. В чем же секрет?
Он проистекал из жанра картины — это был первый советский фильм ужасов, который и заставил широкого зрителя чуть ли не штурмовать кинотеатры. Ведь до этого ничего подобного в советском кинематографе не было. В «Вие» же почти половина сюжета была выделена для настоящих беснований представителей потустороннего мира: одной ведьмы, десятков вурдалаков, вампиров, чертей, мертвецов и их главаря — страшенного предводителя загробного мира Вия. Последний производил на зрителей сильное впечатление, особенно на подростков. Советские детишки долго потом стращали друг друга загробным голосом Вия: «Поднимите мне веки…»
И все же, несмотря на сюжет, «Вий» не ставил главной своей целью напугать зрителя. Настоящих «ужастиков» советский кинематограф никогда не выпускал и выпускать не собирался. Вот что писали будущие создатели «Вия» 21 марта 1966 года в своем письме руководству «Мосфильма»:
«Советский кинематограф просто не вправе отдавать на откуп зарубежным ремесленникам право пользования, сокровищницей русских классических литературных сюжетов, и в частности таких, в которых развиваются народно-сказочные мотивы: так, в недавнее время итальянский режиссер Марио Бава осуществил постановку фильма по повести „Вий“ как сугубо коммерческий „фильм ужасов“, получивший название „Маска смерти“, говорящее само за себя.
Наш фильм задуман в прямой полемике с поделками подобного рода: будучи произведением фантастико-феерическим по своей образной сути (в соответствии с первоисточником), по жанру своему он должен быть народной комедией, полной земного здорового юмора, прежде всего реальной картиной народной жизни, в которую так органично входит сказочность и буйство фантазии…»
Стоит отметить, что в руском кинематографе «Вий» уже экранизировали: это сделал В. Старевич за год до революции — в 1916 году. Это был традиционный «ужастик», копирующий фильмы подобного жанра, выпускаемые на Западе. Ершов и Кропачев обещали сделать иное кино. Им поверили, и Госкино довольно быстро разрешило молодым режиссерам взяться за эту постановку. Но сами дебютанты еще не знали, какие трудности ждут их проект впереди. Хотя трудности эти были вполне прогнозируемы.
Во-первых, это был дебют, во-вторых — у советского кинематографа не существовало такого опыта трюковых съемок, как это было в западном кинематографе, который те же «ужастики» снимал почти семь десятилетий. В итоге уже первые просмотры отснятого материала повергли высоких начальников в шок. Слабым было все: и игра отдельных актеров, и трюковые сцены. Дебютанты оказались явно не на высоте, и, чтобы не загубить картину окончательно, надо было срочно принимать радикальные меры. Их приняли, прикрепив к дебютантам двух мэтров: одного из лучших киносказочников страны режиссера Александра Птушко и его верного оператора (прежнего, В. Пищальникова, с «Вия» убрали) Федора Проворова (они вместе сняли такие блокбастеры, как «Каменный цветок», «Садко», «Илья Муромец»).
Птушко взялся за дело рьяно. Под его неусыпным контролем начались работы по воссозданию объекта «церковь», где будут проходить все будущие ужасы, масок чудищ и самого повелителя царства мертвых Вия. Вспоминает Н. Маркин:
«Мы постоянно с Птушко спорили. Он хотел, чтобы церковь была кривая. Но где вы видели покосившуюся церковь? Их всегда строили очень добротно, на века. Он топал ногами, требовал, чтобы нашли гнилые бревна, трухлявые доски. Мы без конца рубили, резали, подкрашивали… Бывало, что Александр Лукич, которому тогда было уже под 70, сам брал в руки топор. Он любил все делать своими руками. Строгал, лепил, делал седла в шорной мастерской. Ему, единственному из режиссеров, присвоили звание „Мастер — золотые руки“…»
В январе 1967 года Птушко приступил к подготовке самых кульминационных и оттого самых сложных эпизодов «в церкви». Это там Хома должен высидеть три ночи, не испугавшись мертвой Панночки и ее загробного войска, состоявшего из всяческой нечисти в виде упырей, вурдалаков и т. д. Поскольку ничего подобного в советском кино еще не снимали, режиссеры фильма хотели потрясти воображение отечественного зрителя этими съемками. Нечисть создавалась, что называется, на славу. Вампиры были вислоухие, упыри трехносые, вурдалаки имели губы в половину лица. Маски и костюмы производились на базе студии денно и нощно. Кроме этого, Птушко специально пригласил на съемки десять карликов, которые должны были контрастировать с рослой нечистью и придавать ей еще более зловещий вид.
