Придёт вода⁠⁠

Мир будто за мгновение до финальных титров. Крупные хлопья первого снега медленно падают на коричневый с золотыми прожилками слой опавшей листвы. Крутой склон, поросший деревьями, опускается к бетонному парапету над рекой. По чёрной воде крохотный крутобокий буксир тянет на огромной проржавевшей барже труп Лешего: чёрно-фиолетовую громаду, которая всё никак не хочет смириться с геометрией этой стороны мира.

Я цепляюсь за мокрые стволы деревьев и стараюсь не съехать по листьям в реку. В левой моей руке дипломат, набитый под завязку чем-то тяжёлым.

Настя бежит впереди меня налегке, её кирпичного цвета пальто удивительно гармонирует с догорающей листвой. Она отталкивается от одного дерева и почти скользит к следующему, балансируя на грани фола, но, тем не менее, удерживает равновесие, снова отталкивается и снова скользит.

И в этом движении вся она — и я безумно счастлив, что лет так десять тому назад наши пути разошлись на достаточное расстояние, чтобы мы стали, в основном, безвредны друг для друга.

— Эй, тормози,— кричу я,— сейчас чебурахнусь вместе с твоим чемоданом.

— Девочки вытащат,— смеётся она, на мгновение приобнимает липу и продолжает стремительный спуск.

Живые соседствуют с мёртвыми. Соблюдай простые правила — и можешь заглянуть в соседний мир, который большинство старается не замечать.

Нельзя говорить «нечисть». А «нежить» — можно. Русалки ненавидят, когда их называют «русалками» и уж точно не стоит именовать того, кто повелевает ими и всем, что творится в реке, «водяным».

Лучше даже не проходить мимо бледных фигур, играющих заполночь в подземных переходах на диковинных инструментах. Но, раз уж довелось заговорить — не называй своего имени, не называй вообще ничего, что тебе дорого, одними и теми же словами дважды. И ни при каких обстоятельствах не бросай железных денег в разложенный под ногами целлофановый пакет.

Лет двадцать тому назад, когда наше патлатое и сумасшедшее племя бросало вызов всему миру живых, мёртвые казались нашими невольными союзниками. Мы научились общаться с теми из них, кто хотя бы немного был способен к общению. Мы помогали им в их странных делах в обмен на защиту.

Мы выросли из этого странного соседства и сами стали тем самым миром живых. Но, поневоле, вросшие в кожу привычки и ритуалы, сопровождают нас, куда бы мы ни шли. И уже мы запрещаем своим детям тыкать пальцами в то, что живёт в тенях и плевать в проточную воду. Потому что есть мы, а есть — они. И для всех будет лучше, если мы будем сосуществовать не пересекаясь.

Иначе будет вот так, как с этим несчастным Лешим. Или как с теми бедолагами, которых Настя и её поисковики пытаются вытащить из очередного заповедного леса или из «заброшки», облюбованной кем-то безымянным.

Так что я не особо уповаю на то, что «девочки» меня вытащат, буде меня угораздит свалиться к ним в воду. Человек русалке друг, товарищ и кормовая база.

Я присел на парапет, аккуратно опустил на землю дипломат и принялся разминать потянутую руку.

— Мы могли спокойно обойти по набережной,— угрюмо заметил я.

— Ты — брюзга, Васич,— Настя весьма ощутимо двинула меня кулаком в плечо.

— Мне можно. У меня весь день пошёл насмарку и, чует моё сердце, он ещё не окончен. Может хоть скажешь, что в чемоданчике-то?

— Не скажу,— отрезала моя спутница, и, насупившись, добавила,— нельзя. Может не сработать, если скажу.

Сегодня ровно в полдень она позвонила мне впервые за два года. И практически потребовала, чтобы я забрал её по такому адресу, который, кажется, даже навигатор озвучивал с некоторым недоверием. Два часа спустя она села в мою машину посреди опустевшей деревни. На её ногах было с полдюжины сортов грязи, а в руках — этот самый дипломат.

— Таксист сбежал, прикинь, какая сука?— возмущалась она, обтирая с сапог глины и суглинки.

Я вслух посочувствовал Насте, а про себя позавидовал таксисту. Он, сука такая, имел в своём распоряжении возможность сбежать. Мне прожитое и пережитое вместе с виновницей торжества так поступить не позволяло.

И вот я с дипломатом стою на берегу реки посреди города и я понятия не имею, что такое тяжёлое может быть внутри.

— У тебя там тол, что ли? Рыбу глушить будем?— я пытаюсь хоть как-то выудить из подруги ответ.

— Я тебе поглушу,— раздаётся над моим ухом хрипловатый женский голос.

