Тени на рельсах | 1 из 3⁠⁠

Солнечный свет пробивался сквозь приоткрытые жалюзи и едва озарял маленькую уютную комнату, наполненную тонким ароматом лаванды. Дмитрий Поведов сидел, сгорбившись, на мятой белой простыне. Его руки обессилено лежали на краю кровати.

В последнее время ощущения притуплялись, хотя Дмитрию не стукнуло еще и тридцати. Касания становились незаметны, стопы немели, и только пальцы рук сохраняли способность различать температуру воды и текстуру поверхностей. Так что именно по пальцам, всё время пытающимся схватить край хлопковой простыни, становилось ясно, что он весьма устремлённый человек — борец, — который не согласен легко сдаться. Сейчас он находился в ловушке, которая не позволяла ему выпустить наружу самые яркие и в то же время самые жуткие воспоминания.

Но раньше… Раньше Дмитрий считал себя художником и... ещё кем-то, о ком вспомнить теперь не так уж просто. И всё равно он старался. Не поддавался обстоятельствам ни телом, ни рассудком, продолжал доказывать себе, что ещё что-то мог. И неважно, что вся его борьба — лишь борьба с безобидной простынёй.

Поведов накренился влево, а затем вправо и стал раскачиваться подобно тяжёлому, нерасторопному маятнику. Голубая в мелкий цветочек неказистая пижама убого висела на его худощавом теле. На прикроватной тумбочке возле яблока с окислившейся серединкой лежал конверт, на котором задержался отрешённый взгляд мужчины.

В комнате Дмитрий сидел не один. Собеседница терпеливо ждала ответ. Её светлая кожа отражала солнечные лучи, словно зеркало, и Дмитрий даже поддался мимолётной мысли, что она — вся такая мерцающая — фарфоровая кукла. Её живость выдавали чуть заметные морщинки в уголках глаз и густо накрашенные ресницы, на которых комочками собралась тушь.

Поведов молчал: как только хотел что-то сказать, слова вязли во рту, неспособные сорваться с тяжёлого, неповоротливого языка. Воспоминания попеременно вспыхивали и гасли, оставляя за собой только дежавю.

«Де-жа-вю» — Дмитрий несколько раз повторил слово про себя, пока оно не стало казаться неестественным. Он пробовал каждую букву на вкус, представлял, как срывается это слово с губ молодой француженки с размалёванными пунцовыми губами. Затем, как произнёс бы это слово невысокий человечек в странном синем пиджаке с длинными напомаженными усами, скрутившимися в кренделёк, и наконец... Как произнесла бы это слово собеседница, сидящая сейчас перед ним и терпеливо ожидающая ответ.

— Так сколько же картин Вы продали с того момента? — повторила девушка вопрос.

Дмитрий отвечать не спешил. Он силился мысленно вернуться к началу встречи, когда девушка только переступила порог его дома, но вспомнить этого не мог. Он знал наверняка только то, что собеседница назвала своё имя в начале разговора, но отчего-то и его не сумел удержать в памяти.

— Какого момента? — он встрепенулся и мотнул головой. Глаза заблестели, но очень скоро потухли.

— С тех пор как уволились. Мы только что с вами говорили об этом, — учтиво напомнила она. — Сколько картин Вы продали с тех пор?

Девушка поправила воротничок белой блузки и пригладила волосы, струящиеся по плечам. Если бы Поведов сейчас мог размышлять, он бы посчитал, что она пытается скрыть нарастающую неловкость. Сам Дмитрий неловкости не ощущал. Он вообще особо ничего не ощущал и тяжело хватался за каждую мысль, которая пробегала перед ним. Оттого и отвлекался на всякую ерунду, тормозил и продолжал мять простынь.

— Пятнадцать картин. Нет. Может, шестнадцать?

Он с большим усилием поднял руки, наклонился к тумбочке и стал копошиться. Когда он снова выпрямился, в его руке уже лежал маленький чёрный блокнот. Поведов мучительно спускался глазами по неразборчивым буквам, пока не наткнулся на обведённое красным маркером число.

