Предательница. Глеб Диберин. Глава 5
Глава 5. Философ
— Платон писал, что любовь — это память души о её прежнем совершенстве.
Голос мужчины, звучащий с кафедры, был бархатным, глубоким и... невозможным. Таким, каким обычно говорят не лекции, а заклинания.
Алёна сидела на заднем ряду, обхватив тетрадь и чашку с кофе. Курс назывался просто: «Эрос: от Платона до постмодерна». Она пришла случайно, но осталась намеренно.
— Эрос, — продолжал лектор, — не про секс, не про влечение и не про физику. Это тоска по утраченной целостности. Душа, которая была когда-то единым целым, ищет свою вторую половину, забытую где-то в вечности.
Алёна склонила голову. Текст казался знакомым, будто услышанным давно — в другой жизни, но голос…Голос преподавателя поднимал смысл на уровень желания. Нет, не плотского, но крайне мощного, даже опрокидывающего и обезоруживающего.
На доске он написал: Ἔρως — желание бессмертия в смертном.
— Мы любим не человека. Мы любим возможность прикоснуться к Вечному. Через тело. Через разговор. Через взгляд. — Он остановился, повернулся к аудитории. — А кого вы любите, когда смотрите в глаза другому? Его? Или своё отражение в нём?
Алёна вздрогнула. Эти слова были слишком близко и слишком точно. Она вспомнила Максима. Скрипача. Уличного барда. И тут она поняла, она влюблялась не в мужчин.
Она влюблялась в образы, которые они отражали, в собственные фантазии, в пустоту, которую они обещали заполнить.
Этот философ говорил так, будто видел её насквозь.
Он был высоким и худощавым. Седые волосы, оттеняли юные глаза. На запястье он носил кожаный браслет, рядом с ним часы, стёртые от времени. Он не был красив в традиционном смысле, но был… владеющим вниманием. Каждое его движение, как фраза, каждое молчание излучали свет как философский тезис.
— Фрейд говорил, что всё есть сексуальность. Платон утверждал, что сексуальность есть путь к идее. Я же скажу, сексуальность это лестница. Вопрос в том, по какой из ступеней вы поднимаетесь к человеку или к тени его образа?
Аудиторию наполнил смех. Алёна не смеялась, она дышала его словами.
Что-то в ней снова завелось, только на этот раз не тело, а разум. Мысль взяла вверх над ощущением. Она хотела не прикосновения, а она хотела диалога, слов, объяснений.
Она смотрела на него, как на артефакт, как на книгу, к которой хочется прикасаться пальцами, переворачивая страницы, не торопясь, с трепетом, с благоговением.
— Следующая лекция — «Симона де Бовуар и миф о Женщине». Жду вас всех. Хотя, уверен, останутся не все.
Он улыбнулся. В глазах блестела ирония и вызов.
Алёна улыбнулась в ответ. Она останется, и даже больше она найдёт повод подойти.
Любовь начиналась не с прикосновения, не с взгляда, и даже не с флирта. Всё начиналось с мысли.
Слово, сказанное им между прочим, оборачивалось в голове Алёны философской формулой, на которую она ловилась, как на крючок. Он не был «просто умным», он вёл её разум, как дирижёр ведёт оркестр: мягко, точно, музыкально.
После третьей лекции она начала выписывать его афоризмы в отдельный блокнот.
«Любовь — это акт узнавания в другом своей собственной вечности».
«Женщина не нуждается в том, чтобы быть объяснённой, она нуждается в том, чтобы быть услышанной».
«Тело — это только эпизод. А душа — роман».
Каждое из этих высказываний действовало на неё сильнее, чем любой комплимент. Она не замечала, как перестаёт смотреть на других мужчин, не потому что не было симпатичных, а потому что ни один из них не разговаривал с её внутренним миром.
Она смотрела на философа — его звали Ян Матвеевич — и чувствовала, что он способен проникнуть внутрь, не снимая одежды. Он вёл лекцию, не навязываясь, без позы. Словно это не он говорил, а Истина проходила сквозь него.