Из-за дерева выходит русалка: в чёрных джинсах, чёрной косухе и с длинными чёрными волосами, облепившими бледное лицо. За ней по бетону тянется цепочка мокрых следов.

— Привет, Яна,— радостно машет рукой Настя.

Я не успел открыть рот, как русалка, уставившись мне в глаза желтушным мёртвым взглядом, хмыкнула:

— Ну, давай, клоун, скажи что-нибудь смешное.

— Не буду. Тем более, она не из ваших.

— Ты смотри, какой знаток выискался,— русалки не нуждаются в артикуляции и нижняя челюсть Яны лишь гальванически подёргивается не в такт речи.

Бледное лицо поворачивается в сторону Насти.

— Принесли?

Настя кивает на чемодан.

Русалка изображает подобие улыбки. Её зубы идеально белые с просинью и, кажется, немного заострённые.

— Так что в чемодане-то?— я продолжаю настаивать.

— Тебе-то какая разница?— скалится Яна.

— В самом деле, какая разница ради чего я день угробил на то, чтобы приволочь его за двести километров? Кстати, у тебя классная улыбка… такая… сардиническая.

Русалка издаёт такой звук, словно кто-то полоскал горло и поперхнулся в процессе.

— Он у тебя и правда смешной. Поделишься?— она обращается к Насте, не глядя в мою сторону.

— «Такая корова нужна самому»…— отрезает моя подруга.

— А я вот уже и не знаю, где мне лучш…

— Тихо!— прерывает нас русалка,— Батя говорит…

Её глаза на пару секунд закатываются, она стоит неподвижно, лишь немного покачиваясь из стороны в сторону. Потом вдруг оглядывается на буксир и реку и снова замирает с закатившимися глазами.

— Рано пока,— наконец заключает она.

— Что рано-то?

— Всё рано,— Яна смотрит на меня с укоризной, дескать, неужели сам, дурак, догадаться не можешь?

— Ты расскажи ему, что случилось, а то так и будет ходить с постной рожей,— предлагает Настя.

— Да… — русалка прерывается на поток брани,— плотина вверх по реке. Ваши с Батей вроде как всё перетёрли, но тут полезли косоглазые со своим уставом.

— Китайский подрядчик занялся самоуправством,— пояснила Настя,— и приволок на стройку шуйгуев для подводных работ.

— Шуйгуи — это китайские ру… водная нежить?

— Вот именно, китайские, мать их, русалки,— Яна почти сплёвывает слова на землю.

Им можно. Нам — не стоит. Не смертельно, всё-таки русалки, а не охочий зацепиться до базара Народец, но никогда не знаешь, с какой ноги вот эта конкретная красавица сегодня всплыла.

— Как они их вообще приволокли?— спрашиваю я,— они ж должны быть привязаны к месту гибели, разве нет?

— Им Партия приказала — они и пошли. Конфуцианство, десу...,— пожимает плечами Настя,— но скорее всего их приволокли с образцами ила и воды.

— Замутили реку, пидорасы косоглазые,— подтверждает русалка,— воняет чужой могилой. И главное-то: с Батей уговора не было.

Она обходит дерево и что-то поднимает с земли. Когда она возвращается, в её руке оказывается ножка от табурета увенчанная чем-то вроде дисков от болгарки, по всей видимости, изрядное время пролежавшая в воде, но всё ещё надёжная.

И я даже знаю автора этого орудия.

Фобос и Деймос, два брата-погодка, обращались на орбите бога войны. В иные времена, их драккары наводили бы ужас на прибрежные деревни, сарацины почитали бы их слугами Шайтана, а гитлеровцы предлагали бы отсыпать за их головы чемодан рейхсмарок. Но они вошли в возраст в девяностые, в уездном городе и, к счастью местной неформальной тусовки, выбрали мишенью своей доисторической ярости туземную гопоту.

Фобос — флегматичный, рослый, чем-то напоминавший молодого Хемингуэя предпочитал скупо и размеренно орудовать именными кастетами.

А вот в Деймосе играла инженерная жилка. На дне реки, валялось, должно быть, до полусотни кистеней, шестопёров и прочих орудий самой незаурядной конструкции. И как минимум пара граждан, произведённых в покойники при помощи этих самых инструментов. Точнее, эти давно уже не валялись: русалки хоть и имели с властями соглашение о криминальных трупах, придерживались его творчески.

Вода исходит пеной и в воздух, причудливо обращаясь, взмывает ещё несколько орудий, по всей видимости, того же автора. Я едва уворачиваюсь от цепа с замысловатым сверлом в мой кулак размером в качестве била.