— Четырнадцать. Я продал всего четырнадцать картин,  — Дмитрий поник.

— Немного.

Изящная рука девушки скользнула по плечам, отбрасывая волосы назад, а затем легла на пальцы мужчины, которые царапали край простыни.

— Расскажите, что Вы помните. Расскажите о тех людях, которые стали героями ваших полотен. Расскажите! — настойчиво требовала собеседница.

Поведов молчал, опустив взгляд: «Стоит ли… рассказывать…»

— Или Вы не можете рассказать, кто вдохновил Вас на такие работы?

Мужчина не ответил.

— Что ж. Очень жаль, — девушка клацнула ручкой и разочарованно захлопнула блокнот.

Дмитрий поднял голову и, наконец, встретился с собеседницей взглядом. Цвет её глаз вызывал странные ощущения: тревожные, но вместе с тем притягательные. Он знал, что чувствовал такое и прежде. Поведов силился о чём-то вспомнить, продолжая хвататься за кусочки, обрывки и… снова потерял нить. Теперь глаза собеседницы только блестели, словно янтарные капли, но ни о чём другом, знакомом и пугающем больше ему не напоминали.

— Ладно… Я расскажу. Только… мне нужна минута. Надо вспомнить.
— Не спешите, — девушка распахнула блокнот и вновь клацнула ручкой.

Дмитрий начал говорить медленно, часто делая длинные паузы. Постепенно его речь становилась увереннее, словно он вместе с воспоминаниями обретал утраченные навыки общения.

***

Некоторые мои знакомые боятся летать на самолёте. Некоторые до ужаса боятся плавать. Но и те и другие всегда удивлялись, что я до усрачки боюсь поездов.

Это произошло три года назад... Мне исполнилось двадцать четыре. Помню, после армии долго не мог найти работу. Один приятель отца посоветовал устроиться поездным электромехаником. Платят неплохо. В рейсах не бывает скучно. А главное: «Так только кажется, что обслуживать поезда сложно», — говорил дядя Петя. Впрочем, убедиться в этом мне не довелось. Ведь я так и не стал пэмом. Легче всего оказалось устроиться на железную дорогу, пройдя срочные курсы проводника. Они длились всего три месяца. Потом можно было выучиться на пэма.

После обучения я получил третий разряд проводника. Пока новеньких не определили в бригаду, некоторые из нас кочегарили вагоны в отстое. Вы знаете, что такое отстой? Ну, что-то вроде стоянки для поездов. Некоторые ждут ремонта, другие на следующий день отправляются в рейс. Ночью вагоны в отстое нужно топить и охранять.

Со мной тогда ещё один только что отучившийся проводник трудился, весельчак Витя Тяшев. Неплохой парень, но из-за страстной любви к выпивке жена выгнала его из дома. И в принципе… его устраивал расклад жить по ночам в поездах, а не спать на лавочке в парке.

В общем нам достались тогда шесть старых немецких вагонов “Аммендорф”. Они знакомы практически каждому, кто хоть раз ездил в плацкарте летом на юг. В тамбуре стоял невыветриваемый запах мазута и сырых окурков.

Засаленные шконки цвета болгарской розы…

***

— Простите, — усмехнулась собеседница. — Шконки? — на её лице отразилось недоумение.

— Ну а как называются эти откидные скамейки? — задумался Дмитрий.
— Вы помните оттенок болгарской розы, но не помните слово «полки»? — девушка хихикнула. — Ох уж эти художники… Просто называйте эти скамейки полками.

Дмитрий коротко кивнул и продолжил.

***

Засаленные полки цвета болгарской розы, обшарпанные полы и круглые металлические поручни. Большой дефицит розеток, старые унитазы, которые ревут из-за смыва и не используются на станциях.

Мы закинули уголь в печь и сели в первом купе последнего плацкартного вагона, чтобы перед сном поужинать и поиграть в карты.

— Н-да, Дим, вообще никогда б не подумал, что ты согласишься охранять вагоны, — Витя натянул лыбу, когда сбрасывал козырного короля.

