ПОЧЕМУ НЕЧИСТЬ СМОГЛА ВОРВАТЬСЯ В ЦЕРКОВЬ?⁠⁠

"За что так уж наказан Хома Брут, который ничем, кроме кражи леща, не провинился? Он, конечно, загнал панночку – так ведь не он же к ней пристал, сама напросилась! Ничего не поймешь, никакой логики, один голый воющий ужас: ви-и-ий!"

Бывали и экзотические трактовки. Скажем, Новелла Матвеева в замечательном стихотворении «Хома Брут» – «Как только подумаю о плачевной участи Хомы Брута, не столько великого грешника, сколько великого плута…» – выдвигает свою версию фабулы: как это православного человека, да в храме Божием, извела нечистая сила?! В каком еще фольклоре, в какой прозе такое мыслимо? (Вспомним, ведь и в самых мрачных готических рассказах – английских, немецких ли, американских – церковь служит убежищем, перед ней нечистая сила пасует!) Матвеева предполагает, что Гоголь с его жизнерадостным, вполне украинским нравом и здоровым мировоззрением испытывает ужас перед византийской традицией, перед ее суровостью и аскезой: «Таких и грешников не бывает, какие у них святые». Очень может быть, что некий подсознательный страх перед церковью и впрямь преследовал Гоголя (потом страху добавил достопамятный о. Матвей, в последние годы исповедник Гоголя, вечно пугавший его жуткими картинами ада): действительно церковь в «Вие» выглядит идеальным местом для всякой нечисти, ведьмы тут чувствуют себя, как дома, и не зря в финале мы видим храм, заросший дикой и небывалой растительностью. Но дело, конечно, не сводится к страху перед византийской росписью и обрядностью: «Вий» – исповедальная, самая откровенная повесть Гоголя, и страх, лежащий в основе ее, куда более навязчив, чем все прочие фобии героев его ранней прозы. Тут начинаются глаза: жуткий призрак, сопровождавший Гоголя всю жизнь; на этом он и рехнулся, хотя рехнулся, так сказать, со знаком плюс – не деградируя, но, напротив, умудряясь расти над собою.

ХОМА БРУТ

Как только подумаю о плачевной

Участи

Хомы Брута

(Не столь великого грешника, Сколько наивного плута),

Диву даюсь: а каким манером

Вся та нечистая сила

Христианина,— да в божьем храме!

Как курицу, придушила?

Да как дозволить могли такое

Святых угодников лики?

Неужто храмовы стены слабее,

Чем петушиные крики?

Но низости не противустали

Священные стены эти.

Доколе мог, спасал издалёка

Хому петух на рассвете.

Сказка и есть, уж понятно, сказка.

С нее и взятки гладки.

Вот и закатывай нам, Рассказчик,

Сказки, а не загадки!

Да чем же это Божьему свету

Отступники взор застлали,

Что православного, и за молитвой,

Еще и... врасплох застали?!

Смеялся или грустил Рассказчик,

Когда в освященном храме,

Святыми расписанном образами,

Пропал человек, как в яме?!

Навряд Рассказчик и сам не заметил,

Что страшный час неровный

Вершился

Под любопытным взором

Живописи церковной...

То-то и есть: это ты виною,

Ты, адская Византия!

Таких и грешников не бывает,

Какие у ней «святые»:

Долгие лица, носы как спица...

(Гляди, богомолец, в оба!)

«Младенцы» — кажутся старичками,

Которых скрючила злоба.

«мучеников» из-под платьев ножки —

Двойные черные жальца;

Острей наконечника стрел ядовитых

Их головы, с кончик пальца!

И, верно, не вверх «страстотерпцев» тянут Золото и самоцветы,

А вниз, как положено...

Вот так «святые»!

(Святая бедность, где ты?)

Ох, как подымешь глаза на эти

Царские, цвета мясного,

Ризы — уронишь голову долу

уж не вскинешь снова!

— ни ответа тебе, ни привета

От «ангелов». А улыбнутся —

Углы улыбок усами гороха

Так страшно вверх завернутся!

Ух, как заглянешь в эти очи,

в них — ни капли пощады!

Глянешь на златокирпичных складок

Рушащиеся фасады —

Не философия, скажешь, заела

«философа»

Хому Брута,

живопись! (Хотя и красок

Он в руки не брал как будто...)

Простой петух на жердочке шаткой,

Да пощадит тебя повар!

Церковной живописи и Вия

Ты помнишь ли адский сговор?

Знаю, не станешь ты мне прекословить,

Что только Византия Могла из церкви святой приготовить

Дворец-резиденцию Вия!

Петух простой на жердочке тонкой,

Ты помнишь философа Брута?

Знаю, ты спас бы его, дружище,

Когда бы еще минута...

О, друг философа, крошка могучий, Не спи!

Кричи!

Витийствуй!

Чтобы повыцвели хитрые краски

чтоб уж никто не пропал по указке

(По молчаливой, но внятной подсказке!)

Стенописи византийской.

Мы найдем отголосок этой же фобии у Достоевского в «Идиоте», в сцене, когда князя Мышкина будет преследовать чей-то безотрывный взор (мы знаем, что это взгляд Рогожина); у того же Синявского в великом рассказе «Ты и я» герой будет ощущать на себе тот же припекающий взгляд, чего-то ждущий от него, и все время будет бояться, что это за ним следит КГБ,- а следит на самом деле Бог, от чьего имени и написан рассказ; вот у кого мы все под колпаком! Но впервые эту тему вывел в русскую литературу Гоголь, у которого едва ли не главный лейтмотив – упорно следящие за героем (и автором) невидимые, страшные, требовательные глаза; взгляд, от которого некуда деться. Ничего удивительного тут нет – если долго всматриваешься в бездну, не удивляйся, что бездна посмотрит в тебя. Это сказал другой безумец, Ницше, которого тоже преследовал чей-то взгляд… Вспомним «Портрет» – из более позднего гоголевского цикла петербургских повестей: самыми живыми на портрете страшного старика были именно глаза, от прицельного взгляда которых некуда было деться. И потом, в «Мертвых душах» (к которым, собственно, мы и пишем предисловие, но не можем подойти к ним без рассказа о главном гоголевском страхе) появится лирическое отступление о России, которая смотрит, смотрит на автора «чудным своим взором», словно чего-то хочет от него… но чего?

Осмелимся высказать догадку: Вий, собственно, и есть Россия. Страшная старуха, обернувшаяся панночкой (вспомним, ведь старуха слепа, она шарит – и не видит),- здесь начало той двойственности, которая Гоголя в конце концов и сгубила. Пока она пребывает в своем обычном состоянии, в дневном, бытовом обличье – она слепа; как только из нее вылезает жуткая (и божественно прекрасная) ведьминская сущность, панночка немедленно прозревает и уж тут отлично знает, куда ей надо нестись верхом на философе. Кстати, ведь и Вий ничего не видит – надо специально поднимать ему веки, и уж тут перед его взглядом ничто не устоит. Почему? Потому что вся мировая пустота упирается в тебя: бездна, в которой нету дна, проблеска, края, вообще ничего нету. Этого взгляда пустоты не может выдержать никакая полнота: живой, радостный, лукавый Хома Брут падает замертво.

«Вий» – вещь пророческая. Россия сожрала Гоголя, взглянула на него своими безотрывными ночными глазами и выпила всю южную жизнерадостность; за дневным ее обликом – старушечьим, почти кротким – он увидел ночной, мертвый. Он понял, что и сама она мертва,- и принялся писать «Мертвые души», посвященные этому жуткому прозрению. Не дописал.