— Ну чё, понесла нелёгкая,— чревовещает русалка и ныряет по-рыбьи.

Человек после такого маневра сточил бы половину себя о прибрежные камни. Но смертным в эту воду вообще не стоит входить с минимальными перспективами на положительную плавучесть. Русалкам можно.

Первый шуйгуй, вопреки ожиданиям, брёл по суше, аккурат по парапету, одетый в тёмно-серый комбинезон с намалёванными через трафарет иероглифами поперёк груди.

Лицо его, и при жизни, надо полагать, не блиставшее выразительностью, сейчас казалось нелепой восковой маской. Со лба свисала, прибитая промышленным степлером, жёлтая ленточка с qr-кодом.

Шуйгуй шёл свойственной всей нежити жутковатой походкой существа, некогда созданного для прямохождения и заново открывшего его после биологической смерти, будто бы балансируя себя зажатым в руках гвоздодёром.

Я огляделся. Вверху, откуда мы с Настей не так давно спустились, наряд патрульно-постовой службы одновременно пытался наблюдать за происходящим и делать вид, что их здесь нет. Мне сложно было их судить: отношения с той стороной находились далеко за пределами их юрисдикции, а попавшим в замес смертным они разве что могли искренне посочувствовать с безопасного расстояния.

Чуть дальше по склону шагало ещё несколько шуйгуев. От лидера они отличались разве что иероглифами на груди и орудиями в руках.

Из воды, в невероятном для любого подданного физики прыжке, вылетела рыжая с проплешинами русалка в шинели времён Великой Отечественной и, схватив ближайшего ко мне шуйгуя за лодыжку, сдёрнула его на землю. Она пыталась утащить шуйгуя под воду, но тот распластался на парапете, цепляясь за него левой рукой и ногой, и русалка, на мгновение повиснув на ботинке китайской нежити, соскользнула обратно в реку.

Гвоздодёр лязгнул по асфальту.

— Давай, твою так!— Закричала у меня за спиной Настя.

Я размахнулся цепом и со всей силы приложил шуйгуя билом по голове. Цепь, удерживающая сверло на рукояти слетела вместе с хомутом, оставив с моих руках размочаленную на конце палку. Под жёстким чёрным ёжиком волос что-то гулко щёлкнуло и на парапет пролилась густая жёлтовато-белая жижа. Запахло мертвечиной и какой-то ядрёной химией. Я отшатнулся. Желудок заколебался в моей утробе.

Шуйгуй издал клокочущий гортанный рёв и зашарил рукой в поиске утраченного орудия.

В пенном столпе взметнулась бледная рука, нашарила лодыжку и тело шуйгуя скрылось в реке. Но следующий, ближайший ко мне уже бежал на меня, размахивая метровым, кажется, штангенциркулем. Я, оценив траекторию и намерения, в последний момент отступил в сторону.

Стальной клюв штангенциркуля со свистом описал дугу мимо моего плеча и впился в дерево. Подвижная рамка от удара сорвалась со штанги и, звеня по бетону, покинула поле боя.

Не помню наверняка, сказал ли я вслух «хреновый из тебя инженер», выкрашивая изо рта шуйгуя зубы вперемешку с жёлтым гноем, или просто подумал, но мой удар заставил его пошатнуться, а я пинком отправил его тело через парапет. Вода, полная русалок, охотно приняла его.

Кажется, патрульные сверху завопили от восторга.

— Мужики, давайте сюда, тут у нас весело!— прокричала им Настя.

«Мужики» предпочли от веселья воздержаться, заговаривая казёнными нумерами хрипящую на каком-то откровенно змеином диалекте рацию.

Пока я решал, прихватить ли мне остатки штангенциркуля, следующий шуйгуй бросился на меня с добротным таким топориком. У меня было острое чувство, что в точности такой я присматривал себе на Али-Экспрессе.

«Топорик спасать викинга топор туристический викинга многофункциональный взрывозащищенный лагерный артиллерийский огнестрельный молот мачете молоток»

Хороший, надо сказать, топорик. У меня аж копчик завибрировал от принятого на гвоздодёр удара, а топорику хоть бы хны. Я попытался отвести чёрное лезвие в сторону, и тут воздух меня разом покинул, а из-за спины, предательски накренившись, меня огрело по макушке дерево.

Свободной рукой шуйгуй засадил мне под дых — и я только сейчас понял, насколько я недооценивал их силищу! Топор взметнулся куда-то в точку схода перспективы и я, обгоняя собственный страх, вдруг осознал, что жить мне осталось ровно столько, сколько ему лететь до моего черепа.