— Я жду, пока меня поставят в рейс. До тех пор не хочу сидеть без работы.

— Отбитый ты. На всю голову. Бито, кстати, — он смахнул карты со стола в дальнюю кучку. — Если бы меня Ирка не выгнала из дома, зная всё, что произошло, — он задумался и стал серьёзнее, — я бы здесь не сидел.

— Почему? — отложил я карты.

— Ты не знаешь, что ль?  Чё здесь случилось.

— Нет. А здесь что-то случилось?

Витя скинул веер в колоду. Видимо, понял, что играть стало не так интересно.

— Об этом все знают. Новичков постоянно пугают этой историей. Не могу поверить, что ты её не слышал!

— Расскажи, — зачем-то попросил я.

Сейчас мне бы хотелось верить, что всё, что произошло позднее — лишь результат моей просьбы… Моей просьбы рассказать историю, которую на самом деле я слышать не хотел. Возможно, после этого у меня  разыгралась фантазия или мне просто сорвало крышу… И все дальнейшее мне просто почудилось... А может, я нанюхался спирта и отключился, и всё последующее — яркий сон...

Я хоть с самого детства и верил во всякие страшилки, однако шибко мнительным себя бы не назвал. Но тогда у меня появилось странное ощущение, которое я списал на особенность ситуации: я с каким-то алкашом сижу в старом немецком вагоне, который стоит на железных путях в отстое. Вокруг сплошные рельсы, тянущиеся до вокзала и в обратном направлении, как минимум тысячи километров. На них стоят такие же вагоны. Некоторые пусты, а в некоторых сидят такие же, как и мы, — будущие пэмы… или алкаши, которых выгнали из дома жены.

Наш состав находился на втором пути. Да на всех путях стояли вагоны, только третий путь справа от нас пустовал. Сплошная чернота над головой, и ни единого фонаря поблизости, только далекие огни где-то со стороны администрации. В вагоне, кстати, свет тоже не горел. К вечеру генератор разряжался и все охранники пользовались сигнальными фонарями с тремя вариантами подсветки: красный, желтый и зелёный. Сотовая связь не ловила. Обстановка, в общем, что нужно, чтобы нагадить в штаны.

***

— Вы нагадили в штаны? — щёки девушки покраснели; она напряглась, пытаясь сдержать смех.

Теперь уже покраснел и Дмитрий.

— Что? Нет! Я… Я почти нагадил в штаны. Это образно, понимаете?

— Извините. Как можно почти нагадить в штаны?

— Нет. Я определенно точно этого не делал. Я просто испугался, понимаете?

— Ничего страшного тогда же ещё не произошло?! — девушка вскинула брови.

Дмитрий расценил это как издёвку.

— Это чтобы Вы понимали, почему я испугался потом…

— Продолжайте. Я не буду это фиксировать.

— Спасибо. Я продолжу. Но в штаны я не…

— Хорошо!

***

В общем, Витя сначала достал из пакета контейнеры с едой. Ну, там огурцы, колбаса... Я тоже достал бутерброды, шпроты… в общем, всё достал. И Витя стал рассказывать.

— Это случилось около десяти лет назад. Пацан примерно тех же лет, что и мы с тобой, остался охранять вагоны. Женатик, ребёнка ждали. Короче, всё гладко у него шло, — Витя достал из синего пакета бутылку водки и две стопки. — Ну, ты же знаешь, весной не всегда приходится топить вагоны... Так что тип тот сидел один, без напарника. К тому же, это мы — новички, вот нас вдвоём и поставили. А пацан этот уже вроде как работал... — напарник накапал водку в стопки. — Ну, и закрылся он на секретку. Ну, вот этот ключ треугольный, понял?

Я кивнул. В общем-то этим треугольным ключом вагон закрывается только изнутри. Никак не открыть снаружи. Витя опрокинул стопку, закусил куском жирной колбасы и придвинул вторую ко мне. Я отказался и он накатил и мою.

