«Метромысли». © Гектор Шульц

Широка Москва. Извилистыми венами тянутся её дороги в глубь страны. Пульсируют и мелькают по ним автомобили - дорогие, среднего класса и сваренные из трех частей кустарным методом. Спешат автомобили в Москву, везя в своих металлических внутренностях заспанных людей. Везут на работу или с работы, изредка мчатся по свободным шоссе и недовольно гудят, застревая в вавилонских пробках. Гудит Москва недовольно, пульсируют её вены, с трудом вмещая блестящие или грязные нервные капельки с живой душой внутри. А под землей давно кипит своя жизнь.

Жизнь начинает кипеть ровно в пять-тридцать утра и кипит до часа ночи. По скрытым от глаз простых смертных артериям несутся блестящие и грохочущие, как ангелы апокалипсиса, вагоны. Они тоже несут в своих блестящих чревах людей, спешащих на работу. Но человек подземный, в отличие от человека наземного, запертого в душном, пахнущем дешевым освежителем воздуха «Елочка», нутре автомобиля, свободен. Он свободен от гнева, которому так сильно подвержены владельцы автомобилей. Он не сжимает в ярости оплетенный потрескавшейся коровьей кожей руль, не курит нервно сигареты «Винстон», стряхивая серебристый пепел себе под ноги и пачкая черные носки, купленные на рынке «Дубровка», и не слушает жизнерадостный голос ведущего «Радио Дорога», сидящего в тепле и сытости где-нибудь в коридорах Останкино и глотающего обжигающе горячий кофе во время музыкальных пауз.

Человек подземный твердо стоит на ногах, умело приспосабливается к горячему норову вагона, летящего подобно стреле во тьме тоннелей и норовящего опрокинуть гордеца на линолеумный пол, и мечтает. Неважно, заняты ли уши человека маленькими, беспроводными наушниками Apple или же голову мягко обхватывает могучая и уверенная немецкая стать Sennheiser’а. Держит ли он в руках книгу «Как повстречать любовь в метро и бросить курить, если тебе за сорок, и ты страдаешь одышкой» или мерцающий в желтом, теплом полусумраке вагона смартфон. Смотрит ли он на черные окна, за которыми виднеются редкие светлячки подземных фонарей, или, закрыв глаза, резко дергает ножкой, витая в сладкой дрёме. Он мечтает, потому что может позволить себе мечтать.

Вот стоит, держась за изогнутый, блестящий поручень, Семен Орлёнкин. Взгляд его подернут дымчатой поволокой, рука мягко дрожит от бурного хода подземного вагона и сжимает тканевую лямку синего рюкзака, в котором лежит пластиковый контейнер с холодной, покрытой изморозью котлетой и злой, сжатый комочек картофельного пюре, приготовленного без молока, яиц, любви и масла. Но Семен Орлёнкин не замечает этого. Не замечает торопливых ног тех, кто пропустил свою остановку и теперь бежит к выходу, боясь, что гордый вагон с ужасающим грохотом захлопнет двери перед его носом или позади него, хватив по жидкой лодыжке твердой, дверной резиной. Семен не замечает этого, ведь он стоит перед тысячей ликующих фанатов, скандирующих его имя. Позади ритмично стучит бас-бочка, сливаясь со стуком его сердца. Дрожащая рука сжимает за гриф монструозную электрогитару, сделанную на заказ московским мастером Дедалом. И трепещет в груди комочек удовольствия, вызывая миллион мурашек, ласково гарцующих по коже Семена. К бас-бочке, похожей на ленивого, юного гиппопотама, вдруг присоединяется упругий, заполняющий воздух, звук бас-гитары. Потом тревожный плач клавишных. И Семен, зажав между указательным и большим пальцем медиатор, бьет им по струнам, вызывая визгливые, восторженные крики фанатов и беспощадную лавину из летящих на сцену бюстгальтеров четвертого и пятого размеров. Но это видит только Семен. Остальные подземные люди, подскакивая на своих местах, тоже о чем-то мечтают.

Вот, прижавшись к мягкому, ватному плечу сантехника Горемыкина, улыбается Юля Веснушкина. Она впивается аккуратными, острыми ноготками в лакированную кожу своей сумочки, морщит нос от удовольствия и, глядя в бесконечное пространство впереди себя, мечтает.

Мечтает, как придя домой, наберет горячую ванну. Щедро вольет в неё половинку бутылька «Розовой надежды» Щелковского химкомбината. Постоит с минутку, наслаждаясь богатым, клубничным ароматом, а потом осторожно, по одной, опустит в горячую, щекочущую пену свои замерзшие ножки. Она мечтает, как включит на смартфоне любимую песню чувственного франко-канадца Гару и, выдохнув мерзлый, московский воздух, опустится в клубничную воду по шею. И конечно же она чихнет, когда ласковые пузырьки воздуха – маленькие, ехидные шалопаи, затаившиеся на дне – вдруг вырвутся и помчатся наверх, обгоняя друг друга и щекоча шелковую кожу. А Юля будет подпевать чувственному франко-канадцу, не думая о том, что персидская кошка Патриша яростно скребет в дверь, требуя внимания и мясных консервов, и том, что на кухонном столе лежит очередной счет за квартплату и интернет. Юля даже сейчас не думает о плохом, утопая в клубничной пене «Розовой надежды», хотя день только начался и домой она попадет ближе к половине восьмого. Юля улыбается, морщит веснушчатый носик и прижимается щекой к промасленному, ватному плечу сантехника Горемыкина, который тоже о чем-то мечтает.