Что-то кирпично-бурое промелькнуло надо мной, оторвало шуйгуйские ноги в берцах от земли, с хрустом вбило нежить в землю несколькими размашистыми ударами и, наконец, протянуло мне руку.

— Вставай, давай,— произнесло оно голосом Насти.

Я, наощупь, нашарил протянутую мне ладонь и, кое-как цепляясь за неё, поднялся на ноги, попутно заново учась дышать.

— Пасип…,— только и смог воспроизвести я, восхищаясь заново явленному мне чуду кислородной атмосферы.

Настя, ударив с заступом, смахнула с парапета следующего шуйгуя. Полупудовая гиря на длинной цепи оказалась сокрушительным оружием против неторопливого противника.

Река кипела. Из бурлящих водоворотов вырывались конечности, цепи и всё, чем люди предполагали поражать друг-друга. Мертвецы, дословно изумрудной скрижали, рубили друг-друга человеческими орудиями. Над водой стелился гнилостный запах от разрубленных членов.

По суше наступали шуйгуи, сжимая в желтушных руках разнообразные строительные принадлежности, включая «бронзовую блочную плоскость № 103 для тонкой деревообработки», или какой-то ещё номер для обработки дерева — я забыл спросить, отправляя посмертного доброхота на аудиенцию к речным обитателям.

А потом они вдруг кончились. Вот только что было полно шуйгуев, а вдруг ни одного нет, насколько хватает взгляда. Поверхность реки поволновалась недолго — там русалки, похоже, добивали попавших в их лапы и пасти, пришельцев — да и успокоилась. Только сползала неторопливо вниз по течению брошенная баржа.

Патрульные с верха склона растворились в вечереющем тварном мире. Змеиные языки из зарешёченных динамиков раций лизнули их по пяткам и растворились на фоне осеннего неба.

Тяжёлый, прибивающий к земле, трубный возглас, стелящийся по реке, заставил присесть всех, кто его услышал. Вверх по течению, распространяя под собой тяжёлый туман, прямо над фарватером в воздухе плыла огромная рыба. Её пасть была размытым образом, прорастающим сквозь самое себя, и от этой пасти, по три в каждую сторону, распластывались рыбьи хвосты, каждый из которых был с железнодорожный вагон размером. На рыбе, совершенно парадоксальным образом, были закреплены светодиодные прожекторы, разбрасывающие в смеркающемся воздухе пучки света.

Рыба проревела будто штормовая сирена и извергла из своей пасти хлёсткое жидкое золото, сияющей плетью срезавшее в воду несколько прибрежных деревьев.

— Вот сейчас — пора,— крикнула Настя.

— Что «пора»?

— Чемодан, дурья твоя башка, чемодан! Открой и кидай!

Я отстегнул защёлки на чемодане и метнул его куда-то «туда». Он полетел, рассыпая «мертвечину такую, отсутствие радости» расходящейся спиралью.

Рыба взвыла. Прожекторы разразились тревожными вспышками, разбрасывая жёлтыми и красными языками безмолвные мольбы о помощи.

Чемодан был полон чёрной тяжёлой земли.

Примерно пять часов тому назад, Настя протянула мне этот чемодан посреди ничем не примечательного поля. Я не должен был знать ничего, я был безмолвной плакальщицей на этих импровизированных похоронах.

Примерно шесть часов тому назад она закончила набивать нутро чемодана лесной землёй. Потому что Лес — колыбель Лешего и могила его — Лес.

Потому что Лешего нельзя убить, пока жив Лес. Потому что каждая кроха Леса остаётся Лесом. И уж тем более остаётся Лесом десять килограмм лесной почвы.

Которые, рассыпаясь спиралью, следуют сейчас траектории моего неловкого броска.

Чёрно-фиолетовая громада на барже приходит в движение. И становится Тем, кого мы не называем по имени, и даже имя «Леший» — это лишь бледное отражение его настоящей силы.

Чемодан ещё не успевает коснуться земли, когда стрелки часов замирают. Предвечный Лес наступает — здесь и сейчас!

Громада, отрицающая пространство и время, вздымается над рекой, мостом и возведёнными около моста зданиями. Она была здесь до того, как появились люди, прежде, чем они придумали понятие городов. Титанические стволы впиваются в зенит, могучие корни скребут непостижимый надир.

Рыба у подножия этого грозного величия огрызается злобным золотым пламенем. Шальные протуберанцы просекают бетонные плиты на метр вглубь. Но она — не в своей воде и не в своём времени.

Нечто сумрачное, лишённое плоти и, в то же время, самое плотское из того, что мне когда-либо доводилось видеть, опускается из небесного средоточия и мглистый тяжелоступ одним плавным движением истирает рыбу в мясной туман.