— Утром он не вышел, а когда вагон вскрыли, обнаружили бедолагу повешенным в восьмом купе штабного вагона, — Витя снова потянулся за бутылкой. — А там окна через одно расшторены в шахматном порядке.

— Суицид — это дело распространенное. Нищета, стресс, — я попытался найти объяснение.
— Да говорю ж тебе, всё там нормально. Жили как все, но не очень-то бедно — это точно. И с деньгами, и малой на подходе. Там несколько других неувязок: ему руки накрепко связали бечёвкой...
— За спиной?
— Да я не знаю, блин! Это ж не я его связывал. Наверное, за спиной. Так-то он мог в петлю залезть, а потом сам себе руки спереди связать. Но раз, говорят, что странно, наверное, сзади, — разозлился Витя. — И вообще, не перебивай! А то я мысль потеряю, — он опрокинул третью стопку и занюхал огурцом. — На столе там ещё стояли два стакана. Говорят, кто-то заходил туда, но при этом никто вагон не покидал.
— Откуда знают, что не покидали вагон?
Виктор нахмурился и обиженно произнёс:
— Ты меня вообще не слушаешь, да? Я же говорю, он на секретку был закрыт. Ферштейн? Никто не мог выйти. А если бы вышел,  то как бы висячий проводник на секретку закрылся?
— А-а-а... Понятно.
— Не нашли ни отпечатков, ни следов — ничего, одним словом. В его борсетке блокнот лежал, но предсмертной записки он не оставил. Вырванные из блокнота листы валялись по всему купе, исписанные крестиками-ноликами и морским боем. В них играть в одиночку невозможно!
— Ну уж это я знаю, — обиженно прошипел я, Виктор мою обиду проигнорировал.
— А через несколько дней вагон, в котором бедолагу нашли — исчез, — Виктор уставился на меня, ожидая реакции, но я молчал, и он продолжил: — Ну, и говорят, что иногда в немецких вагонах появляется дух проводника и помогает в сложных ситуациях. Поговаривают также, что если растопки нет, можно зажечь с одной спички, и горит печка так, что даже следить не надо. И без угля гореть будет, и не замёрзнешь. А если ты украл у коллеги в соседнем вагоне подстаканник, то и мешать может, и портить что-то. Но тут я не очень уверен, что это одна и та же история.

— Странные дела.

Виктор снова опрокинул стопку водки. Я ничего не сказал: могу ли я запретить ему пить, если даже жена не смогла?

— Угу-м. Да таких историй валом, — Виктор стал набивать в рот холодную варёную картошку и, чавкая, продолжил: — Зато знаешь? Эта история — чистая правда.

— С чего ты взял?

— Да Лёня — свидетель. Он тогда охранял вагоны напротив.  Он и сейчас в вагонах слева от наших, на первом пути. Я его видел, когда только приехал.

— Он там один?

— Да. Ему всё нипочём. Говорит, одному даже спокойней. После того висельника некоторые вагоны даже освятили. Иконы повесили. И слава богу. Я в последнее время во всякую чепуху верить начал…

— А какие ещё истории есть?

— Чё? — переспросил Виктор.

— Ну-у, ты говоришь, таких историй валом.

— А-а, ну, так это... — он призадумался. — в Питере вагон исчез, знаю. Ток там без жертв, — он прокашлялся. — Просто вагон есть, а на следующий день нет. Может, бомжи на металлолом растаскали? Но эт вряд ли. Ты бомжей-терминаторов видал? Таких, что целый вагон по кусочкам растаскать могут?

— Нет.

— Ну от, то-то же, — Витя усмехнулся своей остроумности. — Ну, ещё в Адлере одного составителя нашли без языка, и тож вагон пропал.

— Вообще, вроде бы все терминаторы — бомжи.

— Чё?

— Ну как… У них же ни дома, ни работы, ни денег.

— Вот только знаешь чё, Дим. С такими способностями им ни работа, ни деньги не нужны. Если б у меня из глаз лазеры летали, думаешь, я б тут сидел?

— Ты бы тут не сидел, даже если бы тебя просто жена не выгнала.