На следующей лекции он сказал:
— По-настоящему влюбиться, значит впервые в жизни замолчать не потому что нечего сказать, а потому что ты осознал, слово не передаст глубину чувства.
Он взглянул в зал и на секунду задержал взгляд на ней. Алёна не уверена, была ли это иллюзия, но её сердце сжалось. Ей не хотелось его «завоёвывать». Она хотела… быть рядом, быть тем, кто способен понять, кто не будет требовать, цепляться, добиваться, кто будет внимать.
Алёна сменила гардероб, перестала носить облегающие платья. Теперь она выбирала пальто мужского кроя, тёмные водолазки, тонкие очки без диоптрий, как будто пыталась стать зеркалом его мира.
Женщина, которая когда-то соблазняла телом, теперь соблазняла вниманием. Она не писала ему писем, не задерживалась после лекций, но каждый раз, когда он проходил мимо и говорил «Добрый день, Алёна», — она чувствовала себя избранной.
Всё в ней замирало, когда он говорил слово «мысль». Потому что именно в его устах мысль становилась прикосновением.
— Желание — это не то, что у нас есть. Это то, чего нам вечно не хватает, — произнёс Ян Матвеевич на четвёртой лекции, откинувшись на спинку кресла.
Алёна сидела в первом ряду. Она уже не пряталась. Она больше не стеснялась того, как её манит этот человек.
Он не просто преподавал. Он открывал в ней двери, о существовании которых она даже не подозревала.
«Чего именно мне не хватает?» — подумала она в тот момент. И ответ родился мгновенно - глубины. Мужчины, который не спрашивал бы: «Ты сегодня свободна?», а спрашивал бы:
— Как ты думаешь, страсть и смысл — они враги или союзники?
Она ловила каждую его фразу, как глоток воды в пустыне.
— Если вы хотите понять, кого на самом деле любите, посмотрите, с кем вы молчите, — продолжал он. — Мы можем говорить часами с теми, кого боимся потерять, но только с тем, кто становится частью нас, мы умеем молчать полноценно.
Это молчание Алёна читала в своих снах, в утренних прогулках, во взгляде на потолок, когда не могла уснуть. Именно с ним, Ян Матвеевичем, она молчала внутри себя.
Он стал её мысленной комнатой. Той, в которую она заходила, чтобы укрыться от бурь.
Он не был вожделением. Он был смыслом.
— Женщина не является объектом желания. Она пространство, в котором желание находит форму, — произнёс он в финале лекции.
После этих слов у Алёны затряслись пальцы. Он точно описал её.
И именно в этом заключалась его сила. Он говорил о любви, как о метафизике, о женщине, как о космосе, о прикосновении, как о тексте.
Она стала выписывать в блокнот его высказывания:
«Любовь — это когда тебе не хочется быть другим человеком, чтобы тебя любили. Ты хочешь быть именно собой — чтобы он остался».
«Ни одна страсть не стоит того, чтобы в ней исчезла личность».
«Настоящая близость начинается после мысли, а не после постели».
Каждая фраза Яна становилась якорем. Она держалась за них, как за доказательство, что любовь возможна. Пусть не животная, не зависимая, не одержимая, но такая, в которой тебя видят умом.
И она думала:
Может, в этот раз всё иначе?
Может, он тот, кто не распадётся после первой близости?
Может, впервые всё будет... на своём месте?
Что-то внутри неё подсказывало, он слишком идеален, чтобы быть достижимым.
— Алёна, — его голос прозвучал вдруг, после лекции, когда она уже собиралась уходить.
Он подошёл спокойно, без тени заигрывания или лишней фамильярности.
— У нас, кстати, в книжной лавке на Сретенке сегодня вечер редких изданий. Могу предложить вам составить компанию, если интерес к слову у вас не только на лекциях.
Это прозвучало почти как проверка, но для Алёны это был вызов и приглашение в священное.
— Я обожаю старые книги, — ответила она, стараясь говорить ровно, хотя внутри всё дрожало. — Особенно те, в которых есть чужие заметки на полях.
— Ах, вы из тех, кто верит в следы, — усмехнулся он. — Это прекрасная склонность. Значит, вы ищете не буквы, а… память.