…

Мир будто за мгновение до финальных титров. Крупные хлопья первого снега медленно падают на бурую воду. Баржа, несущая на себе нечто, похожее на бесформенный провал вглубь грозового фронта, вопреки всему пятится против течения.

На корме сидит русалка в полупрозрачной ночнушке и весело болтает ногами.

— Покури со мной,— скорее требует, чем просит Настя.

Я, бросивший курить пятнадцать лет назад, подчиняюсь. Она подставляет огонь зажигалки под пляшущий кончик моей сигареты.

Никотин находит давние вентили среди моих рецепторов и мир начинает понемногу плыть, подчиняясь ему.

— Больше никогда!— кричу я и эхо от домов на противоположном берегу вторит мне.

— А ты ведь всё равно вернёшься,— Настя смотрит на меня как «когда-то тогда»,— когда я попрошу, вернёшься, правда ведь?

И я, понимая, что в этой игре все карты — краплёные, и, особенно те, что лежат у неё в рукавах, соглашаюсь.

— Правда.

Потому что другой игры всё равно нет.

Потому что мы никогда не чувствовали себя настолько живыми, как тогда, когда нисходили в мир мёртвых. Мы исправились. Стали серьёзными взрослыми людьми с ответственностью, с обязанностями, с отчётами и декларациями.

Вышли, словно на свет, в прекрасный взрослый мир живых людей, чтобы стать по-настоящему мёртвыми.

Моторная память подсказывает стряхнуть пепел с сигареты. Алые точки летят в воду, перемежаясь с невидимым в тени пеплом.

Вскипевшая вода извергла из себя русалку. Яна, в апогее опершись на парапет, присела рядом с нами.

— Батя говорил,— с деланным вызовом произнесла она.

— И?— поинтересовалась Настя.

— Восемь.

— Мы договорились на десять,— твёрдо ответила Настя.

Яна фыркнула.

— Восемь.

Настя вкрутила окурок в гранитную плиту парапета, заглянула внутрь опустевшей сигаретной пачке и забросила бычок туда.

— Значит так. Мы договаривались на десять, и вы мне дадите десять, иначе я не поленюсь дойти до вашего «Бати» и лично поинтересоваться, какие игры вы сами по себе мутите.

Яна рассмеялась жутким русалочьим смехом, без мимики и артикуляции.

— Всё хорошо. Десять, как и договаривались. Ты хороший человек. Мясновитый!

И она нырнула без следа и брызг туда где, как мне казалось, вода не походила и до щиколотки.

Огонёк на моей сигарете взялся за фильтр. Я затушил её о поребрик. Настя протянула мне пустую пачку.

— Сюда давай… Не надо сорить.

Я вздохнул.

— Слушай, а о чём торг?

Настя промолчала.

— Нет, серьёзно. Десять чего? Унций, подсвечников, слитков — за что мы рисковали своими шеями? Чего такого русалки могли тебе предложить?

Настя, не произнеся ни слова, протянула мне ещё одну сигарету.

— Да хватит, чёрт побери, ты ответь мне на вопрос!

Она щёлкнула зажигалкой, и я подчиняясь её странному гипнотизму, подчинился. Затянулся давно, казалось, забытым дымом, выдохнул ей в лицо.

Сизые протуберанцы обогнули её щёки.

— Десять человек, Васич,— сказала она,— десять человек.

Что-то горячее и угловатое рубануло меня поперёк нутра.

В самом деле, почему я мерил её каким-то другим мерилом? Это мы, другие, пытались изо всех сил забыть, кем и где мы были. А она не забывала ни на минуту. И с ней были люди, которых она заставила не забывать, с той лишь единственной целью, чтобы вытащить перешедших по глупости или неосторожности последнюю черту обратно в мир живых.

Сегодня она поставила на кон мою жизнь рядом со своей собственной.

Двое против десяти. Элементарная арифметика. У меня даже не стоило спрашивать, потому что она слишком хорошо меня знала и слишком мало у неё было времени, чтобы объяснять мне мою собственную сущность.

Вторая сигарета шла через силу. Я выбросил её на середине под неодобрительным взглядом подруги.

— Отошёл?— спросила Настя.

— Я тебя ненавижу,— ответил я.

Вокруг меня вставали в рост несуществующие покойники, которые в будущем по пьяни ли, по собственной воле ли, упадут в воду лишь для того, чтобы очнуться на берегу паче всем возможным чаяниям.

— Отвезёшь меня домой?— спросила она.

— Пошли,— кивнул я и мы, сквозь крупные хлопья первого снега и несуществующие титры, принялись подниматься вверх по склону.