Сантехник Горемыкин мечтает о том, чтобы подвергнуть кастрации пятилетнего кота супруги - Мафусаила, которого, ради краткости, зовет Фусаилом. А все из-за того, что кот Фусаил умудрился за выходные пометить не только прогулочные, лаковые туфли, но и старенький смартфон с ценной коллекцией песен Высоцкого, фотографиями с дачи и тремя десятками видео, отправленных Горемыкину женой Анфисой. Горемыкин мечтает, как придет домой, запихнет уголовно кричащего кота в переноску и, украдкой, выскользнет за дверь, пока Анфиса разгадывает пухлый том с головоломками судоку в туалете, как обычно громко споря сама с собой. Он уже обо всем договорился с соседским ветеринаром Лёней, который за бутылку водки согласился лишить кота мужественности в свой законный выходной. Горемыкин улыбается, представляя, как вытащит перешедшего на изысканные, французские ругательства кота из переноски и поставит его на прохладный, металлический стол, а потом, с необычайно елейной улыбкой будет наблюдать за процедурой, вертя в руках помеченный Фусаилом смартфон с ценными записями и тремя десятками видео от Анфисы. Но он не знает, что ветеринар Лёня проговорился Анфисе о процедуре сегодня утром и вместо счастливой мечты Горемыкина ждет ледяной женин голос, твердая скалка с окаменевшими кусочками теста на ней и лукавый, преисполненный святого ехидства взгляд Фусаила, пометившего вдобавок нутриевую шапку сантехника Горемыкина и позолоченные часы, забытые на прикроватной тумбе. Но Горемыкин мечтает, как и другие пассажиры грохочущего зверя, несущегося вперед во тьме тоннелей.

Не мечтает только Петр Саммонинг-Чекунян. Его красный, лихорадочный взгляд блуждает по вагону, а каждый рев стального монстра отдается в голове разухабистым плясом церковных колоколов, возвещающих о тяжком грехе. Петру тяжко и не до мечтаний. Он вчера изрядно накушался водки с кислой капустой и сейчас болеет душой и телом, не в силах о чем-то мечтать.

Петр не помнит, как он включил в два-пятнадцать ночи на всю громкость седьмой альбом группы «ПолБутырки», как отчаянно подпевал хриплоголосому певцу, сжимая испачканный в кислой капусте граненый стакан, и как злобно ругался на соседей, колотивших в стену чем-то тяжелым. Он не помнил, что во время исполнения шлягера «Что ж зажралась ты, родная», удары достигли апогея и соседи упрямо и методично принялись ломать стену, мечтая добраться до любителя блатных хитов и его кричащей от натуги аудиосистемы, а потом и вовсе отключился, погрузив голову до самых кончиков красных, мясистых ушей в кислую капусту. Поэтому Петр не мечтал. Он угрюмо смотрел на сосредоточенных пассажиров, которые могли мечтать и тайно им завидовал. Завидовал и не знал, что в данный момент покрашенную коричневой краской дверь его квартиры методично измазывают в собачьих фекалиях соседи – добрая и неконфликтная чета Утюговых, а Валентин Утюгов, чуть погодя, вешает в укромном углу подъездной площадки камеру видеонаблюдения, чтобы не упустить ни единой, живительно ценной для него эмоции хозяина, увидевшего этот шедевр зловонной живописи по возвращении домой. Петр завидовал, насыщая теплый воздух вагона кислыми, капустными нотками и вчерашним грехом.

Трясется в переполненном вагоне подземный человек, но его лицо – бледное, сосредоточенное и невыспавшееся – изредка озаряется мечтательной улыбкой. Он мечтает, потому что может позволить себе мечтать. Он знает, что не пропустит свою остановку, ведь мягкий, почти материнский, или бархатный, почти отцовский, голос обязательно напомнят ему, что пора покидать лоно уютного, металлического зверя, освобождая место другим желающим.

Грохочущий вагон примет в себя новую порцию мечтателей и унесет их вдаль по подземным артериям, освещая сосредоточенные лица желто-теплым полусумраком потолочных ламп. А еще недавние мечтатели, выйдя на неяркий, солнечный свет, поднимут воротники пальто, закутаются в колючие шерстяные шарфы и, вжав головы в плечи, бросятся бежать к спасительному теплу рабочих мест и превратятся в суровых реалистов, для которых мечта – непозволительная роскошь. Они погрузятся в квартальные отчеты, будут разогревать покрытую инеем котлету в микроволновках, немного посплетничают в курилке, обсуждая пошлые колготки бухгалтера или криво наклеенный парик замдиректора по финансам, больше похожий на задавленного автомобилем зайца. И лишь вечером, в промежутке между шестью и восемью часами, они оживятся, подскочат с продавленных стульев, покидают в рюкзаки и сумки пустые контейнеры для еды, и устремятся вниз, под землю, где их будет ждать замерший у перрона роскошный металлический зверь – вагон метро. Мужчины с уважением посмотрят на идущего уверенным шагом по перрону мужественного машиниста, а женщины, закусив пухлые губки, проводят его томным взглядом. Они опустят злые, усталые зады на скрипящие искусственной кожей сиденья, наденут наушники и достанут из сумок книги или смартфоны. А потом, как обычно, они будут мечтать. Мечтать до тех пор, пока мягкий женский или бархатистый мужской голос не напомнят им, что пора. Пора выходить и превращаться в реалиста. Но подземный человек знает, что ночь пройдет и утром он снова побежит, как к единственному другу, грохочущему вагону метро и снова будет мечтать. День за днем и год за годом.