— И то верно, — Витя загрустил, но уже через секунду засмеялся. — И всё ж, будь я терминатором, знаешь, где б я был?

— Конечно, знаю. Грабил бы алкомаркет.

— Иди на хрен! Понял?! — Витя вытянул дулю. — Вот те, а не истории. Я тут про составителя без языка, а он…

— Ладно-ладно, погоди, — я примирительно приподнял руки.  — А почему ты веришь во всё это?

— Не знаю. Например, Лёня не похож на человека, который врёт. А он здесь был, когда проводника вздёрнули. Надеюсь, не помогал.

Витя определённо верил во всё, о чем рассказывал. Я и сам не стал искать логических объяснений. Тем более у меня было мало времени, чтобы решить: верить ему или нет...

***

— Почему?
— Совсем скоро после этого я и сам убедился, что всё может быть правдой, — Дмитрий снова завис, а потом с надеждой спросил: — А вы мне верите?
— Вы же ещё ничего толком не рассказали, —  девушка пожала плечами, — но я во многое верю. Знаете, со мной чего только не приключалось. Если хотите, я расскажу вам после того, как Вы закончите. А там решим, верим ли мы друг другу. Идёт? — она многозначительно улыбнулась, показывая идеальные зубы; Дмитрий заметил, как в уголке её рта блеснул золотой перелив.

«Такая молодая, красивая девушка, а уже с золотым зубом...» — подумал Поведов.

— Продолжайте, — вырвала мужчину из дум собеседница.

***

Виктор сгрёб пустые коробки от доширака в пустой синий пакет, из которого доставал водку, и откинулся назад. Часы показывали без пятнадцати двенадцать или около того.

— Так. А что составитель без языка? Что с ним случилось? — мне отчаянно хотелось узнать побольше подробностей.

— Да мне почём знать? Я тут, слава богу, а не там. И не составитель, а так, вагоны охраняю.

— А он ничего не написал? Ну, просто, странно как-то...

— А-а-а, точно! Ему ещё пальцы отрезали. Не мог написать он. А вообще… я здесь столько же, сколько и ты. Почему ты… всех этих историй не знаешь?

— Да как-то... Времени, что ли, не было.

— Друзей у тебя не было! Необщительный ты, Дима. Мы с тобой три месяца вместе учились, — Витя сонно зевнул. — А познакомились ток сёдня, кода вагон принимали. Короч, неизвестно ничё про составителя того потому, что он ещё и без пальцев. Писать не мог.

Я задумался над словами Вити. Он ведь прав. Я, вообще-то, особо ни с кем и не разговаривал. А если б разговаривал? Знал бы эти истории? Конечно. И никакой вагон бы охранять не остался. Это Витьке деваться некуда, а у меня дома отец и хозяйство... Короче, я особо не помню, говорили мы о чём-то ещё или нет. Помню только, как руки Вити вальяжно легли на надутый живот, и он тяжко вздохнул. А затем его сморил сон.

Мне спать не хотелось. Я выспался днём, а теперь сидел, щёлкал сигнальным фонарём и всё размышлял об услышанном. Неужели повешенный проводник сам пустил своего душегуба? Неужели сам наливал ему? Играл с ним в крестики-нолики, даже не в дурака?

На столе лежали наши маршрутные листы. Витя загадил свой, лапая его жирными после колбасы пальцами. Посреди листа расползлось сальное пятно. Чуть ниже пятна красовалась его подпись, необычная такая, с закорючками. Я долго её рассматривал и думал, что так расписывается, наверное, талантливый каллиграфист. Не знал бы я, что Витя — алкаш, охраняющий старые вагоны, так бы и подумал.

Как я и говорил раньше, третий путь, который справа от нас, пустовал. Я смотрел в окно на отражающие лунный свет рельсы, щебень и пробивающуюся в междупутье траву. Я поставил сигнальный фонарь на стол и принялся чиркать в блокноте наброски — так уж меня завораживал этот таинственный, мрачный видок. В армии рисовать не получалось — там некогда, а дома всё время занимался хозяйством. Оттого с годами моя страсть к живописи совсем не угасала. Я думал тогда, сидя в вагоне и вдыхая Витин перегар, что художники не зарабатывают даже того, что получает рядовой пэм. Поэтому я убеждал себя, что делаю всё правильно.