Съемки «церковных ужасов» начались в конце месяца и длились почти до марта. Одним из самых сложных трюков был полет Панночки в гробу. Вообще гробов было три: в первом Панночка лежала, во-втором летала, а третий летал с закрытой крышкой (последний гроб был в два раза меньше двух остальных, поэтому его перемещать было легче). В основание гроба, в котором летала Панночка, был вмонтирован металлический штырь-кронштейн, к которому и пристегивали актрису монтажным поясом. За спиной, под балахоном, у нее была закреплена надежная опора. Но даже несмотря на все эти ухищрения, а также на то, что в гробу предварительно перелетали многие из членов съемочной группы, Варлей жутко боялась этих полетов (и это при том, что она закончила цирковое училище по специальности «акробатка»!).
В разгар съемки «полета» Варлей внезапно потеряла равновесие и рухнула вниз. К счастью, стоявший поблизости Куравлев сумел вовремя подставить руки и смягчил падение актрисы. Она отделалась всего лишь синяком.
С середины февраля начали снимать вторую ночь Хомы в церкви. В съемках принимали участие дрессированные вороны и филины. Кстати, ворон в количестве 50 штук изловили прямо на «Мосфильме». В старом сарае выкладывали приманку, которую в течение нескольких дней не тревожили. Попавших в силки ворон забирали ночью, чтобы не спугнуть остальных птиц. Как вспоминает дрессировщик фильма Тариэл Габидзшвили:
«На съемочной площадке давали команду, и черные птицы с шумом выпархивали из раскрывающихся с треском окон церкви. Бывало, кричу: „Лукич, вороны кончились“. Он объявлял перерыв, мы тушили свет и лезли с фонариками на колосники снимать птиц, а павильоны-то огромные — до 16 метров в высоту…»
В начале марта начали снимать эпизоды с чудищами. Это были куклы в количестве 14 штук (три стоили по 13 руб. 50 коп., шесть — по 10 руб., три — по 7. 50 и две по 2. 20). Здесь же бегала и живая нечисть в виде упырей, вурдалаков и вампиров. Всех загримировали так, что они выглядели лысыми и голыми. Некоторые имели синюшный оттенок, другие — серовато-черный. По команде Панночки они нападали на Хому, но никак не могли пробить тот магический круг, который он начертил вокруг себя мелом на полу.
Тогда же запечатлели на пленку сцену, где нечисть лезет по вертикальной стене. Снимали этот трюк хитро: из толстых досок сколотили «стену», которую поставили под углом к полу, и съемку вели сверху, с операторского крана. В роли нечисти здесь снимались 12 гимнастов и 4 батутчика (гимнастам платили по 10 рублей 50 копеек на брата, батутчикам — по 20 руб.).
Наконец, 17 марта начали снимать главного злодея — Вия. Костюм для этого чудища делали из мешковины, а вместо рук ему «присобачили» корни деревьев. Поскольку весило это обмундирование прилично, носить его должен был человек соответствующей комплекции. Такого нашли среди спортсменов-тяжелоатлетов. После съемки в таком костюме даже он еле волочил ноги.
Несмотря на то что сцены с чудищами занимали почти половину фильма, Птушко и его молодым коллегам удалось-таки создать оптимистическое кино (то есть фильм ужасов по-советски). Как отмечалось в заключении по фильму: «Попытка решить картину в традициях озорного народного искусства во многом способствовала тому, что самые страшные сцены построены на основе образов украинского фольклора, лишенного какой-либо мистики, и пронизаны здоровым народным юмором…»