Проклятое призвание. 29. По гамбургскому счету⁠⁠

Я на тебе, как на войне.

«Агата Кристи»

Пообедав (пюре с тушеной курицей, маринованные огурчики и помидоры, все те же пряники и конфеты «коровка» на сладкое), я попрощалась с тетей и дядей и отправилась восвояси. Поездка вышла непустой, я была рада, что приехала.

Села в пригородный автобус, уставилась в окно. В голове как будто не осталось мыслей. Только эмоции… смешанные, больные эмоции, с которыми надо было давно распрощаться.

Не замечая пейзажей, доехала до города. От вокзала добралась пешком – идти мне было недалеко.

Переступив порог квартиры, рухнула на кровать. Полежать секундочку.

И уснула.

Наверно, свежий воздух сказывался.

И приснилось мне, что стою я на ступенях в вестибюле академии. На стене – портрет Репина, увитый зеленым растением вроде плюща, внизу – гардероб с суетящимися однокашниками и интеллигентными бабульками, выдающими жаждущим пальто и куртки. И у двери, справа, он.

Вик.

Как всегда.

Нервно прохаживающийся, брезгливо посматривающий на окружающих.

Строящий высокомерные рожи, будто он тут круче всех и вообще не знает, зачем и почему здесь оказался. Будто все это – не его уровень.

Я ловлю его взгляд, улыбаюсь. И он замечает и улыбается тоже.

И я спускаюсь по ступенькам вниз: раз, два, три, четыре, пять, – и иду ему навстречу, и он идет ко мне. И мы встречаемся, и беремся за руки.

И я одеваюсь, а потом мы выходим вместе.

Так было четыре года, все четыре года учебы.

Нет, не каждый день, но всегда, когда Вик заканчивал раньше.

Если раньше заканчивала я, я его не ждала – у меня было много дел и много друзей.

Мне приснился мальчик, который стал мне когда-то самым близким человеком на свете.

Радующийся, ликующий, сбрасывающий высокомерие и насмешливую, наигранно-равнодушную маску при виде меня.

В его взгляде был свет, настоящее, не фальшивое чувство.

Когда он меня видел, все лицо менялось, словно озарялось изнутри.

И наверное, со мной происходило то же самое.

А потом мы шли гулять или к нему…

И нам было хорошо. И был никто не нужен.

Трудно было представить, в какой кошмар все это однажды превратится.

То есть, конечно, наши отношения изначально были очень напряженными, потому что мы оба были с характером, еще каким, но все же вообразить, до каких взаимных издевательств все это может дойти, было сложно.

Вик еще и потому чаще встречал меня, что свое расписание он легко подстраивал под мое. Для него посещение лекций вовсе не было чем-то обязательным, как для меня.

В итоге он часто зависал на допсессии и даже как-то оставался на осень, что меня просто поражало. При этом происходящее ему явно не нравилось, он психовал, на время сессии даже пробовал ограничивать со мной общение, якобы чтобы подготовиться к экзаменам, в такие периоды мы только созванивались по телефону и все. Тем не менее он постоянно зависал на пересдачах, ведь в семестре он просто мало что делал, не сдавал вовремя проекты и, откровенно говоря, не умел найти подход ко многим строгим преподавателям. Его уважали, но не очень любили, он был слишком ершистым и сложным.

Эта неспособность к систематической работе, манера бросать начатое, не доделывать вводила меня в ступор.

Иногда, наблюдая за его хаотическими попытками взяться за учебу, я вообще изумлялась тому, как он умудряется не вылететь, мне казалось, если бы я так относилась к делу, я бы не смогла сдать ни одной сессии.

Правда, мне никогда не нравились правильные ботаники, с ними было очень скучно. Но порой мне казалось, что хроническое раздолбайство Вика – это все же слишком сильно.

Несколько раз, когда я еще была полна юного энтузиазма, я пыталась подбивать Вика на совместные проекты. Он был действительно талантлив, у него получалось здорово выдумывать. Кончалось это всегда одинаково: он забивал, и я оставалась в одиночестве. Доделывать приходилось самой, злясь на соавтора и злую судьбу.

Я свои проекты не бросала, возвращаясь к ним иногда через годы.

Меня удивляло, как он свое-то умудрялся доделывать, так, впрочем, происходило далеко не всегда.

Я была упорнее. Усидчивее. Настойчивее.

«Ты настырная», – говорила бабушка.

Даже выгорая, я продолжала думать о том, что должна сделать.

А Вик нет.

И еще я была талантливее. Приходится это признать.

Хотя, конечно, в каких-то вопросах он был умнее. Гораздо. Это я тоже понимала.

И получалось, что мы соперничали, соревновались – всегда, всегда…

Эта гонка изматывала и отравляла наши отношения. Помимо прочего.

Мы практически никогда не говорили об этом, но я знала, что внутри каждый ведет счет: кто чего добился, у кого лучше получается.

И вроде бы я не собиралась вступать с ним в борьбу.

Но как-то так оно само собой выходило.

Достоевский об этом ничего не писал. Такое было возможно только в современном, эмансипированном, феминизированном мире. Где у мужчин и женщин равные возможности – но где они чувствуют и действуют все еще по-разному.