Много о чём думал: что друзей нет и жизнь мимо меня идёт, а я даже не в курсе, что вокруг творится. И, конечно, снова и снова возвращался к рассказанным Витей историям.

Я закончил пару набросков, и на меня напала усталость. Я устроился на подушке и посмотрел в потолок. В голове уже практически не осталось мыслей, веки стали тяжёлыми. Из полудрёмы меня выстегнул стук, раздавшийся в тамбуре. Вставать я не спешил. Думал, показалось. Но стук становился настойчивее. Я нехотя встал и прошаркал в тамбур. Из Лёниного вагона доносились приглушённые звуки, а через окно виднелся свет сигнального фонаря. Логичнее всего предположить, что это он и постучал в наш вагон. Я зафиксировал двери, опустил трап и спрыгнул на землю. Тяжелый приевшийся запах мазута сменился свежим ароматом разнотравья. Совсем рядом пел сверчок, потирая надкрылья.

Я постучал в дверь попавшимся под руку камнем. Звуки в вагоне притихли, но мне никто не открыл. Я постучал снова и крикнул:
— Эй, друг. Ты там?
— Что надо? — настороженно спросил Лёня.
— Да-а, — я смутился, — к нам в вагон кто-то постучал. Я подумал, может, что случилось?
— Кто постучал? — с дрожью в голосе уточнил он, но двери не открывал.
— Я думал, ты… — замялся я.
— Я не стучал, — отрезал коллега. — И вообще. Советую тебе из вагона не выходить. Да и дверей, по-хорошему, кому попало ночью в отстое не открывать.

Лёня стоял в тамбуре, чуть поо́даль от иллюминатора, так что я не видел его лица.
— Ладно, — сдался я. — Но если что-то понадобится, мы здесь! — я помахал ему рукой и, не желая задерживаться ни секунды на улице, запрыгнул внутрь своего вагона.

Лёня этот показался мне каким-то странным и напугал до чёртиков. И зачем оставаться на ночь в поезде, если даже дверь боишься открыть? А составитель? Если придёт составитель — не открыть нельзя. И всё же, я поступил так, как посоветовал мне Лёня. Я запер вагон на секретку, ловя себя на мысли, что к утру тоже могу оказаться повешенным. Благо я вспомнил про Витю: осознал, что не один, и быстро отогнал от себя пугающие мысли. Я бросил взгляд на окно и моё внимание снова привлёк вагон Лёни. Я заметил, что он до сих пор стоит там неподвижно и смотрит в мою сторону. Его силуэт стал трудно различим в красном свете сигнального фонаря. Я задержал дыхание, а через пару секунд отвёл взгляд: так это жутко выглядело. Я подёргал дверь ещё несколько раз и, когда убедился, что она точно заперта, на дрожащих ногах вернулся в купе.

Там ничего не изменилось, но мне отчего-то стало тревожно. Витя всё ещё спал, только теперь он просунул руку под голову и закинул ноги на полку, отвернувшись к стене. В бутылке на донышке поблёскивала жидкость, навскидку грамм пятьдесят. Видимо, мой напарник бережливо оставил про запас. Да. Кто-то просыпается ночью попить водички, а Витя просыпается допить водочки. Эта картина помогла мне немного прийти в себя, но беспокойство до конца не ушло. Я пытался понять, что изменилось? И по-настоящему охренел, когда, наконец, осознал: свет фонаря в моей руке поглощала подступающая с обеих сторон темнота. И если раньше в одно из окон заглядывал лунный свет, то теперь что-то ему мешало. Я повернулся к окну, и в мгновение дрожь вернулась со стократной силой: справа, на ранее пустом третьем пути, непонятно как, откуда и когда… появился вагон.

Тени на рельсах | 2 из 3

Тени на рельсах | 3 из 3