Его глаза прищурились, и она поняла, он доволен ответом. Её будто допустили в некий закрытый клуб, где допуск получаешь не красотой, а точностью формулировок.
Книжная лавка действительно была особенной. Никакого яркого света. Узкие проходы между высокими деревянными стеллажами. Запах пыли, чернил и сырой бумаги, которая за годы пропиталась пальцами читателей, дождями и… временем.
Они шли рядом не как пара, не как друзья, а как двое, у которых одна тишина на двоих.
Он остановился у полки с философией ХХ века.
— Симона Вейль, — сказал он, вытаскивая тонкий томик. — «Внимание как форма любви». Это одно из самых точных определений, которое я знаю.
Алёна провела пальцем по обложке.
— Вы считаете, что внимать — важнее, чем желать?
Он посмотрел на неё.
— Желание быстро сгорает. Внимание как медленный огонь. Оно лечит. Вы ведь именно этого ищете, разве нет?
Она не ответила. Он знал, словами, поступками, всё в ней было «да».
— А вы? — тихо спросила она. — Чего ищете вы?
Он задумался и достал ещё одну книгу, уже по эстетике.
— Я ищу язык, на котором можно объяснить страсть без того, чтобы её разрушить.
Эти слова вошли в неё глубже, чем любой поцелуй, который она когда-либо получала.
Он повернулся к ней, слегка наклонился:
— Хочу показать вам одну комнату. Там рукописи. Очень старые. Вход туда только для своих.
Её сердце пропустило удар. Он не флиртовал. Он вёл её как в лабиринт, где можно потеряться, или, наконец, найти то, что ищешь.
— Пойдёмте, — сказала она. — Только предупредите, если там можно исчезнуть навсегда.
— Только если вы этого захотите.
Он открыл дверь вглубь, и Алёна шагнула в полумрак, где пахло временем, смыслом… и тем, что не укладывается в слова.
Дверь вглубь книжной лавки за ними медленно закрылась со щелчком, как последний звук старого пианино. Там, где хранились рукописи, не было света, только один торшер в углу, да отблески от запылённого окна. Там пахло бумагой, чернилами и чем-то живым, как будто книги дышали между полок.
Алёна провела пальцами по корешкам. Одно прикосновение и сотни мурашек пробежали по коже, но не от холода, а от концентрации смысла. Каждая книга здесь была как свидание. Каждая строчка была как прикосновение, которого она давно ждала.
Ян Матвеевич не говорил. Он просто был рядом. Его тело не представляло угроз, не было доминантой, не соблазняло её. Это было просто присутствие, в котором можно было расслабиться.
— Хотите знать, что я искал здесь раньше? — спросил он тихо, не приближаясь.
— Неважно, — прошептала она. — Важно, что вы здесь со мной.
Он подошёл ближе почти незаметно. Это была как мысль, к которой приходишь долго.
Как слово, которое не сразу осознаёшь. Он стоял так близко, что она слышала, как он дышит. Её рука легла ему на грудь. Он не двинулся, только прикрыл глаза. Она поднялась на носках и коснулась его губ. Они были сухими и сдержанными.
Поцелуй не был страстным. Он был… точным.
И тогда случилось то, чего она никогда не испытывала. Он прижал её к стеллажу, не ломая её, а собирая. Как будто он знал, в каком порядке прикасаться, чтобы не разрушить, а пробудить.
Он медленно, но уверенно снял с неё пальто. Ян словно читал её, словно открывал главу за главой. Она чувствовала, как в ней всё начинает гореть, го это был огонь не похоти, а желания быть понятой через тело.
Она шептала что-то бессвязное, а он целовал ей запястья, как будто там был смысл. И когда он вошёл в неё, это не было актом завоевания, это было соглашение.
Не «давай» как обычно, а «Я здесь. Я с тобой. И мы ничего не должны, кроме этой минуты.»
Полки скрипели. Книги молчали. Мир исчез. Были только он и она. Только Алёна — дышащая, раскрытая, как последняя страница романа, и он — не мужчина, а язык, которым написан её внутренний текст.
Они не говорили после. Он обнял её не как любовник, а как метафора завершённой главы. Она хотела спросить, что это было, но не решилась, потому что чувствовала: ответ уже где-то на следующей странице.
Утро после Яна было не похоже на прежние. В этот раз не было пустоты, спешки, угрызений. Алёна проснулась с ощущением, что прожила не ночь, а опыт. На душе было светло, в голове тихо. Он не обещал позвонить, и она не ждала.
Это было красиво. Законченное стихотворение, обречённое не повториться, но навсегда оставшееся внутри неё.
Через два дня она снова пришла на лекцию. Села в третий ряд и слушала. Он говорил точно, красиво, глубоко, но, ни одного взгляда ей. Ни одного знака, что между ними что-то было.
После, в коридоре, она подошла.
— Могу я спросить? — голос был тихим, почти шёпотом.
Он кивнул, явно ожидая вопрос.
— То, что произошло в библиотеке…
— Было настоящим, — сказал он, не давая ей закончить.
— Тогда почему вы…
— Потому что я люблю не женщину, — спокойно, прямо. — Я люблю Идею Женщины.
Он не говорил с высокомерием, скорее с печалью. Ян был человеком, который отказался от прикосновений ради смысла.
— То есть… я не реальность, а образ?
Он опустил взгляд.
— Вы воплощение, но я не способен удерживать форму. Я люблю издалека, в вечности, а в теле теряю мысль.
Алёна стояла, как будто её раздели посреди кампуса. Он не оттолкнул, не обесценил. Он просто… не мог.
— Мне казалось, — сказала она, — что я впервые не потеряла себя в мужчине, а нашла.
— Именно поэтому я не позволю вам исчезнуть во мне.
В этих словах была жестокая, но настоящая правда, без романтики.
Он наклонился ближе, коснулся её щеки тыльной стороной пальцев и шепнул:
— Я сохраню это в себе как самое точное прикосновение к Женскому Началу, которое мне довелось пережить.
Он отвернулся и тихо ушёл. Алёна стояла и вдруг поняла: он не принадлежал никому и никогда принадлежать не будет.
Она медленно шла по коридору университета, в пальто, которое внезапно казалось слишком тяжёлым, словно ткань напиталась чужой философией и давила на плечи. Она не плакала. Это было бы слишком банально — рыдать из-за мужчины, который не хотел быть мужчиной, а хотел быть мыслью.
Она вышла на улицу. Снег падал мягкими хлопьями. Первый снег всегда символичен. Начало или конец, а может, пауза.
Прохожие спешили, прятались под зонтами, а она стояла, ощущая, как тает внутри.
— Я снова ошиблась, — сказала вслух, голос ровный.
Он был почти спокойным, как у женщины, которая всё уже поняла. Она вспомнила все свои влечения, все свои «да», сказанные телом, сердцем, импульсом.
И вдруг ясно ощутила: всё это были формации одного желания — быть увиденной, понятой, принятой не как образ, не как «воплощение Идеи», а как живая, реальная женщина.
Ян был не худшим из её мужчин. Он был, может быть, самым глубоким и, именно поэтому, самым одиноким. Он не любил женщин. Он любил свои представления о них.
И в этом была настоящая катастрофа, потому что быть возлюбленной в чьей-то теории значит никогда не стать нужной в чьей-то реальности.
Алёна шла и думала:
«Может, суть не в том, чтобы найти идеального. А в том, чтобы найти того, кто способен выдержать твою реальность не идеализируя и не избегая. Кто любит тебя не как формулу, а как противоречие».
Она дошла до моста и остановилась. Вытащила из сумки блокнот, в который записывала его афоризмы. Пролистала, нашла первую страницу и разорвала. Затем вторую, третью. Алёна делала это медленно, лист за листом, отпуская не только его, но и всех, кого любила, кто уходил, кто боялся, кто растворялся.
Она оставила один чистый белый лист, с которого всё начинается.
Алёна убрала блокнот обратно, глубоко вдохнула и пошла. Она шла уже не как та, кто ищет мужчину, а как та, кто впервые идёт к себе самой.
